И вы сюда явились, из Франции в Колкату, с таким, уж ради бога извините, огромным животом, не зная ни словечка по-бенгальски, всего лишь потому, что муж вам больше не звонит, не пишет длинных писем, не шлёт открыток с видом на базар, коровами и храмом Калигхат? И вам, конечно, кажется, что это неспроста? Всерьёз считаете, ему грозит беда? Ах, да, ну, разумеется, всему виной жара, и влажность тут по осени довольно высока, и шумно, и пора... пора бы уж, наверное, принять тот факт, мадам, что вы тут, если честно, немного неуместны, вот с этим животом, вопросами о том, вопросами о сём, нападками на Индию, индийцев и полицию, как будто бы скрывающую правду... Да что вы знаете об Индии, мадам? С чего вы взяли, что у нас небезопасно? Возможно, вы не в курсе наших дел, не в курсе обстоятельств, не в курсе целой жизни. Возможно, что и мужа, носящего другую, совсем не ту фамилию, которая тут в паспорте записана у вас, вы знали точно так же — примерно и отчасти? А может быть, супруг, который, как мы видим, вообще-то, не супруг, теперь вам и не друг? А что если Матьё — его ведь так зовут — сбежал от вас к другой? Индийские женщины ничем не хуже ваших! Они, если позволите, красивее, пожалуй... И уж конечно же, скромнее — особенно в одежде, почтительнее к старшим — особенно к отцам, и тише, не кричите, да дайте же сказать! Индийские жёны должны своих мужей любить и уважать, во всём им потакать и слушаться, как слушаются тех, кто больше и сильнее, мудрее и важнее, и кто, постойте, вы куда? Куда вы, чёрт возьми, направились, мадам?

Куда идёт Аделаида, схватившись за живот и смахивая пот? Без карты и без плана, ругаясь, как сапожник, вздыхая, как собака, и вздрагивая так, как вздрагивают дети, когда им говорят: «Не время тут рыдать! Сейчас же перестань, ну, хватит, соберись, ну, что ты, ради бога!». А выхода, меж тем, как будто бы и нет: не плакать — невозможно, а плакать — бесполезно. Но что ещё ей делать? Сидеть в отеле, ждать звонка, спокойно пить маса́лу? Пожаловаться консулу? Надеяться на честность инспектора полиции? Уж лучше сразу в пе́тлю, домой, где нет Матьё, где тихо и спокойно, бессмысленно и пусто... А может быть, довериться водителю такси, который её взялся подвезти? Довериться индийцу, который всё тут знает, а если и не знает, то сможет разузнать, поскольку он индиец, а значит убеждён, что добрые дела, творимые в миру, улучшат его карму — наивный бедолага... Наверное, она сошла с ума. Наверное, на солнце перегрелась. А может, просто слишком влюблена — в того Матьё, с которым ссорилась весь год, в того ребёнка, что внутри неё растёт и так толкается, как будто намекает: «Я знаю, мама, знаю... Я знаю про аборт, который ты планировала сделать. Но если жизнь, что ты дала, начнётся там, где нет отца, где нет семьи, где нет такой большой любви, какой в ней будет смысл? Сражайся за меня — во славу многорукой, кроваво-чёрной Дурги, родившей этот мир, как ты родишь меня». О, да, сомнений нет — она и впрямь сошла с ума, раз верит в символы и всюду видит знаки, советуется с пузом и этим незнакомым, бессовестно отзывчивым, отчаянно улыбчивым, забавным и находчивым индийцем, готовым просто так — неужто просто так? — ей вдруг во всём помочь.

По улочкам Колкаты, запруженным машинами, трамваями и рикшами, разносчиками сладостей, автобусами, нищими, по серым водам Ганга, украшенным цветами, гирляндами, огнями, по старым площадям, овеянным легендами и дымом приношений, по шумным тротуарам, подёрнутым туманом и выхлопами газов, по тёмным узким лестницам, ведущим в ад подземки, и светлым, карамельным, медово-розовым ступеням, проложенным до берега реки от мраморного храма, пропитанным теплом, поэзией и страхом, болезнями, надеждами и дымкой древних сказок, — весь путь и весь роман, всё время, что бежит, но может каждый миг внезапно оборваться, его герои так спешат, как вы спешите разобраться. Кем он на самом деле был — Матьё Лами из Франции? Кем стал он тут — в Колкате? И чем успел за эти дни так сильно насолить своим работодателям, что вынужден скрываться, как будто он не программист с молочно-белой кожей, соломенной бородкой и щуплыми руками, а гангстер из кино, что снял Ален Корно, Трюффо или Полански? Вот только это не кино, где сцену можно переснять, подправить грим убийце, пустить из раны жертвы гранатовый сироп. У тех людей, чья жизнь зависит от Матьё, по венам тоже льётся кровь, но только настоящая. И в этой разнице таится вся опасность: не в городе, где рыскают мерзавцы, стараясь, как и мы, и как Аделаида, и как таксист Имран, найти едва заметные следы, которые Матьё пытался замести, а в том особом месте, которое порой зовут простой душой.

