— Богдан, ты же неглупый человек, образованный, а песни твои, в общем, довольно заурядные. Неужели тебе самому это нравится?

— А чё? Пипл хавает!..
Беседа с Богданом Титомиром * — Оригинал (и первоисточник) этой фразы непонятен. В Сети бытует неавторизованный пересказ того, как в 1992 или 1993 году журналист и телеведущий Владимир Познер рассказывал:
— Есть такой исполнитель Богдан Титомир. Я хорошо знаю его родителей и его самого уже довольно давно. Как-то, разговаривая с ним, я спросил: «Богдан, ты же не глупый человек, образованный, а песни твои, в общем, довольно заурядные. Неужели тебе самому все это нравится?|» А он мне отвечает: «А чё? пипл хавает!..». Далее Познер говорит:
— Я сначала оскорбился и удивился такому ответу, но потом подумал — а ведь верно «пипл действительно хавает», и пока такое творчество востребовано, столько будет и существовать. Судя по всему, Богдан Титомир повторял эту фразу неоднократно, в разговорах с разными журналистами, и в том числе с Леонидом Парфёновым, сделавшим фильм о самом Титомире. (начало 1990)

Очень давно были написаны слова «Издатель считает, что его конкуренты — другие издатели. На самом же деле он конкурирует с поставщиками парусных шлюпок, теннисных ракеток, игральных карт и лыж, то есть со всеми, кто обеспечивает другие формы развлечения. Если пивовары позаботились о рекламе, а издатели — нет, то лишнее пиво будет куплено на деньги, выкроенные за счёт отказа от покупки книг» * — Паркинсон С. Н. Мышеловка на меху // Паркинсон С. Н. Законы Паркинсона. – М.: Прогресс, 1989. С. 266. . Здесь, кстати, заявлена важная мысль о природе демократической конкуренции, к которой мы вернёмся позже. Эти слова напечатаны в книге Сирилла Норкотта Паркинсона «Мышеловка на меху» в 1979 году, и нужно сказать, что с тех пор множество раз подтверждались. На рынке времяпровождения, по сути, продаётся время. Это время потребителя, в данном случае — читателя.

Недаром несколько писателей определяли такие жанры, как рассказ, роман и повесть согласно тому, какое время будет потрачено на их чтение. И действительно, это время не аддитивно, как говорят математики, то есть не складывается обычным образом: неделя — это не сумма 168 часов, и восприятие длинных текстов оттого другое, чем те, что читаются быстро и в одном месте. Но теперь в мире, да и в нашем Отечестве, производится слишком много литературы, и мы столкнулись с нормальным кризисом перепроизводства. С одной стороны — текстов избыточно много для самой возможности их прочтения, с другой — отсутствует иерархия ценностей, которой мог бы следовать отдельный читатель. Репрессивная функция школы, которая не допускала нелюбви к классике, постепенно сходит на нет. Да и взрослых людей довольно сложно наказывать общественным презрением за не-чтение.

Почему умирают толстые литературные журналы? Вовсе не от того, что их содержимое стало ощутимо хуже. Они исчезают оттого, что никто не обязан их кормить — всем жалко потратить триста рублей на свежий номер. Это выглядит цинично, будто по электричке идёт человек, намекающий на то, что дом его в огне, а пассажиры наблюдают за пейзажем в окне. И они именно в своём праве: институт художественной литературы, что чемодан без ручки.

На этом фоне сперва возникает критик, который пересказывает произведения на манер сайта «брифли», добавляя при этом (к примеру): «Не читайте, ужасная дрянь». И читатели благодарно пишут ему в ответ: «Спасибо, благодетель! Уж было думали сами прочитать, а ты нам сэкономил деньги. И время, разумеется». То есть он помог читателю избежать утомительной работы познания, рискуя собой, как водолаз, что, обвязавшись верёвкой, пускается в опасное путешествие навстречу глубине. В этой ситуации остаётся уповать только на честность рецензента, по недоразумению называющемуся критиком: ведь если он солжёт о книге, то уже никто не поймает его за руку. Это явление замещения: книга замещается пересказом, а исследование — творчеством. То есть сам рецензент создаёт художественное произведение, а не служебный по отношению к книге текст.

