Астрид Линдгрен & Сара Швардт. Ваши письма я храню под матрасом: переписка 1971–2002. — М.: Albus Corvus, 2017. — 199 с.

Так вышло, что на этот раз я не критик. Книга, которая попала мне в руки — это книга обо мне.

Хотя, конечно, она о Саре — Саре Юнгкранц, единственной девочке, с которой Астрид Линдгрен обменивалась письмами много лет. «Ты ‒ видимо ‒ решила, что я переписываюсь с кучей детей... Такая переписка у меня только с тобой, всем остальным просто отвечаю один раз, и точка». Астрид и Сара писали друг другу, и Астрид писала — «Братьев Львиное Сердце». Это из обезоруживающих совпадений: в одно и то же время роман о голубиной почте и дружба в письмах. Имя романа в переписке звучит не сразу, но я узнала: как пароль мелькнула в строке «голубка». Помню, в Нангияле своих узнавали по паролю.

«Братья» ‒ странная, тёмная книга. Впрямую о смерти, много ли таких детских книг? Даже богослов Льюис (тоже любимый) не писал, мне кажется, столь концентрированно о духовном. «Нарния» ‒ полнокровный сказочный роман, прекрасный. Как прекрасны и многочисленные романы Астрид: разноцветье миров и жанров, в противовес льюисовской семитомной саге. Но «Братья Львиное Сердце» ‒ нечто вообще иное. Книга крайней серьёзности. Такая духовная сосредоточенность, такой груз и религиозного, и нравственного, какой, может быть, одна только Астрид решилась возложить на плечи детских персонажей, на плечи слабенького мужественного Сухарика.

Книга слишком горькая, чтобы быть религиозной. Умирающему от чахотки Сухарику его старший брат, красавец Юнатан, обещал прекрасную страну после смерти, Нангиялу. Но Юнатан нелепо погибал первым. Сухарик сомневался в Нангияле, ждал смерти, умирал. И оказывалось, Нангияла существует, и Сухарик находил Юнатана. Только в Нангияле шла война, зло побеждало добро, и, значит, братьев снова ждала смерть. Юнатан снова обещал Сухарику прекрасную страну, Нангилиму. Взвалив на плечи (буквально) раненого брата, Сухарик прыгал со скалы, ‒ а мамочки-ханжи обвиняли Астрид в пропаганде детского суицида. Но в суициде ли дело? Когда в последних строках, во тьме прыжка звучало ликующее: «Я вижу свет!» ‒ я, десятилетняя, в ликование не верила.

После Нангиялы можно не сомневаться в Нангилиме, но верить в Нангилиму уже нельзя. Нангияла была ‒ жизнь после смерти, Нангилима — лишь одна из жизней, как у кошки или как в игре. Колечко в цепи, цепь замкнётся в страшный круг. Смерти нет, но смерть повторяется вечно. Тогда, в десять лет, я так этого не формулировала. Я вообще старалась эту фальшивость финала не чувствовать. А если чувствовать, то тихо, для самой себя не слышно. Потому что не была такой смелой, такой взрослой, как Сара Юнгкранц — ни в десять, ни в тринадцать лет.

Эта переписка важна для Астрид. Мне кажется, она страшна для Астрид

«Братья» не стираются этим финалом, этим линдгреновским бессилием написать о свете. Они прекрасны, сами братья, Юнатан и Сухарик, и в страшном мире они хотят быть Львиным Сердцем, а не «кучкой дерьма» (слово в детской книжке почти матерное, и как это было сильно). «Братья», будто помимо воли Линдгрен — книга о самообмане; но, конечно, и о благородстве.

Удивительно, как всё это близко той книге, что складывалась тогда же, а вышла сейчас — книге писем «под матрацем». Как и в «Братьях», здесь словно нет других вопросов, кроме крайних. Как и в «Братьях», царапает читателя болевая неразрешённость. Правда, не смерти — но прерванной связи. Письма, в какой-то момент столь частые, вдруг заканчиваются. Линдгрен нужна Саре, а потом уже не нужна. И Линдгрен — и ей ведь Сара стала необходимой — тоже Сару не ищет.

Иссякнув, переписка не оживает. Нет, всё-таки они разыскивают друг друга — периодически. Но это только скупость редкого «как дела?» (которое в конце концов просто значит, «живы ли?»). В периодичности — конечность. После дыр в годы, Сара каждый раз начинает с начала. «Меня зовут Сара, мне...» ‒ 17, 22, 26, 32... (И однажды постскриптум: «Вы ведь ещё не потеряли память».) В чувстве, что годы стирают, обнуляют, что расставания финальны — в этом жуть. Каждый раз с начала, значит каждый раз забывать. Не совсем то же, что вечные Нангиялы, но похоже. Разница, наверное ‒ что для Сары и Астрид на самом деле повтора не было, в отличие от Юнатана и Сухарика. Переписка осталась в семидесятых, Астрид дружила лишь с «Сарой тринадцати лет». Как с этим быть? Не знаю.

