Хёфлер Ш.Танец глубоководной медузы / Пер. с нем. Р. Эйвадиса. — СПб.: Поляндрия Принт, 2021. — 207 с.

Медузы не танцуют. Ни румбу, ни фокстрот, ни танго, ни милонгу, ни степ, ни венский вальс, ни польку с пасодоблем. Их жуткие тела трясутся, как желе, когда толпа детей, ворвавшихся в столовую, идёт вдоль длинной полки. Все тянутся за кексами, покрытыми глазурью, лимонными ватрушками и слойками с изюмом. Желе не выбирают. Вы видели другое? Оно же ведь такое... невнятное и гадкое! Такое непонятное. И словно бы живое. Нет-нет, исключено: желе, само собой, обречено — точь-в-точь как та медуза, что плавает по морю, пока оно однажды, без долгих рассуждений, без всяких сожалений, не выбросит её куда-нибудь подальше, куда-нибудь на берег, где, высохнув на солнце, прозрачная субстанция немедленно умрёт. Она ведь, как и мы, не может без воды. Снаружи и внутри — вода её стихия, её душа и сила. Под музыку, текущую волной, медуза, плавно, точно кит, сосредоточенно парит. Она как будто бы летит, прислушиваясь к ветру, к течению и к сердцу, ритмично отбивающему такт. Да-да, у некоторых медуз под кожей бьётся сердце: огромное такое, спокойно-голубое, точь-в-точь как небо поутру, в которое, проснувшись на лугу, пытаешься всмотреться — как будто в первый раз, — и поражаешься тому, что видишь там сейчас. Громадная медуза, придерживая талию плывущего с ней рядом растрепанного облака, тихонечко танцует венский вальс.

Но если вы не склонны к фантазиям о бегстве, нырянии и танце, не верите в дрожащее желе и бледно-синее, задумчивое сердце и не хотите больше слышать про медуз, вот вам «предстартовый анализ» тех причин, из-за которых Николаусу не нужно ехать с классом на турбазу. Причина первая — всплывающая сразу: большая масса тела наносит вред здоровью, которое в условиях, приближенных к спартанским, не только не окрепнет, но даже может из-за стресса пострадать. Не менее существенной, чем первая причина, нам также видится вторая, которая из первой вытекает: программа на уик-энд включает в себя плаванье, а также быстрый бег, верёвочные лестницы, карабканье по скалам и прочие активности, которые для мальчика с комплекцией медузы, дрейфующей, как айсберг, по тёплым водам моря, естественно, сопряжены с неловкими моментами, внушающими страх и потный липкий стыд. Причину номер три рождает расстояние от лагеря турбазы до собственного дома, которое подросток навряд ли сможет в одиночку одолеть, когда, приехав, осознает, что сил терпеть насмешки, нападки и глумление, а также кражу брюк, трусов и рюкзака, обидные слова и прочие жестокие дела в нём просто больше нет. Четвёртая причина окрашена в неясные, седые и ненастные тона и потому, являясь, в сущности, важнейшей, стоит, увы, не на почётном месте, поскольку связана она с любимой Нико бабушкой, которую он в тайне от неё боится потерять и всеми силами, ещё оставшимися в нём, старается почти не волновать. А так как бабушка у Нико не наивна, она легко вообразит, с какими сложностями внук рискует там, «на отдыхе», столкнуться. Сложив причины вместе, вы без труда признаете, что ехать в этот лагерь — не лучшая затея. Остаться в том убежище, где можно, как обычно, придумывать устройства, спасающие жизнь в недобрых ситуациях, случающихся с ним примерно каждый день помногу-многу раз, уж точно будет лучше. Проблема только в том, что жизнь, какая есть, и в этом даже случае навряд ли станет лучше. А значит, и дилемма: так ехать или нет? — решается в момент, который наступает, когда к перрону на вокзале, пыхтя и отдуваясь, подходит скорый поезд, и кто-то, верно, думает, что мог бы вот сейчас вдруг броситься на рельсы, и поезд приближается, со скрипом тормозит, и двери открываются, секунда завершается — и всё опять как прежде...