Второй феномен связан с тем, что мы назовём «минус-книгой». Это книга, которая не служит получению информации или изменению эмоционального состояния посредством чтения. Такое, конечно, существовало всегда. Социальный эффект множественных собраний сочинений, подобранных по цвету давно (и не очень остроумно) высмеивался советскими сатириками. Тогда нечитаемая книга была демонстрацией ресурса, и в этом качестве существовала, кстати, вполне успешно.

В тоже давнем романе писателя Полякова «Козлёнок в молоке» описывается схожая ситуация, когда текст, оказывается, вовсе не нужен для рефлексии. Я довольно часто упоминаю этот роман, и поэтому нужно было бы, наконец, пересказать его содержание: герой, подвыпив, заключает пари, что из любого встречного сделает писателя за два месяца. Тут же на его дороги попадается выгнанный со стройки рабочий. Герой учит его односложно отвечать на вопросы, а в особо затруднительных случаях говорить: «Не вари козлёнка в молоке матери его». Вместо якобы ненаписанного самородком романа в папку кладутся чистые листы (да, это было другое время и другие рукописи), рецензенты отзываются на появление молодого талантливого автора, не читая его, а финал этого пародийного текста ясен: действительно появляется новая знаменитость.

Возможно, автора больше интересовало сатирической изображение литературной среды, но нам интереснее мысль второго плана. Рефлексия профессионального критика может быть оформлена безо всякого чтения книги. Книга для этого не очень нужна, и более того — для успеха критического высказывания чтение не обязательно. Эмоция критика либо вщёлкивается в картину мира читателя, либо вызывает недоумение и требует, в свою очередь исследования и критической оценки. Первое читателю приятно, второе — утомительно. В первом случае время потрачено с удовольствием, во втором — зря, и эта трата вызывает даже некоторое раздражение.

Возникает даже такой феномен, как «полые книги» или «Книги Роршаха», то есть искусно написанные тексты, в которые читатель сам вчитывает смысл. Отличие их от стопки чистой бумаги, что носил с собой герой романа «Козлёнок в молоке» только в том, что страницы покрыты словами, предложения аккуратно отредактированы и осуществлена необходимая корректура. Но суть остаётся той же — и читатель, который хочет гордится своим потреблением, защищает своего кумира примерно так же, как покупатель картины Ротко тревожился бы за своё приобретение. В случае с «Козлёнком в молоке», созданном, как говорят в 1985 и опубликованном в 1995, есть отсылка к рассказу Андре Моруа «Рождение знаменитости» (1935), в котором советчик делает из человека знаменитого художника, научив его говорить «Видели ли вы, как течёт река?», который, к тоже напечатан спустя много лет после создания — в 1962 году.

В этом смысле чрезвычайно интересен случай писателя Цыпкина, который, впрочем, немного кокетливо называет себя не писателем, а пиарщиком.

