В стремлении его преодолеть — противный липкий страх быть названной читателем не смелой и не тонкой, не мудрой и не чуткой, а жалкой и глумливой, несчастной шарлатанкой, — она берется за романы, в которых жизнь подростков ни капли не похожа на миску с пшенной кашей, приправленную медом и плавящимся маслом. О том, как это сложно, как странно и как важно — не только для героев, но также и для автора историй — наше интервью.

— В одной из ваших книг есть фраза, повторяемая дважды: о том, что люди привыкают ко всему. И только отношение к ней разное: сначала не такое, как потом. Наверное, и к ней — вот к этой самой фразе — привыкнуть можно только через время. А есть ли вещи, от которых вы, ну, кажется, не сможете отвыкнуть никогда?

— Я не смогу отвыкнуть от своих детей. Нельзя отвыкнуть от того, что стало смыслом жизни. Я часто слышу от родителей: «Какая жизнь была до них! Такая беззаботная, свободная, счастливая...». А я так даже в шутку не скажу. Мне, правда, кажется порой, что жизнь до появления детей была как будто не моей. Они ей подарили глубину, наполнили ее каким-то светом. Звучит, наверное, избито, но что же делать, если так? Когда я стала мамой, мой мир перевернулся. Я столько испытала и столько поняла. Хотя мне не всегда бывало просто, хотя бывало страшно иногда, хотя я осознала, что больше я самой себе уже как будто не совсем принадлежу, — отвыкнуть от детей я точно не смогу. А что касается того, к чему велит привыкнуть жизнь, то я об этом много размышляла, писала о потерях, о точках невозврата. Мне хочется думать, что это реально: смириться с утратой и жить новой жизнью. Я вечно стараюсь нащупать возможность и я предлагаю какой-нибудь способ. Однако чем больше сама сочиняю, чем больше об этом вот так рассуждаю, тем ближе становится мысль о том, что боль от утраты кого-то родного — кого-то, кто был оправданием миру, она, эта боль, никогда не пройдет. Начать все сначала и вправду возможно: привыкнуть к чужим и к другому себе, — но только и к боли придется привыкнуть... Отдать ей какой-то кусочек души, иначе она себе все заберет.

— В «Ударе скорпиона» врач дал герою мазь. Сказал: «Твое спасение». Вы верите в спасительную мазь для каждой искалеченной души?

— Такая мазь и вправду существует! Как существует в жизни шанс. Как существует нежность. И вера. И любовь. Но главное — надежда... Должно быть, эта мазь вот так и называется: «Надежда».

— А что для вас сложнее: вести серьезный монолог, писать о том, как больно, как жутко, «все равно», или шутить, смеяться надо всем и над собой, паясничать, как клоун, в которого играет ваш герой, чтоб только не заплакать, как ребенок?

— «Тяжелые» моменты даются мне сложнее, чем шуточные сцены. Почти два месяца работы ушло на фильмы о войне. Я посмотрела километры кинохроники, прослушала десятки интервью. Я просто не могла начать писать о том, чего тогда не знала, сама не ощущала. Я не хотела, чтобы книга — та часть ее, в которой есть война, — казалась «не прожи́той», искусственной, фальшивой. Мне было очень тяжело. Я плакала, тряслась, почти что не спала из-за ночных кошмаров. И даже моя мама возмущалась: «Зачем ты это делаешь? Нельзя себя так мучать! Достаточно уже». Она была права, однако ведь и я... была права, конечно: как автор, как писатель, который должен чувствовать воссозданное им. Едва я поняла, что, кажется, готова и села за роман — все чувства отключились, помимо моей воли, как будто бы рука писала все сама, почти меня не слушая. И лишь потом, закончив эту часть, читая то, что написала, я, наконец-то, разрыдалась. И я себе сказала: «Ну, значит, так и надо. Все правильно. Теперь пиши о том, что будет дальше».

— В романе столько тем: война, утрата, боль, обида, ярость, страх, непонимание других, себя и их непонимание тебя, растерянность и злость, слепые поиски того, что как-то примирит, сумеет, может быть, помочь, надежда и взросление, семья и дом, принятие и дружба. Какая тема вам казалась самой важной? Раскрытие которой далось трудней всего?

— Лично для меня эта книга, в первую очередь, о границах — физических, ментальных, воображаемых, реальных, границах между странами, внутри одной семьи, границах, разделяющих животных и людей, а также тех границах, которые мешают нашим мыслям свободно циркулировать в мозгу. Мне было важно показать, что все эти границы на самом деле созданы людьми, и все проблемы, все конфликты, все несчастья берут свое начало вот отсюда: из-за стремления выстраивать границы, вместо того чтобы попробовать понять. И войны, и вражда, и ненависть, и злоба, и даже вымирание зверей, — все это следствия дурацкой сверхспособности людей придумывать фантомы и верить в них до той поры, пока они и впрямь не оживут.

— Про главного героя — про мальчика Рената, другие часто говорят: «Он с но́ровом», «С характером», «Упрямый» и «Колючий». Вам больше нравятся такие персонажи, чем тихие, спокойные, послушные ребята? В реальности романа или жизни.

