Прошло почти три месяца с 80-летия Виктора Сосноры. Панегирики в его честь (немногочисленные, надо сказать) давно стихли. И теперь можно без лишней патетики попытаться понять, в чем заключается исключительность его положения в современной русской литературе.

Виктор Соснора — большой поэт и, возможно, самый значительный из ныне живущих русских поэтов. Или нет — с этими иерархиями поди разберись. Но вот какая любопытная штука: репутация Сосноры одинаково прочна в совершенно разных литературных группах. Он одинаково интересен условным традиционалистам и «новаторам». Из растянувшейся когорты «старшего поколения» Соснора, возможно, один из наиболее читаемых (и почитаемых — что скорее редкость) среди «молодых». Его поэтическая репутация, бесспорно, выше, чем у другого ветерана, отношение к которому часто иронически-пренебрежительное — Евтушенко. И выше, пожалуй, репутации Бродского, которого переварила популярная культура, тем самым снизив его элитарный статус. Соснора редкий пример всеобщего консенсуса. И премия «Поэт», врученная ему в 2011 году, не вызвала цеховых пересудов. Уж он-то точно заслужил.

Так как речь зашла о премии «Поэт», то невольно напрашивается сравнение с первым ее лауреатом, Александром Кушнером — другим ровесником. Для многих читателей он отчетливо раздвоился на «раннего» и «позднего», причем произошедшие изменения чаще оцениваются как отрицательные. Соснора в этом смысле свою аудиторию не огорчал. Вообще, критерии вкуса, которые так легко применяются к другим авторам, его будто не касаются. Стихи Сосноры сложно назвать «утонченными» или «обычными». Они просто выбиваются из этой системы координат.

Соснора, которого критики и коллеги как только ни называли: нонконформистом, «эстетическим диссидентом» (выражение Владимира Новикова), даже «пришельцем» (в 2011 году вышел фильм Владимира Непевного «Виктор Соснора. Пришелец»), в некоторой степени оправдывает все эти прозвища, пребывая в удаленности от литературного процесса. Особенно в последние годы, но это и понятно, учитывая его возраст и состояние здоровья. Тем не менее он, кажется, все еще вполне активный литератор. Последняя публикация датирована 2014 годом, это была книга детских стихов «Книжка для мышек и для детишек любого возраста». Тексты в ней собраны ранние, и, конечно, далеко не детские. Первые же его стихи, которые вошли в сборник «Всадники» («Ленинградское издательство», 1969), распространялись в самиздате в конце 50-х — начале 60-х годов. Главной топикой сборника была Древняя Русь, а ключевым литературным ориентиром — «Слово о полку Игореве».

За Изюмским бугром

За Изюмским бугром
побурела трава,
был закат не багров,
а багрово-кровав,
желтый, глиняный грунт
от жары почернел.

Притащился к бугру
богатырь печенег.

Пал ничком у бугра
в колосящийся ров,
и урчала из ран
черно-бурая кровь.

Печенег шел на Русь,
в сталь
и мех наряжен,
только не подобру
шел —
с ножом на рожон,
не слабец и не трус, —
получился просчет...
И кочевнику Русь обломала плечо.
Был закат не багров,
а багрово-кровав.
За Изюмским бугром
побурела трава.

Солнце
четкий овал
задвигало за гать.
Печенег доживал
свой последний закат.

Выбор такой маргинальной тематики для первых стихов ставил молодого поэта в особую позицию. Уже тогда проявилась безоглядность на мейнстрим и господствующие поэтические практики. Этого принципа Соснора в дальнейшем придерживался, как кажется, постоянно. За полувековую литературную жизнь бывало всякое, в том числе периоды молчания и замалчивания, но за ними всегда следовало возвращение, часто неожиданное. Такое беспрерывное нахождение в пространстве поэзии, перманентная погруженность в язык, думанье о нем и одновременное безразличие к конъюнктуре, пожалуй, характеризуют художественное мышление Сосноры. Как он сам говорил, «если поэта спросят, что такое литература, он может ответить одно — это я». В упомянутой книге «Всадники» есть стихотворение «Веснушка-дурнушка», раннее, но примечательное. Конечно, автоподтексты при желании можно найти где угодно, но здесь соблазн привести один отрывок особенно велик:

Согнулась дурнушка
и брякает прялкой.
Ей вечно
умелою прялкою брякать.
Под прялкой
нить с нитью сплетаются плотно,
растут самобранки,
ковры-самолеты...
Ведь знает,
что отберут самобранки,
ведь знает —
не полетит в самолетах,
ведь знает —
уже не придет несмышленыш,
а всё же прядет
простофиля-дурнушка, —
прядет,
потому что не прясть не умеет.

