Стейнбек Д. Русский дневник. / Пер. с англ. Е. Кручины. — М.: Эксмо, 2017. — 320 с.

Странное дело. Книга Стейнбека о его сорокадневном путешествии по Советскому Союзу, совершенном семьдесят лет назад, не выглядит устаревшей. Ее невозможно воспринимать только как рассказ о послевоенной эпохе.

На то есть свои причины. Во-первых, дело в самом Стейнбеке, в его таланте, в его личности. Во-вторых, в том, что «Русский дневник» изначально был замыслен в духе Алексея Толстого, как рассказ о русском характере. Историческое, фактографическое начало отошло в нем на второй план. Стейнбека интересовали люди. А люди — ключ к пониманию страны, ее прошлого, настоящего и будущего. В-третьих, в России, судя по всему, мало что изменилось. Поэтому, читая путевые заметы и наблюдения Стейнбека, разглядывая замечательные фотографии его попутчика, первоклассного американского фотографа Роберта Капы, можно почти по-некрасовски сказать: «Всюду родимую Русь узнаю».

И все же эта книга из послевоенного, сталинского, советского 1947 года.

Вчера была война. Ее приметы Стейнбек встречает повсюду. Мужчины на улицах Москвы, одетые в военное, танцующие друг с другом на вечерах девушки (ведь женихи и ухажеры остались лежать мертвыми где-то в полях). Сожженные города, разоренные деревни и сады. Громадное поле под Сталинградом, усеянное ржавым военным железом. Но, главное, глубокие раны, которые нанесла война русской и украинской земле: траншеи, окопы, воронки от бомб и снарядов. Зрелище незабываемое, отрезвляющее. «...Земля была изрыта и иссечена так, что напоминала поверхность Луны. А возле Ленинграда разрушения были просто колоссальными».

Сейчас, многие десятилетия спустя, мы и представить не можем себе всего масштаба тех потерь и разрушений. Краткие заметки Стейнбека, фотографии Капы, оказываются красноречивее всех статистических данных, любых пафосных речей. Страна, лежащая в разрухе, потерявшая ритм мирной жизни, начинает практически с нуля.

Во время своей поездки по Советскому Союзу Стейнбек посетил Украину и Грузию. Читаешь об этом со странным чувством. И дело не в фантомных имперских болях, а в новизне ощущения бескрайности просторов той, ушедшей ныне в небытие, страны. Благодаря Стейнбеку начинаешь по-настоящему осознавать, насколько она была велика и разнообразна, сколько культур и укладов уживались в ней друг с другом. Всего необычнее — забытое ощущение дружбы, открытости, гостеприимства.

Похоже, Ленин ничего не выбрасывал

Конечно же, повсюду интуристов встречает товарищ Сталин. Об этом Стейнбек пишет не с интеллигентским оруэлловским страхом, а с юмором, присущим свободному человеку, внезапно натыкающемуся на странный местный культ: «В Советском Союзе ничто не происходит без пристального взгляда гипсового, бронзового, нарисованного или вышитого сталинского ока... Надо думать, рисование, лепка, отливка и вышивание изображений Сталина являются в Советском Союзе одними из самых развитых отраслей». В том же шутливом духе Стейнбек воспринимает почитание Ленина, нашедшее свое выражение в заботливо собранных в одном месте вещах и документах: «Похоже, Ленин ничего не выбрасывал».

Очередь в мавзолей Ленина? Да, это тоже религиозный обряд. Странные эти русские! Ни гнева, ни осуждения. Реакция человека, который полагает, что каждый народ живет так, как ему хочется, каким бы чудачеством это не казалось со стороны. Своеобразие обычаев, политических традиций, которое остается принять как данность, даже если тебе это не по нраву.

Собственно о различиях, попытках найти точки взаимоприкосновения, вступить в диалог, и рассказывает большая часть книги. Встреча двух культур происходит не на уровне мировоззренческих абстракций, как у нас это теперь принято, а в плоскости бытовой, то есть общепонятной и легко представимой каждому. В итоге мы смотрим в «Русский дневник», как в зеркало, и видим в нем себя практически без искажений.

Специфику российской жизни Стейнбек и Капа ощутили сразу же, как только прилетели в Ленинград: «...Надо было проштемпелевать наши бумаги. Человек вынул из кармана кителя небольшой газетный сверток и извлек из него резиновую печать... Штемпельной подушечки у него не нашлось... Из другого кармана он достал химический карандаш, полизал печать, поводил по резине карандашом и попробовал оставить оттиск на наших бумагах».

