Как книга
Текст: Владимир Березин
Фотография из архива автора
Писатель-пешеход Владимир Березин о чтении Города.
Город Иерусалим — великий город.
Как-то я сидел на кухне своего старого друга, что жил там. Дело было давным-давно. Мы пили по ночам, потому что днём пить было невозможно. Пили араку, потому что он говорил — виски пьют только заезжие американцы. Это было давно, и он был беден.
Я сказал, что это единственный город из виденных мной, который стоит не на воде — вдали от моря или реки.
— Это лишний раз доказывает, что место назначено Богом, — ответил он.
В мировой литературе иногда город оказывается главным героем — но это случается редко. Люди чаще описывают себе подобных.
Они справедливо считают, что это проще.
Город оказывается лишь декорацией, в которой любят и умирают.
Пейзаж на самом деле — очень сложная конструкция в литературе, а город — высшая форма пейзажа. В какой-то момент выясняется, что город может действовать, как живой организм. Человек живёт внутри него, как Иона во чреве кита.
У Чайны Мельвиля есть такой роман The City & the City (2009), там действие происходит в двух городах — Бещель и Уль Кома. Довольно много детективов, или, как говорят остросюжетной прозы, было помещено в разделённые города: Берлин, Никосия, Сараево, Иерусалим.
Теперь политическая карта мира сильно поменялась, но остались линии напряжения внутри этих городов.
В «Жестяном барабане» Гюнтера Грасса есть особый польско-немецкий город — как говорили мои приятели, жившие там — «Гданциг». Гданьск и Данциг существуют в одном пространстве, но разделённые временем. Но Данциг периодически пролезает через новую оболочку Гданьска.
Точно так же, как в своё время в Калининграде падала, состарившись, послевоенная штукатурка и обнажалась надпись по кирпичу: «Königsberg bleibt Deutsch».
У Мельвиля оригинальность сюжета заключалась в том, что города существовали внутри одного пространства — жители с детства были приучены не видеть друг друга.
Или вот ещё поворот сюжета — город может быть самостоятельным персонажем. Он превращает человека. Вот молодой герой решает завоёвывать какой-нибудь великий город. Он стоит на холме, будто Наполеон. Ключей не несут, но герою это и не нужно.
В девятнадцатом веке это обставлялось красиво: «Оставшись в одиночестве, студент прошел несколько шагов к высокой части кладбища, откуда увидел Париж, извилисто раскинутый вдоль Сены и кое-где уже светившийся огнями. Глаза его впились в пространство между Вандомскою колонной и куполом на Доме инвалидов — туда, где жил парижский высший свет, предмет его стремлений. Эжен окинул этот гудевший улей алчным взглядом, как будто предвкушая его мёд, и высокомерно произнес:
— А теперь — кто победит: я или ты!
И, бросив обществу свой вызов, он, для начала, отправился обедать к Дельфине Нусинген».
Обычно завоеватель проживает внутри города некоторое время и, наконец, становится частью этого живого организма. Город превращает человека.
Книга Иерусалима, города, который один из немногих городов-книг, многослойна
Я ходил по Иерусалиму во время фестиваля «Эшколот».
Это было погружение в молодость, и не только оттого, что я посетил Город после долгого отсутствия. Дело было в том, что я смотрел на молодых людей, что были лучше меня. Не оттого, что они были свежее, спортивнее и здоровее. Завидовать этому не имело смысла, вроде как завидовать нюху собаки или полёту птицы. Они были не юношами, а именно молодыми людьми, прекрасно образованными. В годы моей юности свободный английский казался подвигом. Но вот мир открылся, и эти мои товарищи выросли и состоялись во множестве языков и стран.
Они состоялись, и это было важно — и вот я сидел на семинарах вместе с ними, пытаясь читать Город как книгу. У молодых присутствовал навык беглого чтения — букв в их жизни было много. Им нужно было не искать, а фильтровать избыточные тексты.
Я же был сделан в другом мире, где чтение было вынужденно-медленным, электрические буквы присутствовали только на вывесках, да и печатных оказывалось мало, и при необходимости текст переписывался от руки.
