Эплбаум К. Середнячок / Пер. с англ. М. Калининой; худ. Ю. Липовка. — М.: Качели, 2022. — 240 с.

Однажды Мэгги видела бананы. Бананы были длинными — точь-в-точь как огурцы. И жёлтыми — как крылышки у «мёртвой головы». На той картинке в книге они казались странными, не очень-то реальными, как если бы художник их просто взял и выдумал, чтоб кто-то вроде Мэгги поверил в эти сказки про жёлтые бананы, про пальмы и туканов, тропические ливни и зелень океана, а может, и в него — ну, как бы заодно — поверил хоть чуть-чуть. А как в такое верить, когда живёшь в местечке, отрезанном от мира, подобно корке хлеба, забытой на тарелке? Чужих тут не бывает. Свои друг друга знают. Границы непорочны, а книги и бананы — бессмысленная роскошь. Вот в бабочек, допустим, порхающих повсюду: над полем кукурузы, над грядками с капустой, над кладбищем с могилами, где шепчутся кусты, деревья, мертвецы, — куда как проще верить. К тому же они, вроде бы, об этом сами просят, когда садятся рядышком, на чистый лист бумаги, прихваченный из дома с пятью карандашами. Спроси у Мэгги кто-нибудь: «Ты что же, веришь в сказки?», — она бы не призналась, что очень даже верит, она бы не сказала, что вовсе даже нет, она бы, если честно, скорей всего, смолчала. Она же просто Мэгги: не взрослая пока что и, к счастью ли, к несчастью ли — не старшая, не младшая, а средняя, невзрачная — не сильная, не храбрая, трусливая и мрачная... А будь она другой — ну, скажем, героиней, сражающейся так же, как старшие на фронте, но только не на фронте, а тут, в глухом тылу, где, строго говоря, совсем не так спокойно, как кажется, возможно, живущим за чертой, — тогда бы ей, пожалуй, и думать не пришлось, как именно ответить на тот пустой вопрос. Она бы лишь одним своим существованием «сказала», как отрезала, что стала этой самой... волшебной? доброй? славной? Ну, да — и просто страшной, точнее — очень страшной, «всего лишь» страшной сказкой.

Хотя, пожалуй, в детстве ещё как будто можно... Пожалуй — можно верить. И в сказки про страну, ведущую войну за дальним горизонтом, чтоб тут, в тиши полей, все жили по старинке и очень-очень мирно: окучивали грядки, таскали воду вёдрами, стирали свои шорты и старые футболки, а жертвы — неизбежные, во имя блага каждого, послушно принимали, как горькое-прегорькое, но важное-преважное, а значит, очень нужное, полезное лекарство. И в правильность того, что было решено: не ими, не сейчас, но много лет назад, умнейшим и храбрейшим, достойнейшим из всех, избранником народа, чья статуя, конечно, красуется на площади в любом приличном городе. И в старших, разумеется, которых лучше нет: за что бы ни брали́сь, всегда первее всех, — а значит, только им с четырнадцати лет и следует туда, на этот фронт, идти, чтоб доблестно сражаться за мир внутри страны, где младшие и средние обязаны остаться. И в то, что зло исходит не только от врагов, но также и от этих — «вонючих», «вредоносных», а главное — «врунов»: так тут зовут бродяг, живущих за чертой — за изгородью то есть, по собственным законам, идущим, между прочим, вразрез с Указом Солсбери, в котором чётко сказано, что «все должны отправить» в тот лагерь своих старших! А этим, значит, можно держать родных под боком? И красть у честных граждан одежду и картошку? Охотиться на кур, на коз и на коров? И грабить, убивать, сжигать до тла дома невинных горожан?

