До встречи с Хлоей Джао, до выхода истории в прокат, до всех своих заслуженных наград, включая «Львов», четыре «Духа», три «Спутника», три «Оскара», два «Глобуса», а также «Готэм» с «Бафтой», «Земля кочевников», представленная Брудер, уже жила как фильм, который кто-то «видел», скитаясь тут и там, а кто-то, надо думать, не видел — представлял, рассматривая карты Техаса и Невады, читая Джона Стейнбека и Торо с «Гекельберри», прислушиваясь к звукам той песни Патти Гриффин про чёрный лимузин, что катит по дороге, ведущей прочь отсюда, куда-нибудь подальше, куда-нибудь, где лучше, куда-нибудь, где дом как будто и не нужен. Машина едет сквозь мечту — американскую мечту, тираж которой так велик, что может просто раздавить. Машина едет сквозь туман, косой февральский дождь и мокрый липкий снег, сквозь пыльный летний зной и бледно-серый пух цветущих тополей, стоящих вдоль обочин на севере Айдахо, Вайоминга, Монтаны. Уткнувшись в мягкую Канаду, она свернёт на юго-запад, чтобы успеть на Рождество добраться до Мохаве, а с наступлением весны отправится в Луизиану... А что потом? Флорида, Алабама, Кентукки, Теннесси́. Дорога не закончится, как сумма накоплений, утраченное время, похожая на сказку история успеха, как детство и надежды, как молодость и силы, как чья-то маленькая жизнь. И этот «личный фильм», ещё как будто бы не снятый Хлоей Джао, но существующий в реальности, описанной у Брудер, рассказывает правду о звёздно-полосатой мифической стране, где тысячи кочевников пускаются в дорогу, чтобы сбежать от платы за жильё, за свет, за газ, — за всё! Сбежать от бедности, стыда, тоски и холода, себя, от прошлого, от страха, от гнёта обстоятельств. Сбежать от всей системы, приведшей вот сюда, на самый-самый край, над пропастью во ржи, на длинную и чёрную дорогу, чьё назначение для них как будто в том и состоит, чтоб «снять» СВОЮ историю на эту «киноленту».

У них немало прозвищ: скитальцы, «потеряшки», «сезонные бродяжки», «цыгане», «трудопутники», «богатые бездомные», «лентяи» и «бездельники», изгои и кочевники. Вы видите их лица: обветренные, старые, небритые, усталые, покрытые морщинками, загаром или шрамами, суровые и нежные, открытые и светлые — немыслимые лица, похожие и разные... И что же — вы им верите? Как собственным глазам! Ведь это не актёры, они не притворяются. Собравшись поздним вечером у рыжего костра, который греет руки, замёрзшие в пустыне, кочевники беседуют о том, что в равной степени касается любого. О жизни, что так долго — пожалуй, слишком долго — казалась им похожей на честную игру, где, как твердили взрослые, реально победить — достаточно всего лишь не хитрить, не нарушать простых, но мудрых правил: сперва закончить школу, потом пойти работать и делать своё дело, спокойно, плодотворно — трудиться на себя, на общество, на славу, трудиться до тех пор, пока всё не развалится, не лопнет, как пузырь, не треснет, не закроется, не сгинет или ты, забив последний гвоздь, сломав ребро, разбив очки, упав на дно, не сгинешь вместе с ним. Они беседуют о страхе перед «неправильной» игрой — игрой на понижение, игрой в одни ворота, игрой без права выйти, без права на рестарт. Беседуют о страхе перед смертью, об ужасе остаться вдруг на свете без самого родного человека. Беседуют о выводах, основанных на факте этой смерти, о выборе пути и видах пустоты. О скованной свободе, о гневе, о печали, о вечности и боли. О твёрдости дороги и радости протеста — протеста против рабства, придуманного снова, и жалкой ценности культуры, вселяющей уверенность в «ту самую» мечту. О лживости системы, ошибке установки, о смысле путешествия и трудностях на трассе. О смелости и счастье, о встречах, о работе — на сборе тростника и складах в «Амазоне». О людях и природе — и дикой, нереальной, «ненужной» красоте, что, кажется, не всем, а только им известна: лишь тем, кто вечно едет, кто смотрит из окна и видит не открытки, а проносящиеся мимо медово-жёлтые поля, громады синих гор, надевших свои шапки, бескрайние равнины и кляксы можжевельника на фоне красных насыпей, фигурки бурых кактусов и змейки ручейков, бегущих вслед за солнцем, светящим в этот час... Когда оно погаснет, появятся парковки — «последние оплоты свободы на земле», и медленно стекающие слёзы — всего лишь капли на стекле.