Эта переписка важна. Для Сары важна так, что, может быть, речь о жизни и смерти. Выдержала бы Сара без Астрид? Для меня важна, я открыла эту книгу и вдруг вспомнила себя времён «Братьев», настолько мною забытую, что в пору написать: «Здравствуйте, я Оля десяти лет...» ‒ себе самой. Астрид умерла, я выросла, но вот она снова пишет для меня.

Эта переписка важна для Астрид. Мне кажется, она страшна для Астрид. Сара Юнгкранц явилась из ниоткуда, как ибсеновская Хильда, и поставила перед Астрид Линдгрен такие вопросы, на которые человек не вправе не отвечать. Человек и писатель. Ответственность жизненная вдруг смешалась с писательской. Обычно они как-то раздельно, и потому диссонанс между гением и добродетелью (гораздо более актуальный, чем между гением и злодейством) разрешается в пользу гения. Но Сара пишет: «Как раз после „Беглянки Пеппи“ (фильм по повести Линдгрен. ‒ О.М.) я всерьез задумалась о побеге». А Линдгрен: «Это меня пугает». Вся ханжеская критика, её преследовавшая ‒ что Карлсон учит детей плохим манерам, Пеппи (Пиппи в более точном переводе Людмилы Брауде) неповиновению взрослым, Юнатан и Сухарик самоубийству, ‒ что, если эта критика в чём-то права? Но в Пиппи ли дело, «не в тебе ли самой сидит бродяжий дух?» ‒ так отвечала Линдгрен Саре, и себе самой. И всё же не пройти, видимо, по жизни, не задев кого-то невольно. У Астрид была Сара — не только в обвинение, но и во искупление. Сара, с которой вдруг Астрид могла говорить не книгами, но словами. Которой могла сказать от себя, не сказать даже, попросить: не убегай. Впрочем, Сара решила не убегать раньше, решила сама, жалея маму. В том-то и дело, что Сара в общем-то всё решала сама. Линдгрен нужно было просто слушать. Смотреть. «В психологии есть понятие, ‒ напишет Сара много лет спустя, ‒ „быть увиденным“, принятие всерьез, безусловная любовь. ВОТ ЧТО на самом деле мне дали ваши письма».

Сара — героиня её книг, которую Линдгрен узнала не сразу

А началось всё с того, что Сара хотела от Линдгрен ‒ связей. Связей на киностудии! Чтобы Линдгрен её пропихнула на кинопробы, «я знаю, вы имеете влияние». Астрид ответила назидательным отказом, опасно не вчитываясь, ранила Сару (ей и без того было плохо). Из обиды ‒ второе сарино письмо. «Я надеялась, вы отреагируете иначе. Вы ведь часто писали в своих книгах про одиноких детей». И рождается переписка, и каждое письмо Астрид начинается: «Сара моя Сара!». Напевом из книги о, может быть, самом одиноком ребёнке из всех, написанных Линдгрен.

Сара — героиня её книг, которую Линдгрен узнала не сразу; но вовремя. Сара немножко слишком взрослая для линдгреновского мира ‒ слишком жёсткая, слишком неснисходительная, слишком трезвая. Нестерпимо ироничная по отношению к себе, даже что-то ненормальное для ребёнка. Но Сара достаточно ребёнок, чтобы быть читателем Линдгрен — тем главным, изначальным читателем, для кого всё и написано. Как-то получилось у Сары стать связующим звеном между параллельными неперескающимися. Между литературой и реальностью. Между детской книгой и писателем. В этих письмах нет границы, естественного барьера возрастов. Это ощущает любой, кто их читает, это, бесспорно, ощущали сами Астрид и Сара. И оказалось, может быть, что не так велико расстояние между детством и тем, что потом, и теми, кто потом. И мне показалось, может быть, что не так далеко от нынешних моих чувств — до тех, детских, вместе с детством забытых.

Набирая частоту, письма сливаются в единый поток. Падает последний барьер — барьер исповеди. Астрид начинает говорить о себе, не только слушать. Умирают друзья. Внуки бессмысленно и грубо ругаются на палубе семейной яхты. Болеет брат ‒ был несговорчивым, стал безвольным. В семье Сары скандалы, травля в школе. Над малознакомым парнем жестоко смеются в армии. У Сары новая знакомая: близких нет, тридцать лет работает официанткой в санатории, толстея и старея.

Тоска, я узнаю её, она была во всех романах Линдгрен. Никогда в таких конкретных очертаниях, но была, непременная. Может быть, в отличие от книг, эти письма уж больно непропорциональны, счастье как-то осталось за их пределами. «Мы писали о жизни и смерти, и обо всей тоске и боли, заключенной между ними», ‒ так сама Сара напишет Астрид через двадцать лет. И в том же письме: «Примерно с 85–86 года я живу без преувеличения завидной жизнью, с неизменным миром и покоем в душе». Нельзя сказать, что их переписка затихла, как только Сара обрела гармонию. Нет, письма поредели раньше, в конце 70-х. Надо, значит, смириться, что мы не всегда друг другу нужны, даже в испытаниях не всегда. И письма эти, значит, были вовремя. Неслучайность, целостность, напряжение этой переписки почти неправдоподобны.