18+
08.12.2022 Тексты / Рецензии

​Связаны

Текст: Вера Бройде

Фотография: предоставлена Поляндрия Принт

О длинном-предлинном шарфе, семейных ценностях и девочке Мадлен в книжке-картинке Жака Гольдстина пишет обозреватель Rara Avis Вера Бройде.

Гольдстин Ж. Шарф / Пер. с фр.: Е. Даровская; ил. автора. — СПб.: Поляндрия Принт, 2022. — 80 с.

Однажды Мураками задумался о беге. Внезапно встал со стула и сам себя спросил: «О чём я говорю, когда я говорю о беге?». Конечно, каждый знал, как много марафонов он в жизни пробежал. Наверно, километры в ногах у Мураками накручивались так же, как нитки на мотки. И, может, он нередко от слабости и боли, усталости и лени тихонько даже ныл. И радовался тоже, наверное, нередко — тому, как много видит, пока вот так бежит, и как позднее вспомнит, о чём тогда он думал, что именно вон там, на третьем повороте, так остро ощутил, и как себя услышал, и как услышал мир, и как, быть может, понял, что мир его — внутри — вот с этим миром связан при помощи подсказок, разбросанных в пути. И взявшись за работу, он был предельно честен, как Пруст с его печеньем, и вовсе не скрывал, что это Раймонд Карвер, писавший те рассказы * — Сборник рассказов «О чём мы говорим, когда говорим о любви» (What We Talk About When We Talk About Love) американского поэта и писателя Раймонда Карвера (1938 — 1988) был издан в 1981 году. Переведён на японский язык Харуки Мураками, чья книга «О чём я говорю, когда говорю о беге» (2007), стала, помимо прочего, ещё и признанием в любви к короткой прозе Карвера. , что он переводил, его как будто вынудил «припомнить» главы повести про собственное бегство, про труд и про блаженство — про то, в конечном счёте, что делает любой, кто выбрал себе книгу, в которую ныряет: с разбегу, с головой... А что же Жак Гольдстин? Он, как и Мураками, себя однажды тоже, наверное, спросил: «О чём я говорю, когда вяжу вот это?»

Гольдстин Ж. Шарф


Кусочек белой пряжи, усыпанной цветами: так выглядит тарелка горячей манной каши с кусочками брусники, клубники, ежевики. Потом идут полоски: гранатово-черничные, лимонные, лиричные. Ряды зелёных ниток, похожих на траву, которая растёт на склоне поутру, пока ты пьёшь какао и строишь свои планы. А планы эти пёстрые, как ситец и муслин, окрашенные в розовый, оранжевый и жёлтый, в горошек или в свёклу, с летящими колибри и спящими фламинго. Ещё, конечно, вишни — их крайне сложно вывязать, но это того сто́ит: как бег в дождливый день, когда твои кроссовки, встречаясь с отражением на глади серых лужиц в пустом осеннем парке, причмокнув, гулко шлёпают, как будто даже хлопают — в ладоши, от восторга. А что там будет дальше? А дальше — тишина: пушистая и прочная, как шерсть ангорских кроликов, смотрящих на тебя во все свои огромные, янтарные глаза. Так выглядит история, похожая на шарф — длиннющий, как дорога, ведущая вперёд, и сказочно красивый, как всё, что видит та, кто этой вот дорогой бежит или бредёт: то медленно, то быстро, то радостно, то грустно... Хотя, возможно, кто-то, пожав плечами, скажет, что шарф, признаться, странный: какой-то неопрятный, неровный, слишком яркий, и вряд ли справедливо — считать его красивым. А что тут возразишь? Ведь он и вправду... слишком: «безмерный» и «крикливый», и очень, очень-очень, ну, просто очень длинный! А что до красоты... Она бывает странной. Бывает непонятной. Бывает тонкой-тонкой. И грубой, и неровной. Она в известном смысле всегда неоднородна: как жизнь и ткань, как люди, как свет, как облака. Наверное, поэтому она нам дорога́ — и жизнь, и ткань, и память. И эта красота. А что до ша́рфа Леи, подаренного ею своей любимой внучке, то именно в него Гольдстин закутал время.

