Холм Дж. Л. Лев Марса / Пер. с англ. И. Вальденфельс. — М.: РОСМЭН, 2022. — 240 с.

В конце концов, вопрос не в том, влюбляться или нет, а в том, что лучше выбрать — ну, скажем, на обед: пирог или омлет? Хотя и здесь, пожалуй, большого смысла нет: ни яйца, ни приправы, ни масло, ни сметана там, собственно, не значатся в составе. Пирог или омлет, оладьи или хлеб — Солёный Билл готовит из того, чего на кухне более всего: сушёных или свежих, копчёных или вяленых, толчёных с чесноком и молотых с корицей, зелёных, темно-синих и даже густо-рыжих — из водорослей сорта «Марсианские», похожих по текстуре, по форме и по запаху на самую обычную озёрную траву, растущую у нас на левом берегу. Конечно, вкус печенья — хрустящего и нежного, пускай и без изюма, кусочков шоколада, ванили, мармелада — одно из несомненных и даже, если честно, волшебных впечатлений, но есть же, слава богу, на свете и другие, дающие не радость — не только, в смысле, радость — но право и возможность; дающие свободу — вот просто взять и выбрать. А что тут можно выбрать — ну, скажем, из одежды, на праздник «примарсения» земного корабля: приталенный пиджак, бермуды или плащ? Да ладно... Всё равно. Не робота же, право, сидящего в кабине капитана, вот этим удивлять. Кому они нужны: ботинки на платформе, цветные мокасины, расшитые пайетками жилетки и лосины? Кому нужны они — живущие вот тут, на базе США, за сотни миллионов километров от Земли, где, кстати говоря, опять идёт война? Нелепо верить в то, что где-то там, вдали, такие, как они, и вправду часто думают о горстке поселенцев, пытающихся вырастить горошек и морковку в не самом мягком климате совсем другой «земли», оставшись, по возможности, хорошими людьми, которые не станут, в отличие от некоторых, сражаться на планете, где даже холоднее, чем в Сибири, а пыли больше, чем в заброшенной квартире, и где, уж вы поверьте, ничуть не менее опасно, чем в их несчастной Антарктиде, где вот уж много лет десятки стран воюют кто за что. По счастью, тут, на Марсе, соседи с разных станций друг с другом не дерутся — проблем и так хватает: то буря на полгода, то жуткая поломка какого-нибудь блока, то трещины в обшивке, протечка в санузле и вышедший из строя карбюратор, а также... также скука, нехватка впечатлений и жажда приключений... Поэтому-то тут и не воюют — земляне Марса в сотни раз умнее! Они... ну, просто, знаете... друг с другом много лет не говорят.

Когда-то... по рассказам... всплывающим порою, как жёлтые подлодки над линией прибоя, — всё было так же странно, как в песенке Маккартни, придуманной им ночью, уже почти во сне: так славно, так душевно — и радостно, и дерзко, но главное, как в детстве, когда оно впервые — вот это всё, что есть, — и так оно просторно, уютно, фантастично, ужасно непрактично и страшно героично. Сюда ведь для чего, вообще-то, прилетали? Для общего спасения, для блага всех и каждого, для нашего развития, для следующих людей! Механики и слесари, врачи и астрофизики, пилоты и строители, биологи и фермеры — отчаянные, храбрые, решительные... граждане? О, в том-то ведь и дело, что им казались важными не страны, их пославшие, а эта, то есть наша, притихшая Вселенная, и мир, скрививший рот, как будто он младенец, который заорёт. И все считали Марс ещё одной попыткой — одной на всех надеждой, и знали: будет сложно, но разве не возможно — когда и вправду «вместе», и вправду «заодно»? Да только что теперь-то об этом вспоминать? Та жизнь, как и Земля, давно остались в прошлом. А правда — в настоящем: на Марсе есть они — и те, что не они, заклятые враги с других, соседних, станций. Какая жизнь у тех — известно только Богу и Центру Связи с Марсом. А жизнь на этой станции теперь вполне нормальная: как булочка из водорослей — остывшая, но мягкая, пупырчато-шершавая и трогательно вязкая. Пожалуй, если раньше не пробовал иную — из гречневой, ржаной, овсяной или рисовой, а хоть бы и пшеничной — ну, в общем, из обычной какой-нибудь муки, то эта вот, зелёная, покажется отличной! И всем американцам, что выросли на Марсе, всем детям с этой базы, что были там, на родине, обычными сиротами, а тут вдруг стали членами одной большой семьи, — она казалась правильной: не то чтоб аппетитной, не сладкой или сытной, но... знаете — съедобной. Быть может, пресноватой, однако, в общем, сносной, терпимой, так сказать. И даже тот ужасный, важнейший из вопросов — который про свободу, границы и врагов, живущих по соседству, про выбор, человечность, привязанность, любовь, про «всё-превсё», способное помочь в себе и в окружающем найти какой-то прок, — тут как бы, понимаете... ну, вроде... не стоял. До некоторой поры. До той поры, как вирус, проникший вместе с мышками на базу США в «счастливый» «День поставки» «гостинчиков» с Земли, не вынудил детей, к нему невосприимчивых, заботиться о станции, о датчиках нагрева, посадках и посевах, исправности системы, кромешной чистоте, порядке и себе, но главное — о взрослых, свалившихся с простудой, мигренями и кашлем, ужасной, дикой слабостью и болью в животе.
Тогда-то всё и вправду, как никогда, скукожилось, поблекло, обесценилось. И тёплый плед из шерсти уже не согревал, отвар из трав и водорослей совсем не помогал, лимоны и чеснок, имбирь и мёд иссякли. Как, впрочем, и таблетки, и мази, и микстуры. А сводка с той планеты, что вроде как родная, надежды, если честно, отнюдь не добавляла. Они там, как обычно, велели чтить устав: ни с кем не контактировать и базу не бросать, сидеть и мирно ждать, пока... А что «пока»? Ну, что — вот что «пока»? Не кончится еда? Не вырубится свет? Не стихнет, наконец, чудовищная буря? Пока они — их взрослые — не перестанут звать? Неверно, дети. Нет. Не надо так кричать. И глупые вопросы не нужно задавать. Ответ всего один: космический корабль с лекарством на борту уже отправлен в путь, полёт займёт семь месяцев, всё будет хорошо.

