Он часто говорил о смерти. Удивлялся ей, пытался разгадать. В отзвуках этих мыслей и Федор Соннов, и Анатолий Падов — главные герои его «Шатунов»; за ними Глубев с ранней мамлеевской религией высшего «Я», рядом куротруп Андрей Никитич, пародия на православного христианина. «Шатуны» — бессмертный роман, как «Преступление и наказание». Но «Шатуны» и более того — оправдание преступлению. На это мало, кто способен. На это может поднять руку только Художник.

Мамлеев явился на сцену вовремя. Когда стало вдруг ясно, что мы не можем понять этот мир, и что никакая философия и метафизика нам не поможет, ни Хайдеггер, ни даже и Рене Генон, Мамлеев вдруг вызывает из небытия поэтический, художественный образ метафизики в действии. Он словно бы догадывается, что если нельзя напрямую использовать схоластические метафизические наработки прошлого, то это еще можно «продлить» и даже «преодолеть» в языке. И со всей мощью своего оригинального дара он показывает нам эти метафизические силы, которые, превозмогая эту реальность, откровенно хохочут над всеми нашими о ней представлениями — как в плане моральном, так даже и в символическом. Мамлеев показывает нам то, что нельзя доказать. Он способен найти адекватный веселый язык. Его гений в том, что он еще раз, вслед за классиками говорит нам о том, насколько глубоко, насколько неотъемлемо эти метафизические силы связаны именно с искусством; он еще раз напоминает о том, что образ гораздо глубже и действеннее любой мысли. Есть некое, присущее философам заблуждение, что именно мысль ведет «в глубину», а образ располагается «на поверхности». Увы, мысль скована световым логическим законом, и издревле она является наипервейшим оружием воина и охотника, посылающих стрелу. И в этом ее предназначение. Образ же ведет в темноту, в наше непонимание вещей, в отказ от понимания во имя преклонения перед богами. Образ — порождение ночи, темного бесконечного пространства между звезд, где только и возможны их предсказания, где еще нет неумолимого в своей бесстрастности солнечного света, того, что определяет очертания нашего дневного «твердого» мира. Образ иллюзорен, он может создавать и новые созвездия, по-новому выбранные из старых звезд. Что образу расстояния? Он может сравнить все со всем. Он ближе к ничто истины, он способен выдавать себя за любое ее нечто. Образ, прежде всего, — Великий Обманщик. И Мамлеев — адепт Великого Обмана. Это не принижение его роли, а, напротив, — дань признания. Он был адептом метафизической игры, он был метафизический игрок. Это была очень опасная игра, за которую некоторые платят и безумием, достаточно вспомнить Гёльдерлина, Ницше. Но Мамлеев рискнул и... сыграл. Роль метафизического художника и артиста превозмогает любую роль философа.

На эту бездарную безбожную сцену под названием «современность» наш русский писатель Юрий Мамлеев вдруг выкатывает старинное артиллерийское орудие, орудие на первый взгляд бутафорное, в лучшем случае музейное, в худшем — безнадежно устаревшее (если внимательно вглядываться, как и из чего оно сделано). Но Мамлеев вдруг делает из него такой яркий, такой оглушительный, такой точный и блестящий выстрел, что попадает сразу в самую сердцевину нашей тоски — по Абсолютному и Божественному. Мамлеев наглядно показывает нам, что эта реальность — всего лишь бледная копия, что нет смысла цепляться за нее и ее превозносить. И вслед за ним, вслед за дерзновенным художником, теперь и мы имеем полное право над ней хохотать.