В этом почти обэриутском стихотворении фигурируют три сестры: «одна — василиса, / другая — слабее, / а третья, / а третья — / веснушка-дурнушка». Двух первых несмышленыш спас, убив Горыныча, а третья так и осталась в колодце прясть волшебные ковры и полотна, насладиться которыми ей никогда не доведется. Так и Соснора, лишившись слуха и голоса (в результате тяжелой болезни), потеряв двух жен — двух своих «василис», продолжает «умелою прялкою брякать». Но о судьбе его нужно, наверное, сказать особо.

Вообще, биография Виктора Сосноры — это готовый киносценарий, нисколько не нуждающийся в дополнительном мелодраматизме, полагающемся в таких случаях, — настолько жизнь поэта напряженная и интенсивная. Он родился в 1936-м — в год назначения Ежова на пост наркома внутренних дел, в год, не предвещавший ничего хорошего. Вскоре взяли отца (потом, правда, после высоких хлопот отпустили). Первые годы войны мальчик находился в блокадном Ленинграде, был вывезен по Дороге жизни, побывал в плену, состоял в партизанском отряде, воевал снайпером — «этих немцев я много прихлопнул», — и дошел до Германии. Когда все это закончилось и завершилась война, Сосноре не было и 10 лет.

Начало литературной судьбы — не менее драматическое — взрывной дебют и оглушительная слава в 60-е годы, после чего он оказался словно подвешенным в воздухе. Для официальной литературы Соснора все-таки был слишком авангарден и этим неудобен, но и к андеграундным поэтам он не относился, к тому же его худо-бедно, но печатали. Он оказался как бы сам по себе, в стороне от литературной магистрали и сопутствующей ей тропинки неподцензурной литературы.

***

Выхожу один я. Нет дороги.
Там — туман. Бессмертье не блестит.
Ночь, как ночь, — пустыня. Бред без Бога.
Ничего не чудится — без Ты.
<...>
Нет утрат. Все проще — не могли мы
ни забыться, ни уснуть. Был — Бог!
Выхожу один я. До могилы
не дойти — темно и нет дорог.

(Из сборника «Тридцать семь», 1973)

После модернизма эта «дорога», по которой хоть и нестройно, но в одном направлении двигалась русская поэзия, оборвалась. «...Нет дороги / Там — туман. Бессмертье не блестит». Какое-то время, конечно, была инерция, но дальше приходилось идти на ощупь. Советская культурная политика всячески стремилась к изоляции и консервации, ограничивая, в частности, доступ как к Серебряному веку — ближайшей большой поэтической культуре, так и к современной зарубежной поэзии. Литературе, по большому счету, обрубили часть корней и лишили ее питательной среды мирового контекста. Соснора, ни на кого не оглядываясь, сумел проложить собственный путь, которым, естественно, не преминули воспользоваться последователи. Каждый его сборник отличается от предыдущего, в каждом видится попытка найти новое, заставить звучать свой поэтический голос иначе. Ключевой момент — отстраненность поэта: ему чужда нехудожественная подоплека творчества, идеологическая, этическая или какая-либо еще — его интересует искусство само по себе, а разговоры вокруг — совершенная ерунда.

«Эстетика — это то, чего боятся. Т.к. тайное боится явного. Так некрасивое боится красивого. Так мертвое боится живого. Эстетика — это здоровье. Политика — это своего рода болезнь. Сегодня можно говорить — и все стали политиками. Раньше тоже можно было, но в рамках, и чтоб говорил не против. Сегодня кричи хоть в крик — ничего страшного, лишь бы было понятно, чего же ты хочешь. Чего хочет эстетика? Неограниченной свободы состояний художника и неприкосновенности формотворчества. Эстетика — это всегда стиль, она всегда индивидуальна и закрыта для тех, кто не понимает ее сути. Вот эта кажущаяся непонятность и настораживает: почему нет криков „за" и „против", почему автор не пишет про „нас", а фантазирует? А потому что это не цель и не смысл литературы» * — Из интервью газете «Ленинградский литератор» 1989 г. .