Какая ерунда... Всё будет, как всегда, пока не грянет гром, а буря не завоет, как лев или котёнок, оставленный без прайда, в пустыне цвета пыли. Вы думали когда-то, что жизнь была «нормальной» — до смерти мамы, папы, до этой пандемии, до чьей-нибудь болезни, до чувства пустоты, которое внутри, как опухоль, растёт. Но жизнь была и есть — такая или нет — как фильм про апокалипсис: для нас, живущих здесь, живущих вот сейчас, — не снятый до конца. Для них, героев Холм, для первых поселенцев, рождённых в том же веке, но чуточку позднее — уже, пожалуй, не землян, но всё ещё не марсиан, — любая жизнь вне станции вселяла страх и трепет. А вирус...Он мерзавец. Безжалостный и подлый. Он даже хуже пыли! И хуже радиации. И мрака с одиночеством. И голода. И страха. И всё же... это он — вот именно, что он, в конце концов, их вынудил... нарушить предписания: покинуть свою станцию, отправившись за помощью, по тёмному тоннелю, навстречу неизвестности, в объятия к врагу.

Про то, что «там», где нет меня, про образ вечного «врага», про то, как хочется всего: всего того, что «хорошо» и что давно запрещено, про то, как можно тосковать — причём по тем как раз вещам, которых в жизни не встречал, про вкус забвения и страх, про горечь правды на губах, про чувство времени в пути, про узнавание других и сладость джема из айвы, про то, что значит «сорняки», про труд и память, и носки, про цвет любви и звук мольбы — про «всё-превсё», что только есть, что сто́ит в жизни знать, искать, что важно в ней открыть, понять. Про это, да, про это «Лев...», в котором Дженнифер Л. Холм, как астрофизик и герой, как фермер, повар — кто-то «свой», и вправду делает всё то, что совершали до неё. Они мечтали, как она. Старались, как умели. Создать на Марсе новый мир — такой была задача, с которой эти люди из будущего времени как будто бы не справились. И кто же знает: почему? Возможно, просто потому, что не хватило детства: с его любовью к сладкому, боязнью темноты, молчания за завтраком и боли от тоски, с его чудны́м весельем, почти кошачьей нежностью, потребностью быть «вместе», готовностью творить. А Холм, в отличие от них, построить Марс, построить дом, построить этот яркий мир на самом деле удалось. Возможно, просто потому, что, размышляя так, как Белл, её рассказчик и герой — ровесник маленького льва в обличье рыжего кота, который там, на Марсе, все десять лет, всю жизнь прожи́л, — она на этот мир, построенный вот тут, на ставшую обыденной реальность, вот так же, как и он, пытается смотреть.