Тут всё предельно ясно. Ведь ясно же... Вам ясно? Мир делится на группы, на классы, на подвиды. Так проще разбираться, бороться, размножаться. И жить так тоже проще. И верить — очень даже: не тяжко и не зябко, удобно и приятно, — по крайней мере, тем, кому такая вера даёт возможность спать, не мучаясь вопросами, сомнениями, страхом. А если старший — слаб? А если он не в силах — геройствовать, как в сказках? А если он боится: погибнуть на войне, оставить маму с папой, сестру и брата там, где бабочки летают над грядками с капустой, над полем кукурузы, над старыми могилами ворчливых мертвецов? А если кто-то средний мечтает о большом? А если быть бродягой — не значит, быть вруном? А если быть полезной — не так уж хорошо? И что, вообще, такое — вот это «хорошо»? Что правильно, что плохо, что стыдно, что обидно, что больно, что не важно, что трудно, что опасно? Что в этой жизни страшно?.. И можно ли остаться «всего лишь» человеком: не старшим или средним, не младшим или этим, бродягой в чём-то грязном, — остаться им тогда, когда идёт война — идёт не здесь, а где-то, похожая на лето: такая же сухая, удушливо тоскливая, пронзительная, пыльная и очень-очень тихая?

Порой они как крысы — такие вот вопросы, такие вот сомнения: вгрызаются в мешки, где спрятаны запасы, подтачивают камни, что сложены все вместе и держат дом на месте. Но только тут, в романе, у них другая роль: роль плотников, строителей, монтажников, высотников. Вопросы и сомнения выстраивают мир, в котором ищет смысл взрослеющая Мэгги, а Кирсти Эплбаум находит параллели. Беда, однако, в том, что в этом «новом» мире никто не говорит, что был рождён счастливым: ни старшие, которым без труда, без всякого старания даются до поры все главные призы, латунные медальки и лучшие куски — последние дары от славящих их будущие жертвы, ни средние, как Мэгги, чей голос не услышат никогда, о чём бы эта мышка, встав лапками на краешек стола, так звонко ни пищала, ни, уж конечно, «вредоносные бродяги» — на них ведь очень просто повесить все несчастья, все кражи и поджоги, которые творятся иногда. И правда обо всём, что было...то есть нет — не бы́ло, а казалось — привычным и понятным, законным и нормальным, что Мэгги окружало, что в ней самой дремало, — она, такая правда, меняет не реальность, не мир внутри страны, а только угол зрения — и мир внутри той девочки, что вышла за границы, нарушив все законы, прописанные свыше.

Сначала — кража кекса, печенья, сыра чеддер и нескольких орехов. Потом — антибиотика, снимавшего отёк и режущую боль. И, разумеется, враньё: причём не только папе, не только маме, братьям, соседке и знакомым, но классной и директору, а также мэру города! И в довершение всего — проникновение туда, куда ни в коем случае живущим тут нельзя: за изгородь вдоль кладбища, где много-много бабочек, порхающих беспечно, свободно и легко, где много-много мёртвых, что шепчутся о чём-то, как будто осуждая, как будто бы её, и где она случайно, ещё в начале книги, увидела бродяжку в облезлых сапогах на худеньких ногах, которая сказала, что будет страшно рада какой-нибудь еде и пузырьку с лекарством, чтоб вылечить отца, который не встаёт — лежит и день и ночь, как будто в забытьи, с распухшей вдвое прежнего, израненной ногой, а больше у неё и нет ведь никого. Бродяжку звали Уной. Она была вонючей, растрёпанной и грязной, но вроде бы не очень...не очень-то опасной — скорее, даже славной — приветливой, забавной, доверчивой и странной: мучительно, кошмарно, безумно благодарной! Не стоило, не стоило, конечно же, не стоило ей вовсе помогать. Но разве Мэгги знала, что помощь — так заразна? Ведь план-то был другой: войти в доверие к врагу — и выдать эту «врунью» со всеми потрохами. А как войти в доверие, оставшись прежней Мэгги: молчуньей и трусихой, несчастной серой мышью, застывшей от испуга вот здесь, посередине, на узенькой тропинке?