Одно тире — и точка
Текст: Вера Бройде
Фотография: предоставлена Поляндрия Принт
Об истории одинокого солдатика, придуманного Кристиной Беллемо, и его большой новой мысли пишет обозреватель Rara Avis Вера Бройде.
Надутая, как парус, огромная и круглая, такая голова бывает бесприютной, напуганной как будто, «отрезанной» и грустной. В ней что-то происходит, творится, словно в доме, построенном когда-то из тысячи забытых, оставленных, поломанных, друг друга отвергающих вещей. Вот эта вот банкетка, обитая велюром, и гордый венский стул, поваленный торшером на выгнутую спинку, — в каких нелепых позах, вы видите, зависли: как будто и не мысли, не тёплые предметы, а просто декорации, картонные статисты. И плюшевые кресла, задвинутые в угол, откуда телевизор с покатыми боками и выпуклым экраном бесшумно надрывается, сочувствуя Кинг-Конгу, который в нём сидит, обняв колени так, как если бы он был не монстром, а мальчишкой, готовым всё крушить лишь только понарошку, в своём уме, в слезах, текущих из припухших, дрожащих, покрасневших, усталых детских глаз... А стаи пухлых книг, раскрывших, точно крылья, белёсые страницы, когда их вдруг прошило картечью из винтовки? А солнечные диски — парящие пластинки, и старый граммофон, и чайник с длинным носом, и тот смешной комод, который, как Эйнштейн, свой высунул язык, показывая, вот, он пуст, как майский жук. Они как будто тоже — как будто тоже падают: беззвучно и напрасно, красиво и ужасно... Ещё тут есть фигурки: солдатиков из олова и пластиковых рыцарей, каких-то рыжих викингов и крепких с виду роботов. Есть лошадь на колёсиках и чучело собаки, оскалившейся так, как будто ей не нравится, что сотни лет назад какой-то человек придумал её взять и сделать своим другом...
Беллемо К. Солдатик / Пер. с итал. Н. Фрейман; ил. В. Руффато. — СПб.: Поляндрия Принт, 2023. — 40 с.
Дом полнится вещами. Трещит по швам, как свитер, который после стирки усел на пять размеров. Здесь трудно повернуться. И просто — поскользнуться, запнуться, растянуться. Здесь нужно быть на страже: с утра и до заката, с апреля и до марта. Здесь может быть опасно. И дует здесь ужасно. И холодно до дрожи. И страшно временами. Здесь глупо оставаться. Но разве... разве можно — отсюда выйти, скажем? Как выйти из себя? А жить? Без головы? А мысли — что же с ними? И где же взять другие? О чём они должны?.. Вода в массивной ванне уже давно остыла. Утёнок из резины уткнулся клювом в бортик. Ребёнку он не нужен. Ребёнок этот вырос. А может... просто вылез? Из ванны, из пижамы, из белых складок пара? Надел тот синий китель, ту каску, те ботинки, винтовку взял с гранатой — и стал почти что взрослым: почти большим солдатом, который может так же, как все другие прочие — как красные и сильные, гимнасты и боксёры, ковбои, бейсболисты, матросы, рапиристы, властители и лидеры, с гримасами добытчиков, с улыбками героев, — он тоже может многое, он тоже может биться! И тоже может быть... среди вон тех, чужих. Быть с ними. Быть без них. Быть чётким, крепким, важным. Быть главным. Самым-самым. Оно ведь лучше, правда?
Беллемо К. Солдатик
Пока её солдатик, пригнувшись, чтобы враг, засевший где-то там, в своём ночном сугробе, его не подстрелил, пока он так бредёт: бредёт сквозь этот мрак, пургу и липкий страх, — Белле́мо выбирает. Не путь, каким он должен — кому же это должен? — идти, шагая криво, устало или браво. Не вектор его жизни. Не веские причины, которые толкают — не дулом, так прикладом — толкают его в спину, а может быть, напротив, не в спину — прямо в грудь. Беллемо выбирает совсем другие «вещи». Как, впрочем, и Руффато, которая те вещи уже нарисовала и думает теперь, в каких цветах оставить — собачку и Кинг-Конга, тарелки с граммофоном, рояль, шкатулки, лампу, а также эту ванну и воду в ней остывшую, и этого утёнка, смотрящего на мальчика с надеждой и тоской...
