Их поймали в конце октября. На Центральном вокзале Стокгольма. Позвонили, естественно, Астрид. Астрид Линдгрен. Кому же ещё? Ну, во-первых — она «виновата». Хоть и косвенно, правда. Однако... если б только она не сказала, выступая во Франкфурте с речью, про законное право ребёнка «развиваться свободно как личность» — «без давления» и «без насилия», разве стали бы эти мальчишки прыгать в поезд до са́мого Гамбурга, а из Гамбурга — до Копенгагена, а из Дании ехать в Стокгольм? В общем, Астрид их в некотором роде... то ли «сбила с пути», то ли, может, напротив — «ненароком» направила к Дому? Она, правда, имела ввиду не Стокгольм — и, конечно, не собственный дом: 46, Далага́тан, район Васаста́н. Но звонок, что раздался в квартире, где жила, получившая Премию мира, объяснялся той самой причиной, по которой на Линдгрен не злились, даже если она нарушала — вот как эти мальчишки, к примеру, — установки известной системы. А она нарушала — бывало...

И когда была юной, как Черстин — эта девочка в сером костюме с плиссированной юбкой чуть ниже колен, что пришла к ним, хромая, в издательство «Рабен и Шёгрен», потому что каблук на одной из начищенных туфель так некстати застрял в той дурацкой железной решётке, возле входа в указанный дом. Астрид Линдгрен её понимала. Понимала, что значит быть слабой. Понимала, что значит быть сильной. Понимала, что значит идти: невзирая на взгляды чужих и на страхи свои в этот миг. Разве стала бы Астрид той са́мой — самой доброй, чудесной и «главной», самой мудрой, весёлой и славной, — если б раньше она не узнала, как порой всё сжимается в жизни? И как жизнь эта давит ногой, давит сильно, как в драке какой, принуждая кричать: «Ох-ох-ох! Я сдаюсь! Я так больше не буду! Впредь не стану всё делать вот так, как велели мне сердце и разум. Буду делать, как принято вами, как положено в обществе нашем!». И стараясь не думать о боли, она просто вставала на но́ги. Убирала с подола траву, заплетала, как прежде, косички, растирала ушибы и сильно, горько-горько кусала губу. А потом улыбалась лукаво. Она всё же её побеждала... Эта девочка вовсе не Астрид. То есть Астрид — немножко, конечно. Но, вообще-то, зовут её Пеппи — и она может лошадь поднять, разбросать по углам хулиганов, может спать вверх ногами, а тесто месить на полу! Может делать, что хочет, и делать его: это самое...то есть добро. Ей так нравится просто — и всё. Это очень приятно, вообще-то. И полезно к тому же. Вот только... почему остальные-то против? Почему не добры? В чём их боль?

И когда сочиняла про Пеппи, и когда сочиняла про Ронью, и когда получала награду — Астрид Линдгрен всегда «нарушала». Её речь, посвящённая миру: миру в доме и миру вообще, — вызывала досаду у тех, кто её пригласил в этот город, чтобы сделать приятное всем. Говорите, нельзя бить детей? Почему же нельзя, если можно? Если так били их и других? Если просто порой невозможно? Как иначе, к примеру, учить? Но она заявила тревожно, что откажется вовсе приехать и награду свою не возьмёт, если ей не позволят прочесть в октябре эту самую речь. И тогда им пришлось согласиться. И она выступала в той церкви. И никто ей не мог запретить — помешать в тот момент говорить. Её слушали так, как отца. Как святого Отца, или Бога. Как того персонажа её, что однажды сказал: «Будь я Богом...».

Что бы сделали вы, будь вы тоже? Покарали бы их — этих подлых? Этих злых, и жестоких, и жалких? Этих глупых, ничтожных людей, окружающих вас каждый день? Может быть? Вы киваете? Правда? Ну, пожалуй... Наверное... Да! Мы имеем как будто бы право. Мы спустя сотни тягостных лет ещё верим во всю эту «благость»: в торжество наказания, в грех... в оборотную сторону зла, в превосходство большого над малым. Так ведь лучше для мира. Для всех... А герой Астрид Линдгрен бы плакал: он бы плакал над каждым из тех, кто карает других и кого покарала она — эта жизнь или, скажем, судьба. Он бы плакал, пока его слёзы не затопят весь мир, как тогда... Вы ведь помните Ноя, наверно? Все другие и вправду погибли. Голубь мира летел над водой. Наступил долгожданный покой.

Читать материал по теме: Интервью с Сарой Юнгкранц, 40 лет переписывавшейся с Астрид Линдгрен.