В такого рода миг наш толстый Николаус поехал вместе с классом на турбазу — и произнёс как будто не своим, глухим и хриплым басом: «Оставь в покое Зеру», когда один красавчик прижал её к забору, а та, сопротивляясь, шептала, что не хочет. И Зера — грациозная, изящная и гордая, всегда немногословная царица Нефертити, «супруга фараона», точнее экс-подружка униженного только что «героя», который год за годом травил прилюдно Нико, тем вечером, на танцах, его спросила тоже — в такого рода миг: «Танцуешь или как?». И всё, что было после — не с теми, кто смеялся, похабно ухмылялся, свистел и обзывался, а с ними, только с ними, вот с этими двумя, с русалкой и медузой, танцующими рядом среди толпы планктона, — в каком-то смысле тоже случилось в тот же миг: и правильный, и странный, и жуткий, и забавный, и глупый, и свободный — в такого рода миг они оттуда смылись, вдвоём, без рюкзаков, схватив одни лишь куртки да пару одеял, и двинулись куда-то, подальше от турбазы, оставив там других и собственные страхи.

Во власти обстоятельств, ещё не очень ясных, но точно новых чувств, луны, включившей ночью свой самый-самый лучший, жемчужно-серебристый, неяркий, нереальный, фантомно-белый свет, две тёмные фигуры — огромная и хрупкая, в накидках, как у хоббитов, шагали по дороге, не зная, как и хоббиты, что ждёт их впереди. И Нико улыбался, как прежде, в раннем детстве, когда он не был толстым, а мама с папой рядом, и жизнь казалась лёгкой, весёлой и воздушной, почти что беззаботной, заманчивой и тёплой, а главное — съедобной, как булочка с лакрицей, которую кусаешь и думаешь о том, как это всё же странно: в одно и то же время быть очень-очень сладкой и приторно солёной. А Зера всю дорогу пыталась разобраться: в ужасно длинном дне, закончившемся так, как, надо полагать, кончаются кошмары и детские мечты, в тех сумрачных причинах, которые её — её, вполне нормальную, ещё вчера счастливую — заставили сегодня удрать с едва знакомым, несчастным толстяком, а также в «этой» Зере — всегда немногословной, красивой и покорной, похожей на принцессу, которой, очевидно, другая бы хотела, но Зера, настоящая, признаться, и не думала и впрямь когда-то быть. И то, что эти двое — немыслимо далёкие и вправду очень разные, но ставшие внезапно болезненно и сказочно родными, проделывают вместе, впервые в своей жизни — сближает их, конечно, с героями романа, написанного Хёрндорфом десяток лет назад, в котором Чик и Псих — два классных неудачника — отправились в Валахию на угнанной машине, пропев «Гуд бай, Берлин!» доставшему их миру и всем живущим в нём. И бегство, и полёты, и дрязги, и дорога, и смех, и откровения, и тяга к приключениям, и все эти волнения, крушения и встречи, все атрибуты плаванья, свобода в путешествии, тоска по новизне, по правде, вдруг утраченной, по искренности, нежности, по детству, наконец, — аукается здесь, в романе про «другое», точнее — про других.

Про дико-жутко-толстых? Чудовищно ранимых? Завистливо красивых? Про слишком «не таких»? И да, и нет, пожалуй. Ведь Хёфлер пишет книгу от имени «реальных», растущих в ней и в нас, живых, а не картонных русалок и медуз. И Нико — это Нико, а вовсе не толстяк: он больше, чем живот и ноги в форме «Икса». И «Танец...» — не о том, как некий жирный мальчик, решивший стать счастливым, в конце концов, худеет — и всё кругом меняется, и жизнь играет красками, зовёт его с собой, и двери открываются, и кто-то непременно влюбляется в него — «другого», обновлённого, вдруг ставшего красивым — и телом, и душой. Вопрос, что ставит Хёфлер, звучит как тихий гром: неужто нужно быть, как все кругом, «нормальным», чтоб сразу стало лучше? Выходит, быть собой и быть при этом толстым — настолько же «неправильно», как вечно делать вид, что всё не так, как здесь: в представленной реальности, в обычной и печальной, кусающейся жизни. А если фантазировать, как Зера или Нико? А если конструировать такие механизмы, которые когда-нибудь кому-нибудь помогут? А если говорить — по-разному, как Хёфлер, чей голос так и «скачет»: по кочкам, вдоль реки, сквозь тёмно-синий лес, какие-то кусты и сонную деревню, по гладкому шоссе, по узеньким тропинкам, ведущим прямо к дому, — как будто этот путь, путь «авторов» романа, совсем даже не путь, а булочка с лакрицей, которую им надо, как главы, поделить: не разорвать на два куска, а просто взять — и откусить, потом отдать и робко ждать, глубокомысленно жуя, когда другой рассказчик откусит от неё.