Портреты трудопутников, что движутся вперёд, портреты их котов, собак и колымаг, пикапов и седанов, больших грузовиков и крошечных фургонов — всех этих «Кляч» и «Королев», «Танцующих Марий» и скромных «Авангардов» — бесчисленных домов для сотен персонажей, въезжающих сюда, вот прямо в эту книгу, ну, словно на парковку, где можно день-другой немного отдохнуть: слегка расслабить плечи, уставшие таскать коробки и тюки, затем стряхнуть с опухших ног тяжёлые ботинки, достать консервный нож и вскрыть томатный «Кэмпбелл», сварить его в кастрюльке на медленном огне и съесть в один присест, в полнейшей тишине... Прописанные с точностью, знакомой лишь капризным, дотошным и хорошим сценаристам, портреты эти в фильме становятся другими. Точь-в-точь как у Барикко в истории про Гвина, писавшего словами «реальные» картины, портреты здесь, у Джао, внезапно превращаются в отрывки или главы, в кусочки или пазлы, фрагменты или сцены какой-то общей жизни. Составленные вместе, как снимки из альбома — огромного такого, семейного альбома — они дают возможность увидеть всю картину, казавшуюся прежде закрытой, некрасивой, хотя на самом деле картина эта вовсе не темна, совсем не безобразна и даже не ужасна. Она, вы знаете, по-своему... прекрасна. Как ощущение тепла, которое весной приходит к вам домой — каким бы ни был этот дом и где бы ни стоял, ни ехал или ждал: важней всего здесь то, что с наступлением весны природа пробуждается, и всё кругом меняется, растёт и укрепляется. «Такое ощущение, что именно сейчас творится нечто важное», — с дрожанием тревоги, с волнением азарта, однако без восторга, без пылкости суждений и флёра сожалений, как будто опасаясь случайно не свалиться — ни в яму, что зовётся «романтизмом», ни в яму под названием «цинизм», — ведёт рассказ, ведёт свою «машину» Брудер, чью книгу о земле, как будто ею заново открытой в своей родной стране, не стоит путать с мнением «пророка». В конце концов, она была одной из «них», когда жила зимой в пустыне под Кварцсайтом, работала на складе в Amazon и собирала сахарную свёклу. И лишь стараясь их узнать — узнать по-настоящему, приблизившись настолько, насколько позволяют приличные границы и собственные взгляды, а также принципы документального романа, она сумела многое понять, разрушив в то же время и некоторые мифы (как если б это были те старые постройки, которые всерьёз грозят сохранности здоровья и жизни спящих в них людей), и выстроив на новом месте что-то (подвижное и гибкое, активное и прыткое, но главное — живое), похожее на дом и на коня. Сооружённое из чувств, из многолетних наблюдений, из рассуждений, что не смогут развалиться, когда начнётся ливень, подует сильный ветер, опять наступит долгая зима, — оно, её творение, наверное, является логичным продолжением владелицы, одной из версий собственного «я». По крайней мере, Ферн — единственная женщина из племени кочевников, которой нет у Брудер, но есть в кино у Джао, — и впрямь играет эту роль: не журналистки или авторки романа, но человека, что себя воссоздаёт.

Как и другие персонажи, перенесённые из жизни на экран, она попала в этот мир, когда лишилась мужа (он умер в ноябре) возможности работать на заводе (закрылся в декабре, спустя почти столетие бесперебойной службы), ходить по городу, в котором знала счастье (уже к началу года там больше не осталось никого). Как и другим, ей требовалась помощь (которую правительство в сложившихся условиях пока, увы, не может оказать). И как они — герои обстоятельств, герои этой книги и этого кино — придуманная Ферн отправилась в дорогу. Накручивая мили в такой же, как у многих, подержанной машине, латая дыры в шинах, ночуя на парковках, работая повсюду — повсюду, где возможно, Макдорманд, то есть Ферн, пытается привыкнуть — привыкнуть к новой жизни, в которой, кроме страха и денежной нехватки, усталости и правды пустоты, есть кое-что ещё. Понять бы только, что? Хотя мы дни и ночи как будто едем с нею, хотя мы там как будто, в пустыне, у костра, как Ферн, сидим тихонько и греем свои руки, хотя мы тоже, честно, хохочем что есть мочи над шутками реальных Сванки Вилс и Линды Мэй, над видом динозавра, застрявшего в Неваде (и что он там забыл, на родине игральных автоматов, в долине казино?), — ответить на вопрос, поставленный и в книге, и в кино, едва ли будет просто. Вопрос же этот в том, достало ли бы смелости у каждого из них, у Ферн и остальных, вести такую жизнь, когда бы их ни вынудила та?