18+
11.07.2017 Тексты / Рецензии

​Писатель Павел Зальцман

Текст: Сергей Ким

Обложка предоставлена ИД «Водолей»

Обозреватель Rara Avis Сергей Ким об открытии знаменитого советского художника-графика с неожиданной стороны.

Зальцман П. Осколки разбитого вдребезги. Дневники и воспоминания 1925–1955. — М.: Водолей, 2017, — 448 с.

Сейчас мы можем описать примерный путь, который прошла русская культура в советское время. И это устойчивое, казалось бы, представление о траектории ее движения расшатывается каждый раз, когда публикуются неизвестные рукописи, находятся чьи-то черновики и тетради, ломающие ожидание, не вписывающиеся в контекст, в котором они были созданы. В этом отношении открытие художника Павла Зальцмана (1912–19852) как писателя и поэта, начавшееся лишь в новом веке с книги малой прозы «Мадам Ф.» («Лира», 2003), оставляет щемящее чувство: думаешь, а что если бы на горло литературы не легли толстые пальцы, которые, как черви, жирны. Может быть, тогда не прервалась обэриутская линия и не страдала бы современная русская литература от фантомных болей ее насильственного обрубания. Роман «Щенки» («Водолей», 2012), главный литературный труд Зальцмана, который он писал фактически всю жизнь, но так и не закончил, яркое тому подтверждение.

Павел Зальцман, конечно, в первую очередь художник, ученик Филонова, хотя писательский труд, который он не оставлял до последних дней, заставляет задуматься об однозначности его творческих приоритетов. И о литературном наследии в данном случае хочется говорить больше, поскольку эта его сторона явилась приятной и замечательной неожиданностью. А еще в этом году издательство «Водолей» опубликовало дневники и воспоминания Павла Зальцмана, ставшие важным документом эпохи и ценным комментарием к его картинам и текстам.

Весь дневник, как симфония

Дневник весьма своеобразен. За весь период, практически полностью охватывающий пребывание Сталина у власти, его имя в дневнике упоминается лишь в качестве топонимов — Сталинабад, поселок Сталино. А единственная запись 1953 года — это подробный пересказ сна, не видно никакой реакции на смерть вождя. Первую часть дневника (до блокады) легко переместить в XIX век или конец XX-го. Она практически лишена рефлексии настоящего исторического момента. В ней нет мучительного интеллигентского выяснения отношений с революцией, ни намека на репрессии, вообще почти нет государства. Живя в Ленинграде и став свидетелем бури после убийства Кирова, нельзя было не знать о том, что происходит вокруг. И остается только гадать, почему историческое «сегодня» остается за рамками внимания Зальцмана.

Весь дневник, как симфония, разбивается на четыре самостоятельные части. Первая allegro — беззаботное одесское детство и переезд в Ленинград. Это обычный подростковый дневник пытливого юноши, который перечисляет читаемые книги, друзей, надменно говорит об одноклассниках и пренебрежительно-робко о девушках, в которых влюблен.

Вторая часть — работа на «Ленфильме» в качестве художника, командировки в Центральную Азию во второй половине 1930 годов, этнографические заметки об узбекском рынке, мужчинах в халатах и девушках с прямыми спинами и красивыми руками. Взглядом художника и кинематографиста он запечатлевает кадры незнакомого мира, в котором позднее ему предстоит укорениться.

Третья часть, медленная и трагическая — воспоминания о блокаде, написанные позднее. Для Зальцмана это чрезвычайно мучительный опыт повторного переживания тяжелейшего времени, отнявшего у него отца.

Финальная часть — эвакуация в Алма-Ату в 1942 г. и дальнейшая полуоседлая жизнь там. Зальцман, немец по отцу, находился в Алма-Ате на правах спецпереселенца и состоял на учете в НКВД. Бытовые сложности (от отсутствия собственного жилья до нехватки денег на еду при малолетней дочке) весьма тяготили его. Тотальная несправедливость, которую он видел вокруг себя, добивала еще больше. Собственное бессилие он обращал к Богу:

«25 января 1944

...Господь Бог Иисуса храпел, когда его распинали, к сожалению, <его самого> не прибили к дереву, я бы это с удовольствием сделал. Если это говно было богом, то какого черта он допускал все гадости, которые были с <Иисусом>, и даже возводил их так, чтоб они касались других, такого бога мало бить по харе, и если б я добрался до него, у нас был бы другой разговор; к сожалению, это не честный работник, а вонючий карманный вор, который не видит и не слышит.

Очередь за хлебом опять на полтора часа и т.д., так что делать ничего немыслимо».

За гневной тирадой в адрес Бога следует вполне будничная запись: очередь за хлебом. Казалось бы, по сравнению с пережитым во время блокады жизнь в Алма-Ате должна видеться менее невыносимой, но ежедневный опыт выживания, поиска еды, продажи семейных реликтов доводит до высочайшей степени отчаяния, которая может выразиться таким образом, с таким надрывом.

Заканчивается книга перепиской Зальцмана с друзьями-художниками, из которой можно узнать много интересного о том, как Филонов, активно пропагандируемый ими, постепенно усваивался советским искусством, становился разрешенным. А после писем приведены избранные стихи Зальцмана, которым тоже еще предстоит занять свое место в модели русской литературы XX века.

ПСАЛОМ IV


Я еще плетусь за светозарным небом,
Но меня не выпускает ледяная тень.
Надо одеваться и идти за хлебом,
Мне сегодня что-то лень.

Я предлагаю кофе и открытки,
Я предлагаюсь весь,
Я сделался немой и кроткий,
И я с покорностью глотаю грязь.

Кускам подобранного с четверенек хлеба
Давно потерян счет.
Я, очевидно, никогда и не был
Ни весел, ни умен, ни сыт.

Еще висят холсты, еще рисунки в папках...
Но я теперь похож, —
Произошла досадная ошибка, —
На замерзающую вошь.

А впрочем, может, вши тебе дороже
Заеденных людей?
Если так, — выращивай их, Боже,
А меня — убей.

Но если что-нибудь над нами светит
И ты на небесах еси,
Я умоляю, хватит, хватит!
Вмешайся и спаси.
24 мая 1942, Николаевская 73

Другие материалы автора

Сергей Ким

Ваш Домбровский

Сергей Ким

Особый путь Виктора Сосноры

Сергей Ким

​Поэт Геннадий Шпаликов

Сергей Ким

​Рождество в поттериане