— Я думаю, что замкнутость, как, впрочем, и открытость, не так уж много, в сущности, способны рассказать о человеке. Бывает, что тихони тайком творят такие вещи, помыслить о которых не в силах даже храбрецы. А популярные ребята — ну, знаете, такие, что вечно шутят и болтают, во всем участвуют и всех, казалось бы, к себе располагают, — на самом деле жуткие вруны, а то и мизантропы. Подростки — это совы из «Твин Пикса»: они совсем не те, кем часто кажутся при свете дня. Придумывая мир для нового романа, я неизменно начинаю с персонажа, который станет центром для всего. Так было и с Ренатом — ребенком, ставшим жертвой той войны, которая в «Ударе скорпиона» едва-едва показана. Война в моем романе, скорее, страшный фон, поскольку я боялась... точнее, не хотела, не собиралась вызвать у читателей такое мерзопакостное чувство, которое, как правило, рождается у всех, когда они осознают, что вот сейчас начнут давить на жалость. А я хотела показать, как человек, который только учится быть взрослым, справляется с утратами — огромными, тяжелыми. Без «но́рова» такое невозможно. Отсюда и название романа, перенесенное сюда, в жестокую реальность, из футбола. Как можно взять — и перебросить пяткой мяч через себя? Тут надо быть и вправду скорпионом. Как можно взять — и прыгнуть выше головы? Как можно сделать то, на что еще вчера был неспособен: бороться, невзирая ни на что, и жить ради себя и ради тех, кто рядом, кто, может быть, нуждается в тебе? Безумно сложный трюк, подвластный лишь немногим, но все-таки реальный и все-таки возможный. И мой герой, в конце концов, сумел его освоить.

— Ренат, лишившийся отца, спокойной жизни и ноги. Худой несчастный волк, которого старик сумел спасти от пули браконьера, а вот желанье жить вернуть не смог. Они становятся близки. Они и впрямь похожи, как братья-близнецы. Быть может, вам знакомо это чувство? Встречали вы когда-нибудь в каком-то звере родственную душу? Или Албастый, Леший, волк, как и медведь, енот и кот, лишь образ, воскрешающий мечту?

— Мне кажется, что Дом нельзя представить без животных. У нас в семье всегда были собаки, которых мы считали членами семьи. И я любила каждую, как любят брата и сестру. Но среди них была одна, которая мне стала, наверное, той самой, как вы сказали, родственной душой. Я помню, как мой папа принес ее домой: ей было больше полугода, а в этом возрасте щенки у добермана уже, вы знаете, не выглядят «детьми». Но это только внешне: внутри они такие же, как мы — как те из нас, которым скоро в первый класс. Мне было ровно столько, и я боялась школы. Меня пугала мысль, что нужно выходить: из дома, из подъезда, без мамы и без папы, ушедших на работу, совсем-совсем одной. Тогда я и придумала простой, но хитрый план: я открывала дверь и выпускала Янгу, собака проверяла, а нет ли там, на лестнице, кого-нибудь чужого, — и если путь был чист, звала ее назад, а после и сама спокойно выходила... Мы выросли с ней вместе. Мы были так близки, как, говорят, бывают только близнецы. И понимали мы друг друга с полуслова, и доверяли так, как никому и никогда. В пятнадцать лет она ушла, а я.. я не могла прийти в себя. Рыдала как ребенок. Ни с кем не говорила. Ужасно тосковала. И дело тут не в том, что я впервые в жизни узнала вкус потери. Я просто в тот момент не думала о ней, как о собаке, а думала о том, что я лишилась друга, и чувствовала в сердце пустоту... Прошло немало лет. И после той собаки у нас была другая. И я уже, конечно, как прежде, не страдаю. Однако эта боль... как память, как душа — она всегда со мной. И так, наверно, будет до конца. Работая над книгой, я много раз себя ловила вдруг на чувстве, что посвящаю эти главы ей. Хотя в ее основе лежат научные статьи грузинского зоолога, который жил с волками и стал для них «своим», потом был вынужден покинуть волчью стаю, а через годы, снова к ним вернувшись, вдруг понял, с величайшим изумлением, что волки его приняли, узнали, что он для них не умер, не пропал, что эта связь теперь уж навсегда, — я все-таки писала про себя. В Албастом есть черты моей собаки. И мне знакомы чувства мальчика к нему. Я воскрешала эти чувства день за днем, когда мне требовалась правда о Ренате. А правда эта в том, что он сумел после всего, что с ним случилось, найти в себе любовь — ну, в точности, как волк! Как страшный дикий зверь, чья преданность, чья верность, привязанность к любимому, живому существу мне лично представляется каким-то волшебством, каким-то, право, чудом. Вот только это «чудо» не выдумано мной: животные и вправду гораздо человечнее людей — созданий, зачастую не глубоких, не верных и жестоких.

— Роман «написан» мальчиком. Его язык такой — естественно неправильный, раскованный, простой, уместно грубоватый, свободный и лихой. Не книжный, а живой. До жути современный. Как будто бы и детский. Как будто и народный. Насколько трудно было вам вот так, как он, всю книгу говорить?

— Не знаю, в чем тут дело и чем все можно объяснить: моей особой психикой, спецификой фантазии, какой-нибудь случайностью, — но только фокус в том, что каждого героя, придуманного мной, я, прежде чем увидеть, сначала ясно слышу. Я слышу его голос. Могу услышать смех. Услышать интонации. И даже выражения, отдельные слова. Наверное, здесь прячется соблазн сказать, что это магия, но я в нее не верю. Я просто наблюдаю, прислушиваюсь к детям и часто вспоминаю, какой была сама. Отсюда — голоса.