Беллемо К. Солдатик
Цвет вызова и славы, победы, жертвы, ярости, цвет роскоши и крови — всё было прежде красным, пока в ряды бойцов не встал вот этот вот: похожий на тире, которое упало. Тире свалилось набок среди высоких сосен, среди всех этих знаков — прямых и в меру стройных, не терпящих округлостей и нервных тонких линий. Тире старалось, в общем. Старалось быть, как все. Но это очень сложно — особенно для тех, кто, как тире, несёт на слишком уж не толстой своей такой спине значение разлада, конфликта или связи. Ребёнок у Руффато и был таким тире — изломанным и слабым, зажатым между длинными, суровыми и «дивными», приподнято красивыми частями красных войск. А что он мог поделать? Солдатик продолжал: терпел атаки справа, терпел атаки слева, и сам, как мог умело, стрелял, атаковал, вздыхал, маршировал, потом опять вздыхал, ревел и наступал, довольно долго целился, дрожал — и отступал. По снегу, вглубь «страны», под небом цвета пыли, под градом тихих выстрелов, бесшумных взрывов бомб — он брёл куда-то прочь: замёрзший, как вода, синее, чем всегда. Страницу за страницей, сквозь книгу о себе, солдатик шёл так долго, как долго вспоминал. Всю жизнь свою, до красной — черты вот этой красной, до ярко-красной лжи — не веря сам себе, с тревогой вспоминал. И вот что интересно: его воспоминания рисуют в этой сказке не те слова Беллемо, которые она, как будто это знаки, как будто это крошки на сказочной дорожке, «бросает» тут и там, но именно вон та — вот эта синева, вместившая в себя его надлом и боль. И книга про солдатика была бы не такой — в том скрытом представлении, какое мы, читая, откладываем сами. С рисунками Руффато она звучит иначе. И вещи, и тела, и мысли, и цвета, которые в ней спят, сражаются, горят, которые кричат, горюют и молчат, и всё соединяют, влияя друг на друга, — в рисунках обретают объём и высоту и словно раздвигают, распахивают двери.
Беллемо К. Солдатик
Идеям нет конца. Их столько, сколько нас, стремящихся понять, как мальчик стал солдатом, и есть ли путь назад, и где идёт война, и что внутри той круглой, подстриженной как будто, ужасно уязвимой, надутой, точно парус, огромной-преогромной, как мяч футбольный, может, а может, и как солнце, — той детской головы. Слова сидят внутри: вопросы про тире, про знаки восклицания, про скобки и про точки, которые в конце — должны стоять в конце — как стражники, солдаты, как пешки с вратарями. Но только здесь не так — не так, как по закону: спортивному, простому, железному, любому. И в жизни, между прочим, ведь тоже по-другому. Быть самым, то есть лучшим, ничуть не лучше, в общем, чем просто — просто быть. А быть собой — сложнее, чем пятиться и выть, как маленький ребёнок. Но кто же он такой? Он думал... Он ошибся. Запутался, как взрослый. Забыл, что он и есть — и есть тот самый, в общем, тот маленький ребёнок. По счастью, этот дяденька с лохматой головой и рыжей бородой, открывший дверь их домика, всё очень — очень твёрдо, но в то же время нежно, и вечно — вечно знал. И сел за стол напротив, подвинул кружку с кофе. И сахарницу тоже. И был ужасно рад. Ну, то есть... рад тому, что рядом не солдат, а тот, его любимый, его родной и милый, веснушчатый, прозрачный, живой и тёплый мальчик: в одной руке печенье, другой он гладит пса, — и кажется счастливым... По крайней мере, мирным. И это неспроста.
Беллемо К. Солдатик