Большой котёл, в котором булькают горох, пять видов чечевицы, морковь и перец чили, чеснок и лук, имбирь и листья лавра, немного карри, кардамона и кумина, корицы с кориандром и фенхеля с горчицей, мускатного ореха и масла Ги, конечно, — так варится похлёбка, которую десятки, а может быть, и сотни миллионов почти никак не связанных людей считают исключительно «своей»: обычной, каждодневной, любимой, самой главной. Так «варится» их жизнь — из множества событий, тяжёлых, как горох, и радостных, как рыжая морковь, душистых, пряных, терпких, сладких, безумно острых, или слабых, едва ли жгучих впечатлений, застрявших в горле слов, и даже тайных мыслей, оставивших во рту какой-то странный привкус. Так «варится» история — огромного народа или отдельной личности. И авторы романа — художник Пьер-Анри Гомон и сценарист Эдди Симон — о том как будто и ведут свой необычный разговор. Остросюжетный детектив, в который, как в лепёшку, завёрнута история, случившаяся в Индии, — всего лишь славный жанр. Он лёгок и удобен, приятно так хрустит, даёт возможность не оставить на груди постыдных жирных пятен и сохранить былую «чистоту» души. Вот только он не насыщает. Насытить может только то, что спрятано внутри: начинка из бобов, разваренных до нежности, приправленных десятком разных специй. Она должна быть кислой — и в то же время сладкой, солёной, но не слишком, должна быть в меру острой, горячей, даже огненной — и в то же время тонкой, изысканной и скромной. Звучит, наверно, слишком... Безумно? Фантастично? Заманчиво? Токсично? И всё же так бывает — в начале октября, когда всю ночь горят огни и толпы празднично одетых горожан идут по улицам Колкаты, смеются и поют, любуются пандалами, возносят руки к небу и чествуют богиню, имеющую власть над смертью и над временем, над ними и над страхом: над страхом всё внезапно потерять. Индусы верят в Дургу, которой удаётся так хитро и так просто в себе самой и в порождённом ею мире из века в век соединять почти враждебные начала: как будто это специи, те самые приправы. Вам она кажется ужасной? Ещё бы, ведь у Дурги — не две, а восемь рук, и в каждой — нет, не в каждой, но в большей части рук — зажаты острый лук, пугающий трезубец, вращающийся диск, а также меч с копьём. И поясом ей служит огромная змея, клыки торчат из окровавленного рта, а третий глаз находится на лбу. И это, правда, страшно, но как ещё, скажите, тогда со злом сражаться, как защищать кого-то, кто сам себя не в силах защитить? Об этой гневной Дурге нельзя судить по виду разрушений, по ярости в глазах, по боли, что засела в складках губ. Нельзя судить о том — герое, человеке, деянии и городе, — история которых известна лишь отчасти, испита лишь на треть. Такого права нет: ни у раздавленной жарой, разбитой болью в пояснице, напуганной увиденным, несдержанной и грубой, растерянной и яростной Адель; ни у тактичного и скромного таксиста, что ей пытается помочь, хотя не в силах многого понять, признать и, наконец, принять; ни у того из нас, кто поспешит сказать, что сказок не бывает. Хотя история, рассказанная в «Карме», основана на правде — сколь зримой, столь и тайной, сколь грустной, столь и грязной — природа божества, природа волшебства, природа человека, порой имеющего шанс, подобно Дурге, сделать что-то: не ради власти над людьми, но ради них самих, живущих без воды, без веры в чудеса, — здесь чувствуется так, как чувствуются специи в похлёбке: и в переливах акварельных сочетаний, и в тонких линиях рисунка, и в резкой смене кадров, и в репликах стремительно шагающих по городу героев.