Новая волна разговоров о неписателе Цыпкине * — Цыпкин Александр Евгеньевич (р. 1975) - российский (не)писатель, представляется как «эксперт по стратегическим коммуникациям». Окончил факультет международных отношений Петербургского университета, работал в Швеции. В начале 2000-х был пиар-директором ресторанов, казино и магазинов, с 2009 года был РR-директором сотового оператора «Мегафон», в 2015 переехал в Москву. Литературой занимается с 2015 года, тогда же создал проект «Беспринцыпные чтения», в рамках которого известные артисты и прочие публичные люди читали рассказы Цыпкина со сцены. С 2017 пишет сценарии, в 2020 вышел сериал «Беспринципные». Попечитель благотворительных фондов. Автор четырёх книг и участник нескольких сборников. началась в связи с тем, что он поговорил в Сети с писательницей Татьяной Толстой и Ксенией Буржской, и множество людей это посмотрели на своих электронных устройствах. Перед сетевыми жителями был пример того, как тролль сталкивается со старым каноном. Иногда в этих беседах что-то открывается новое, а если не открывается, то ничего страшного — можно получить удовольствие от самих боёв в грязи. Но грамотный трикстер находит такую позицию, в которой упрёки определённого толка отскакивают от него сами. Так в публичных диалогах бывает часто — особенно, когда подразумевается формат «состоявшиеся люди пригласили человека, недавно ставшего знаменитым и снисходительно расспрашивают его». Подопытный оказывается строптив и кусается. Или же он не выходит из себя, когда его самого пытаются троллить. Для стороннего наблюдателя тот, кто горячится, — проигрывает, причём это игра с нулевой суммой: его оппонент в этот момент будет выигрывать. Если люди взялись тыкать палочкой в кого-то, так можно предположить, что он тоже будет тыкать палочкой (вилкой) в обратную сторону. Цыпкин очень грамотно выбирает целевую аудиторию, будто политик: работать надо не со сторонниками, и не с явными врагами, а с неопределившийся массой. Он очень точно отрабатывает, как говорили режиссёры станиславского толка, «рисунок роли». Заламывание рук и возглас «да запретите же им» на стороннего наблюдателя не действует. Я не буду перечислять все неточности, где его можно подловить. Их много, но интересно, как испытуемый тролль (по моему предположению) стал бы отвечать на упрёки * — В том разговоре к неписателю Цыпкину можно было ухватиться за слово «вирально», потому что в таких битвах нужно вынуждать собеседника дать определение. И тут он из мира круглых фраз попадает в жёсткие условия конкретного объяснения и либо проигрывает, либо держится. А может, кстати, неожиданно сказать что-то интересное. То же касается пассажа про блокчейн-искусство, все эти новые понятия NFT (nonfungible token), системы сертификации подлинности в искусстве и многое другое. Испытуемый совершает множество простых неточностей и ошибок, вроде той, когда он присваивает Бродскому слова одного довлатовского персонажа: «У Ахматовой как-то вышел сборник. Миша Юпп повстречал её и говорит:

— Недавно прочёл вашу книгу.

Затем добавил:

— Многое понравилось.

Это „многое понравилось“ Ахматова, говорят, вспоминала до смерти». («Соло на Ундервуде», понятное дело). Но тут для Цыпкина есть хорошее полемическое оправдание: ведь он постоянно говорит, что неписатель. То есть «я не писатель, конечно, я путаюсь, но мне это можно, это вы писатели». Полемика с позиции самоуничижения вообще очень выигрышна.

В той беседе была упущена возможность, очень обидно упущена. А она могла оказаться раскрытием (подтверждением) феномена «Козлёнка в молоке» (или предельного варианта писателя Глуховского). .

Мне это напомнило один случай, когда наш, теперь уже бывший министр культуры (по мне так очень дурной) давал интервью нескольким либеральным журналисткам. И то ли они были плохо подготовлены, то ли думали, он их испугается, но вышло так, что он убрал их всех. Потому что с демагогом нужно работать очень умело, а не рассчитывать, что привычная тебе аудитория и есть вообще все те, кто тебя увидят и поддержат в любом случае. Примерно такой же эффект был во время разговора Маргарет Тэтчер с несколькими маститыми советскими политическими обозревателями. Но это уже дела давно минувших дней.

Впрочем, адепту Татьяны Толстой возлюбить Цыпкина невозможно, да и мне тяжело, но у меня другая задача: я занимаюсь скучным анализом при помощи лупы, булавок и морилки. Моё отношение к нашему фигуранту куда более жёсткое. У многих он вызывает раздражение, а у меня энтомологический интерес. Препарирование нельзя производить с раздражением. Кстати, меланхолическое начало в разговоре действует гораздо сильнее, чем нервный смех, обозначающий возмущение).

