Лицензии смыслов
Текст: Алена Бондарева
Обложка предоставлена ИД «Эксмо»
Литературный критик Алена Бондарева о языковых экспериментах Андрея Бычкова и его эксгибиционистском романе.
Бычков А. На золотых дождях. — М.: Эксмо, 2015. — 224 с. (Index Librorum: интеллектуальная проза для избранных)
Конечно, «„Мазды“ добра и правды „Мерседесы“» не главное, как не главное и навороченная Машина Любви, она же Машина Желания с алмазным мастурбатором; инцест и Лобачевский. Откровенные постельные сцены (с сорокинским вывертом), обсценная лексика, слегка затянутые эпизоды насилия служат скорее живописно-провокативным фоном. Потому и сюжетная канва в лучших традициях постпостмодернизма узнаваемо схематична.
Ведь автор, говоря его же словами, решил «освободить сияющую абракадабру от шлака спекшихся мыслей». А при таком подходе, сами понимаете, без интеллектуального эксгибиционизма — все божья роса. Поэтому оставим его в стороне, как и прочие томительные моменты. Например, очевидные рассуждения критиков о фрейдизме и ницшеанстве этой книги, а также явно эпатажные образы, вроде горбатой красавицы Василисы (сестры-любовницы, а заодно и предтечи нового мира) и «глухонемой девушки Нюры, рожденной в цехах полуразрушенного цементного завода, в засохшем поле у шлагбаумного моста» (главного жертвенного символа яркой свежевылупившейся жизни).
Любовь к уродцам, сирым и блаженным, уже которое столетие держащееся в тематическом тренде у русских авторов, тоже вынесем за скобки. Жонглирование как бы привычными формулами для современного художника (а Бычков, не спорьте, действительно серьезный художник-перформансист) неизбежно.
Поэтому любовная линия — условный треугольник: Вальдемар (главный герой и зачинщик мироперерождения), Василиса и Нюра, — нужна больше для привлечения внимания, нежели для серьезного продвижения по сюжету. Одноногий конь Ящук (удачно рифмующийся с ямщиком, который как известно «не гони лошадей»), дядя Распевай, любящий послушать дубы-великаны и подоить вечером жаворонков, чтобы «облегчить» их свист, а также «хороший добрый парень» Бычий Скот, — вся Нюрина компания, активно предчувствующая грядущее, — опять же требуется автору только для того, чтобы более удачно сыграть на контрасте. Ведь есть еще и другой лагерь: генерал с депутатом Мордулин, инфантильный (даже с точки зрения драматургии) сын его Федор и туповатая, зажравшаяся масса — москвичи, которые не прочь может быть и обрести новые смыслы, но просвещение народное, как известно, дело затяжное, да и в целом неблагодарное.
...«зяблики смыслов» бросаются врассыпную по страницам, а читателям выдаются лицензии на них
Тогда к чему весь этот зоосад? А к тому что новые смыслы не всегда выразимы прежними словами и привычными образами, точнее, не выразимы почти никогда. «Ибо слова — это дух пневмы молекул газа, а никакая не духовность, и ведут потоки смыслов себя через воздух, и рано или поздно от молекул надо их отрывать». Именно поэтому язык книги (единственный по-настоящему объемный и живой персонаж романа) так желобовыгибист, податлив и ироничен (чего только «кроты Православия» стоят).
Складывается эта веселая сложность из легкой сашисоколовской детскости («Он приехал искать Вальдемара в стоге сена»), платоновского сочетания несочетаемого («Люди любят громоздиться друг на друге, они озабочены электричеством и не понимают, почему они умирают от рака. А Распевай знал, что на самом-то деле они умирают не от рака, а от других людей, потому что в их мыслях слишком много мыслей других людей, и еще больше — электричества») и умозрительности, свойственной чуть ли не «Петербургу» Белого («Через четыре часа, вместе с собратьями, лишенными машин, поликлиник, ноутбуков, хлеба, станков и теории относительности Эйнштейна, Федор обнаружил себя в гетто метро. Где и был безразлично прижат к турникетам») и многого другого.
Сегодня чтобы докопаться до новой сути (если это вообще возможно, а роман Бычкова, как и многие тексты Юрия Мамлеева, ответа на этот вопрос не дает), необходимо пробить вековую броню литературы. И выпятив свою бездуховность (истинную или мнимую — не столь важно), заговорить малопонятным, но единственно возможным, антиязыком, в равной степени плавно-поэтичным и развязно-матерным. «Ибо темнота и есть самая синь солнца». Кстати, с обсценной лексикой Бычков работает виртуозно. Не нагромождает двухэтажно, а, обходясь десятью известными словами, строит вполне прозрачные и смешные конструкции. И все это, повторюсь, для того, чтобы «внутреннее, как обычно, опережало внешнее, а может быть даже было и причиной его».
И когда автору это удается, тогда-то «зяблики смыслов» бросаются врассыпную по страницам, а читателям выдаются лицензии на них. И Лобачевский, неотвязно сопутствующий героям, как нечто высшее и сомнительно достижимое, улыбается сквозь русскую синь истерической настойчивости страждущих. И все бы ничего да только по прочтении мрачно думаешь: «А вдруг Бог, блядь, и в самом деле есть?» * — Бычков А. На золотых дождях. — М.: Эксмо, 2015. С. 69. Но, может, в том и суть?