Книга Иерусалима, города, который один из немногих городов-книг, многослойна. Страницы расположены горизонтально, а буквы идут сразу в нескольких направлениях. Справа налево и слева направо, и, где-то наверняка, как дань дальнему востоку, сверху вниз. Выбор направления письма определялся орудием письма — одно дело, если керн в левой руке, а в правой молоток, а совсем другое — если перо или стилус в правой руке. На это должны влиять и одежда, и направление света, и материал — чтобы не смазать. Но до сих пор чётких ответов нет.
Меня интересовало, как устроено описание Города.
В этом описании важна грамматика.
Род города в русском языке определяется грамматически, оставляя лишь малое пространство среднему роду. По прошествии времени некоторые города, как Суздаль, меняли пол. Неизменны в русском языке Москва — мать, а Петербург — не отец, а отчим, то есть — мужчина, пришедший в семью позже прочих. Про это писал Андрей Белый в своём романе. Одесса была не мать, а мама, Ростов стал не отцом, а папой.
Особняком стоит Киев — «мать городов русских», обречённый на мужской род. В булгаковском романе «Белая гвардия», Киев не назван по имени. Он — просто Город, и Город этот — отражение Иерусалима. Не небесного Иерусалима, а земного, того, который изображается на иконах. Где дома стоят тесно, обросли башенками, а слева непременно — Елеонская гора. Киев и мать, и Город, мужское начало, место суда и расправы без суда, то есть у Булгакова в 1918 он одновременно осколок старого Петербурга и Москвы, соединение мужского и женского.
Другой мой друг, говорил, что не хотел бы жить в Иерусалиме — слишком он тревожен — линии напряжения никуда не делись, хотя уже не напрямую связаны с войной. Сам он жил в Хайфе, и по склонам горы Кармель, к нему приходили кабаны, сводя с ума его пса. Война, впрочем, приходила и туда — с севера.
При этом Иерусалим — единственный из городов со множеством отражений.
Сверху над ним, как известно, был Небесный Иерусалим, видимый на небе из разных стран.
Город отличается от обычного пейзажа тем, что в нём всё меняется за несколько шагов
А я провёл детство в домике на краю леса. Если открыть калитку, то можно было выйти в лес, и по тропинкам, не встретив людей выйти к Новому Иерусалиму. Патриарх Никон оказался хитрее многих, он унёс отражение к себе, будто гость, что возвращается с праздника с гостинцем для своих детей.
Подмосковную реку Истра тогда переименовали в Иордан, под стенами Ново-Иерусалимского монастыря шумел Гефсиманский сад, а посредине всего высился огромный храм.
Тогда, в пространстве детства, туда можно было въехать на велосипеде — храм был разрушен немецкими сапёрами, ветер гулял под остатками сводов, и книги его исчезли.
Вот и встаёт вопрос в описании Города.
Город отличается от обычного пейзажа тем, что в нём всё меняется за несколько шагов: изменения пейзажа медленны даже в горах, а в степи и вовсе ничего может не перемениться за два дневных перехода.
Да и то — Москвы никакой нет, а есть несколько городов, прилепленных друг к другу. Между ними видны даже границы, которые проходят то по улице, то по железнодорожной ветке, а то по странному промежуточному пространству.
В «Пикнике на обочине» действие тоже происходит в Городе — не знаменитом, но снабжённом непонятным пространством зоны. Это в фильме герои путешествуют по сельской местности, а так-то у Стругацких в большинстве повестей присутствует Город.
Нужно выделить особый тип рассказа — описание Города, как живого организма, не места, а симбиотического существа, в котором люди, здания, подземные ходы, облака и погодные катаклизмы существуют совместно.
Есть хорошая мысль, жаль, не моя — о том, что в прочих городах существуют места, навечно связанные с прошлым. Под итальянской столицей, как горные породы под осадочными, лежит истинный, настоящий Рим. A на улице Медников известно место, где смерть полная коварства, его, Генриха IV, подстерегла и нанесла удар свой ножом из-за угла. (От страшного удара кровь брызнула из жил, и нечестивец старый скончался, как и жил).
А вот Иерусалим — город, в котором есть место, где многое только произойдёт в будущем — тут, где ты стоишь, пройдёт Мессия — появится вот оттуда, и пойдёт туда.
События проникают через страницы, будто шило переплётчика.
Ты делаешь следующий шаг и проваливаешься в 1967 год, видя солдат, входящих в ворота Старого Города, как на знаменитой фотографии.
Буквы разбегаются, вновь сходятся в слова — как люди.
Всё требует описания, всё соединяется в книгу, не ограниченную переплётом.