Говоря о насилии в мире, говоря о насилии в нас, говоря, наконец, о той нити, что натянута между мирами: между нами тогда и сейчас, — Астрид Линдгрен была Астрид Линдгрен. То есть Боссе. Юм-Юмом * — Мальчик Боссе, чьё настоящее имя Мио, и его друг Юм-Юм — герои сказочной повести «Мио, мой Мио», написанной Астрид Линдгрен в 1954 году. . И Пеппи. И ещё, надо думать, Эмилем. Ну, и Роньей, естественно, тоже. Астрид Линдгрен была очень стойкой. Очень честной. И хитрой немного. Подсчитавшей все «за» и все «против». И расставившей верно акценты. Не наивной, как малые дети — или мы на дебатах, к примеру, с бюллетенем, на выборах где-то. Астрид Линдгрен была откровенной — не скрывала, что это мечта: изменить положение в мире, изменив для начала себя. Но она в неё верила, да. Как и в то, что одной этой веры явно мало для мира на грани. Нужно большее что-то, наверно. Осознание. Здесь и сейчас.

Их поймали в конце октября. На Центральном вокзале Стокгольма. Позвонили, естественно, Астрид. Астрид Линдгрен. Кому же ещё? Черстин Квинт вспоминает, как та, не кладя телефонную трубку, набрала социальную службу, чтобы детям нашли новый дом. Год спустя появился закон * — Речь о шведском законе 1979 года, запрещающем любые проявления насилия в отношении детей. : первый в мире — он принят был в Швеции — существующий ныне закон, по которому школьный учитель, папа с мамой, священник, другие — не могли бы использовать силу в отношении «скверных» детей. Вслед за Швецией многие страны его тоже в конце концов приняли. Что-то стало как будто меняться: и внутри, и вокруг, и вообще, — словно в этих, известных всем сказках, сказках вечных, написанных Астрид. Потому что ведь в жизни иначе — в жизни так не бывает, наверно. Или только в какой-то конкретной, то есть в чьей-то, особенной, жизни? Или в жизни, быть может, обычной, но, бесспорно, особенной Линдгрен?

Черстин Квинт знала Астрид так близко, как немногие в жизни обеих. Черстин Квинт было только пятнадцать, когда Астрид пожала ей руку. В том издательстве, «Рабен и Шёгрен», ей сначала доверили кофе, а потом ещё булочки с маком, а потом и дела типографии, сверку правок от разных писателей, редактуру, продажи и прочее... Счастье видеть рождение сказок. Удовольствие слышать, как Астрид, побывав на спектакле в Париже, напевает «Мария, Мария» из «Вестсайдской истории» Лорентса * — Бродвейский мюзикл «Вестсайдская история», сценарий к которому написал Артур Лорентс, а музыку — Леонард Бернстайн, был впервые представлен парижской публике в 1960 году. Астрид Линдгрен, Ханс Рабен и Черстин Квинт, приехавшие в Париж по делам издательства, сумели чудом достать билеты на вечерний спектакль. ... Черстин Квинт повезло несказанно! Как и Астрид, не знавшей, наверно, в ту их первую самую встречу, что они будут вместе полвека. Это время, вошедшее в книгу — книгу скромную, милую, тонкую — замечательно тем, что в нём было...было столько дурацких проказ, совершенно ребяческих шуток — в духе Карлсона или Эмиля, мелочей, что ценнее, чем слон, с каждым про́житым днём всё ценнее. Астрид Линдгрен живёт в мелочах, воскрешённых вот здесь и сейчас, а не только в той речи, в стихах, в повестях или в письмах, в рассказах... Она очень любила деревья: залезала на сосны и клёны. Через день покупала печенье. А в гостинице той, после Премии мира, поменяла местами ботинки, что стояли в ночном коридоре. Это Астрид? Великая Астрид? Это время, наверно, такое...Или место особое, может... Или вместе, всё сразу, ну, то есть... Просто Дом, возведённый из слов. Там живут все её персонажи, в этом «доме», где «учат любви» и не нужно скрывать свои чувства, где дурачиться можно и петь, и болтать обо всём, если хочешь — допоздна, до утра, до обеда, а в обед — уплетать пироги, запивая какао, к примеру. А ещё там никто не стареет. А уж если болеет, то так, как вот Карлсон — красиво и важно, принимая варенье из банки, вместо горькой микстуры от кашля.

Читать материал по теме: рецензия на байопик «Быть Астрид Линдгрен».