В обращении Сосноры к прозе также виден непрерывный поиск («День зверя», «Башня», «Дом дней», «Книга пустот»), хотя, по его мнению, он «постоянно писал прозу» и «не считал себя поэтом» * — Из интервью «Литературной газете» 1992 г. . Но в литературе Соснора существует в первую очередь как поэт. Тем не менее его прозаические тексты отнюдь не отпочкование от стихов, не «проза поэта», а самостоятельное художественное явление. Впрочем, такое привычное разделение на поэзию и прозу и не очень важно в этом случае. Недаром он и стихи пишет сборниками, где один текст плавно перетекает в другой, а между ними налажена изощренная система отсылок, сшивающих все написанное в единый гипертекст. И уже не столь принципиально, проза перед нами или большая поэма (поэмы Сосноры мне, например, очень близки, а книга «Поэмы и ритмические рассказы» одна из самых любимых).

Но несмотря на видимое единомыслие по поводу литературного масштаба Сосноры, он, кажется, еще недостаточно прочитан. (С другой стороны, можем ли мы о каком-нибудь современном поэте сказать, что он прочитан достаточно?) Единственный способ устранить это упущение — открывать его книги и читать. Например, наиболее полный корпус «Стихотворения» («Амфора», 2006), отдельные поэтические подборки и прозу...

Известные стихи Виктора Сосноры:

Боян

Стихи да кулак булатный —
все достоянье Бояна.
Есть латы. Но эти латы
отнюдь не достоянье.
Под латами-то рубаха
в прорехах, в зубцах-заплатах.
Всучил Ярослав-рубака
за песни Бояну латы.
Не князь — перекатной голью
слоняться бы вечно певчему.
А нынче идет что гоголь,
посвечивая наплечниками.
Увидит кабак нараспашку,
клокочущий ковш осушит,
такое понарасскажет —
от хохота пухнут уши!
И выпьет на полполушки,
а набузит на тыщу.
Отыщет боярина-клушу
и под бока натычет.
Кулак у Бояна отборный.
Под забором, на бревнах тухлых
боярина долго и больно
колотит Боян по уху.
Что удар — то майский подарок,
что удар — громыхают кости.
И кличет боярина Ставра
Боян «поросенком бесшерстным».

Алкоголиада

От восхода до заката,
от заката до восхода
пьют
мускаты
музыканты
из гнусавого фагота.

За кулисною рутиной,
под Сикстинскою мадонной
спирт
лакают
балерины
из картонного бидона.

В дни торжеств, парадов алых
под самой Дворцовой Аркой,
ветераны — генералы
из фуражек
пьют
солярку.

Улыбаясь деликатно
после конференций кратких
дилетанты — делегаты
дуют
хинные экстракты.

За сазанов, за покосы,
за сезонную декаду,
председатели колхозов
пьют
одеколон
«Эллада».

Бросив рваный рубль на стойку,
из занюханных стаканов
пьют
чесночную
настойку
Аджубей с Хачатуряном.

Ткнувшись в яму за вагоном,
в состоянии хорошем,
пьют министры самогонку
из малиновой галоши.

Опустив сиденье «ЗИМа»
своего,
ликуя ликом,
пьет свинарка тетя Зина
сладко-липкую наливку.

У окошка понемножку
ром, стоградусности старой,
тянет внук матроса Кошки,
кочегар с буксира «Сталин».

В голубых апартаментах —
восемь комнат, кухня, ванна —
грузчик
пьет
портвейн
и вермут
из бокала и стакана.

Пьет ликер ассенизатор
из хрустального графина.

Лишь пропойцы
пьют
нарзаны
с баклажаном сизо-синим.

О, вожди алкоголизма!
Красноклювые фазаны!
Стали крепче обелисков
вы, пропойцы, от нарзанов.

Глаза совы и ее страх

На антенне, как отшельница,
взгромоздилась ты, сова.
В том квартале, — в том ущелье —
ни визитов, ни зевак.

Взгромоздилась пребольшая
грусть моя — моя гроза.
Как пылают,
приближаясь,
снежнобелые глаза!

Снежнобелые, как стражи
чернокожих кораблей.
Птица полуночной страсти
в эту полночь — в кабале!

Ты напуган? Розовеешь,
разуверенный стократ?

Но гляди — в глазах у зверя
снежнобелый —
тоже страх!

Сонет

Пахарь пашет пашню.
Сеятель сеет семя.
У солнца плоды плодятся.
Человек родил человека.
Креститель все это крестит.
О всё — во веки веков!

Но знай, что опять, как прежде,
в абстрактных очках и с тростью
идет по седьмой старуха
столице Земного Шара
не Млечным Путем, не Божьим...
Она убила собаку,
И вовсе ее не ищет,
А ходит и не умирает.