Гольдстин Ж. Шарф

Свой первый шарф она вязала страшно долго. Никак не получалось эти спицы, похожие на длинные сосиски, в таких неловких пальцах удержать. Распущенные нитки, замотанные в новые клубочки, всё время путались в тугие узелки. А эти ненасытные коровы, которых ей велели днём пасти? Они жевали маргаритки и люпины, пока она вполголоса считала: «Одна, вторая, третья... четвёртая... шестая...а где же тут девятая? А где ещё восьмая?». Коровы удалялись на поиски петуний. А Лея продолжала: сначала распускала, потом считала петли, потом их набирала, потом опять вязала, потом, вздохнув устало, как будто что-то важное внезапно вспоминала — и вскрикнув так, что пёс, дремавший тут же, рядом, подскакивал и лаял, — бежала за коровами, оставив тот свой шарф (который, если честно, ещё тогда, конечно, им не был и в мечтах) лежать в траве под деревом, среди клубочков с нитками и пары длинных спиц. А сколько — сколько раз она себе твердила: «Ну, всё, устала — хватит. Не буду больше — правда!». И правда же — бросала. А после — день спустя...спустя четыре дня...спустя неделю даже...и даже через месяц — опять к ним возвращалась: уже не столь огромным, как будто ставшим тоньше и чуточку короче — уже почти привычным, почти хорошим спицам. К разбросанным безжалостно, ни в чём не виноватым, покинутым клубкам. И к пе́тлям, и к рядам, и к мыслям, и к делам. К написанным Гольдстином, рассказанным родными — ко всем «своим» историям, готовым быть картинами. Она вязала шарф, который мог бы стать...ну, да — вот этой книгой — пронзительной, счастливой, забавной, быстрой, длинной. И вроде бы всеобщей — и личной, бесподобной. Способной всё, что важно, так плотно и так просто, так ловко и легко, так трудно и так сложно, так странно вдруг связать: людей и их истории, особые секунды, свершившиеся судьбы, надежды и страницы, и целые эпохи. Она вязала шарф — свой первый в жизни шарф — из маминых носков и старых свитеров, из варежек, перчаток, из тётушкиных шапок, из бабушкиных шалей и кружевных салфеток, которые когда-то лежали на столе, а дети — её дедушки — на них, наверно, ставили свои тарелки с кашей — овсяной или манной, посыпанной корицей, а может быть, клубникой... Она его вязала из вороха одежды, служившей прежде верно; одежды, что-то значившей и что-то сообщавшей; одежды, не хотевшей, как люди, умирать, бросая тех, кто близок, вот так вот, навсегда. Она вязала шарф, чтоб жизнь имела смысл.


Гольдстин Ж. Шарф


А время шло и шло. Сначала всё вперёд, вприпрыжку, как ребёнок, потом куда-то вбок, виляя, словно кот, а после замирало, задумавшись как будто о чём-то очень важном. О чём оно молчало? О чём, как мы, шептало? О чём мы говорим, когда мы говорим о старых уж вещах, распущенных на нитки в далёкий летний день? О чём там пели птицы, сидевшие на ветке, когда малышка Лея, устроившись под деревом, вязала тот свой шарф? О чём звенели спицы, когда она мечтала, что вырастет когда-то, что станет взрослой дамой, невестой и женой, что станет чьей-то мамой, а может быть, и бабушкой, а может быть, и другом для девочки своей — вот этой вот Мадлен, которой как-нибудь, наверное, подарит тот самый, самый первый, наверное, не лучший, но всё-таки бесценный, длиннющий старый шарф? Гольдстин не говорит: всё то, что было нужно, что можно было выразить, используя слова, он прежде, в первой части, уже давно сказал. Теперь черед рисунков, сменяющих друг друга, как в комиксах Семпе.

Вот шарф из сундука, подаренный Мадлен. А вот сама Мадлен, бегущая по лужам, по тропкам, по дорожкам, вдоль парка, мимо леса, по плиткам и по щебню, — довольная, как слон, которому так сказочно сегодня повезло. Успеть бы только в школу: она спешит, как может. А шарф? А шарф не может. Придавленный, как муха — случайно, впопыхах, он тянется за ней, как нитка, по дорожкам, по лужам и по тропкам, вдоль парка, мимо леса, по плиткам и по щебню, — и так до са́мой школы... Чудовищно! Ужасно! Обидно! И забавно. И вроде как трагично — и страшно символично. Немыслимо — и всё же... как будто так и до́лжно. Не то чтобы нечестно — скорее, неизбежно. Мы любим. Мы живём. Мы вяжем. А потом... Мы просто распускаемся, всё больше истончаемся, пока, в конце концов, совсем не пропадём... Быть может, что Гольдстин об этом «говорит». И бедная Мадлен, бегущая назад, держа в руках свой шарф, который, правда, стал всего лишь кучей ниток, об этом же и плачет. Быть может, что и так. А может быть, иначе. Ведь есть ещё и память. Есть Лея. Есть любовь. Есть имя, наконец, которое Гольдстин дал девочке своей, играющей в истории про самый длинный шарф примерно ту же роль, что и печенье Пруста в романе про любовь, про память и про всё.

Другие материалы автора

Вера Бройде

​Ждём у моря погоды

Вера Бройде

​Сара Швардт: «Она была особенной»

Вера Бройде

Карл у Клары

Вера Бройде

​Я иду искать