«Россия, нищая Россия...», «голь на выдумки хитра» — на эти привычные для нас вещи Стейнбек с Капой натыкаются на каждом шагу. Все это осталось, ничего не изменилось.

Знаменитая отечественная сантехника, где льется там, где должно быть сухо и не течет, там, где это положено.

Неспешность, несобранность, развалочка, хорошо знакомые нам по родному, ненавязчивому сервису.

«Завтрак подавали тогда, когда к этому были готовы сами сотрудники гостиницы».

«В России есть один вопрос, на который никогда нельзя получить ответ. Звучит этот вопрос так:

— В котором часу вылетает самолет?

Единственное, что удается узнать, что он вылетает рано утром».

Читая «Русский дневник», начинаешь понимать, что, наверное, «Почта России» — наше национальное достояние. Она хранит вековые традиции неспешности. Из Стокгольма до Нью-Йорка письма идут за два дня, а из Москвы до Нью-Йорка — от десяти дней до трех недель.

Россия остается страной изнуряющей высокой духовности

Столь же традиционна отечественная бюрократия («До полудня в русских учреждениях никто не работает») раз за разом разыгрывающая «русский гамбит» с обращающимися к ним посетителями в духе классического «приходите завтра» или «ищите пятый угол».

Но при этом Россия остается страной изнуряющей высокой духовности: «Разговоры с нами постоянно поддерживались на высоком интеллектуальном уровне». Обществом до странности бескрылых, неуверенных, боящихся самостоятельности людей, которые всегда ищут к чему прислониться, на что бы опереться, даже в искусстве: «Мы поняли, почему они не справляются с американской музыкой. Наш свинг — это изобретательность и импровизация. Музыкант вкладывает в исполнение себя, свое воображение. В то время как музыканты местного оркестра рабски подражали записям, которые слушают, а эти записи неподражаемы». В такой стране трудно решать простейшие вопросы: «Никто не хочет брать на себя ответственность. Никто не готов ответить „да“ или „нет“ на то или иное предложение. Всегда нужно обращаться к кому-то вышестоящему».

Всеподавляющее значение авторитета, так, наверное, это можно было бы объяснить. Наивная вера в то, что лучше сделать уже невозможно, сросшаяся с нетребовательностью и неприхотливостью — «так сойдет». Примирение с действительностью. Вот возможное объяснение. Отсюда и вечная патриархальность устоев. Неустроенность быта. Бессознательный консерватизм, всякий раз оборачивающийся консервацией любого развития.

Сегодня мы воспринимаем текст Стейнбека по-другому. Хотя бы потому, что сознаем: речь в «Русском дневнике» идет не о едином советском народе, а о разрозненных, противопоставленных новейшей историей друг другу нациях. Украинцы — «умные, веселые и очень энергичные люди». «Потрясающие грузины». Остались ли они такими же, какими их увидел Стейнбек в своем путешествии? Мы не знаем. Для этого нам теперь самим нужно писать грузинский или украинский дневник.

А русские? Можно ли согласиться с тем, что написано о них в «Русском дневнике»? «Они очень хорошие, <...> ненавидят войну, а хотят они того, что хотят все: жить хорошо, со все большим комфортом, в безопасном мире». «Американцы и русские очень похожи. Наши народы объединяют любовь к машинам и гигантомания». И еще: «В России всегда думают о будущем... Если какой-либо народ и научился жить с надеждой, извлекать из надежды энергию, то это русский народ».

Так ли это?

Почти тридцать лет тому назад, когда я впервые прочитал «Русский дневник», то счел его веселыми, остроумными путевыми заметками о приключениях американцев в России. Сейчас я вижу в нем больше серьезного. Когда я читаю его, многочисленные вопросы не оставляют меня: Неужели мы и вправду такие? Ничего не изменилось? А может, наоборот, все стало еще хуже? Осталось в нас это умение мечтать о будущем и переплавлять энергию надежды в конкретные дела и достижения, или мы уже перестали быть тем народом? И что такое тогда для нас книга Стейнбека сегодня? Воспоминание или напоминание?

Я думаю, что каждый, кто прочтет ее, сам ответит на этот вопрос. Он не обязательно должен быть односложным. Здесь нет правил и ограничений. И хорошо бы, чтобы у нас завязалась дискуссия. Потому что в ней всегда есть место изобретательности, импровизации, оригинальности — то есть всему тому, чего нам сейчас катастрофически не хватает.