В этот момент я вспомнил, что я прочитал рассказ неписателя Цыпкина «Снег». Давным-давно, в спорах об авторе его любители, когда их уже собрались поколотить, вскрикивали: «Как, вам не нравится Цыпкин?! Значит вы ещё не прочитали рассказ „Снег“!» Я прочитал и сейчас расскажу его краткое содержание. История там следующая: живут два друга Боря и Дима, и они уже немолоды. Дима уже в хосписе, но ещё ходит. К нему приезжает друг Боря и жалуется на дочь Ксюху, которая не имеет цели в жизни. Потом Боря возвращается домой и помирает от внезапной остановки сердца. Ксюха приходит к Диме в хоспис и говорит с умирающим о смысле жизни. «Хорошая работа — это снег на облаках убирать», сообщает ей Дима. Ксюха уходит, а Дима умирает, и в тот же день на город валит снег. Ксюха смотрит в небо, смеется и бормочет: «Хватит, хватит, дядя Дима». Конец.

Есть и не так давно написанный (я привожу его для того, чтобы объяснить творческую эволюцию) рассказ «Девочка, которая смеётся последней» имеет такой сюжет: небедная супружеская пара решает разойтись, потому что и у мужа, и у жены появилась другая любовь. Они решают встретится в ресторане, но оказывается, что это один и тот же человек, то есть девушка. Конец.

Мне скажут, что великие тексты делались и на более простых конструкциях: женщина заскучала, изменила мужу и ушла от него, но такая жизнь оказалось ещё менее весёлой и она покончила с собой. Нет, отвечу я, там всё сложнее, потому что только в тот момент и начинается литература, когда сюжет обрастает наблюдениями и метафорами, когда происходит психологическая игра с читателем, образуется стиль, и, простите, поэтика. А тут всё сделано очень дурно, но, опять же, меня могут упрекнуть в желании отполировать полено, прежде, чем засунуть в печку. Система работает, и по финансовым критериям успешности бьёт прочие литературные начинания.

И ты становишься похож на комиков, что читали с выражением стихи эстрадных песенок. Говорят, это началось ещё в пятидесятые годы прошлого века в Америке, но и сейчас в вечерней программе Ивана Урганта выходило неплохо — то есть очень смешно. Однако обывателя старой закалки заботит вопрос: отчего же это успешно, когда так плохо? Не может такого быть.

Вообще, общественный вкус — самая интересное, что есть в таких феноменах, ведь люди сейчас читают мало. Мензура зоили ржава, редко проходит проверку, пломбы на ней сорваны, как на водяном счётчике нерадивого человека. И предметы искусства, казалось бы, рассчитанные на непосредственное восприятие, не работают без посредника. В живописи таким посредником становится искусствовед или галерист, часто продаётся не картина, а история. Литература долго держалась, но настал и её черёд: она замещается на рынке не тем, что люди, желая унизить или оскорбить неприятное явление, называют «бульварщиной» или «беллетристикой», а чем-то другим.

Мне как-то рассказывали о писателе Р. Оказывается, вечером дежурный редактор вынимает у него изо рта бумажку со словом «шем», и тогда тело Р. рушится в угол кабинета, прямо на стопки его книг. Тело писателя Р. кладут в ванну с розовым маслом, и пока он там отмокает, его эпилируют, бреют, делают маникюр и подкрашивают, а наутро заводят — и он бегает, благоухает. Мне рассказывали об этом ответственные люди, просившие забыть их имена, и я исполнил их наказ. Поэтому в писателе Р. для меня тайны нет: благоухающий писатель в красивых интерьерах всегда прекрасен. А вот Цыпкин — действительно загадка. Мне говорили, что это Виктория Боня (да, я знаю, кто это) от литературы. Но всё же он как-то служил в очистке, а потом множество успешно-нравственных людей читали рассказ «Снег» со сцены, не могли же они где-нибудь проговориться.

Люди мизантропические говорили, что это тип очень богатого человека из тусовки питерской золотой молодежи, бывшего главного пиарщика компании «Мегафона», который женился на девушке из небедной семьи и начал тратить деньги на чтецов. Сам он это отрицал, говоря, что гонорар за выступления делится поровну между всеми участниками.

Когда-то меня поразило, что о писателе Цыпкине нет статьи в Википедии. Я прямо начал бегать по комнате, приговаривая: «Удивительно! Цыпкина нет в Википедии!» Это звучало как «Люберецкое кладбище отказалось предоставить место Путину». Теперь, разумеется, эта ошибка с Цыпкиным исправлена, и статья появилась.

Потом я стал думать, что Цыпкин заключил сделку с мелким бесом. Нам ведь приятнее предполагать рациональность в мироздании. Это бы объяснило, как он попал в очистку компании «Мегафон». Но одна мудрая женщина поправила меня, что вероятно, он случайно заключил сделку с неодушевлённым предметом — пиджаком от Армани или электробритвой. Но, кажется, тут вовсе своего рода карго-культ: если вести себя как сентиментальный писатель, вызывающий слезы умиления и грусти в нашем не очень приспособленном для веселья мире, то общественное мнение им тебя и назначит. Текст тут никакого значения не имеет, он «в минусе». Цыпкин оказался писателем новой формации. Говорящих писателей было много, к примеру Радзинский и Гришковец. Но Цыпкин пошёл дальше: он перевёл в литературу знаменитое правило Богдана Титомира (я помню, кто это, а вы?), который когда-то блестяще объяснил принцип поп-музыки.

Но, допустим, мы знаем очень ухоженного писателя Синдерюшкина и документировано, что он не писал свои книги, как и писательница Добросветова. И вот некий пурист отказывает им в гордом звании писателя оттого, что они не пишут сами (по-моему, напрасно). И, с другой стороны, обнаруживается писатель Типкин, к примеру, пишет сам, но это имеет примерно такое же отношение к литературной традиции, как флюгер к самолёту. Можем ли мы судить рассказ, самолет и флюгер по одним законам? Вероятно, наш фигурант принадлежит к другому классу предметов, проходит по классу гуру сектантов, со всей этой новой сентиментальностью, искренностью и тому подобное. Это тип писателя-исполняемого-знаменитыми-актерами. Ну и магические пассы, намёки на тайные технологии продвижения и волшебные формулы манипуляции всегда притягивают, как выступление фокусника в цирке.

Но прежние писатели не рвали пуповину, связывающую их с классикой. Они покорно призывали судить их по уложению литературных законов, а тут чистый Дюшан (каламбур). Впрочем, у картонных фигур Чехова и Цыпкина, выставленных в книжных магазинах, происходил следующий диалог: наш современник говорил: «Не покупайте Цыпкина, покупайте Чехова. А. Цыпкин». А Чехов отвечал: «Не согласен. Покупайте обоих, почувствуйте разницу. А. Чехов». Это хороший маркетинговый ход, но он проговаривается о важном: всё равно автор соотносит себя с русской классикой, как с брендом и паразитирует на нём. Выкручивая руку Чехову и вставляя в неё плакат со словами-ответом, Цыпкин пытается манипулировать покупателем. То есть намекая на то, что предмет требует ещё исследования. Живой Чехов даже с Потапенко не собирался участвовать в творческом конкурсе.

Да что там Потапенко, сложно представить себе Гришковца, что сидит на стульчике на сцене, а Чулпан Хаматова читает его монолог. Кончила Чулпан, вышла Даша Мороз — и ну читать. А за ней — выскочила голая Собчак, ничего читать не стала, а сделала колесо, и так и укатилась за кулисы.

Это, конечно, вымышленная картина, но она показывает, как работает минус-текст в современной культуре, где классическая литературная традиция соперничает с пивом, рыболовными снастями и парусными шлюпками. Если вы хотите подлинно демократического выбора — то вот он.