Что в имени тебе и мне
Текст: Владимир Березин
Фотография: из архива автора
Писатель-пешеход Владимир Березин о конструировании говорящих фамилий.
Бунша. А ваша фамилия как?
Милославский. Я артист государственных больших и камерных театров. А на что вам моя фамилия? Она слишком известная, чтобы я вам её называл.
Михаил Булгаков, «Иван Васильевич»
Есть история, рассказанная Катаевым в книге «Трава забвения»: «Некоторое время Булгаков молча настороженно ходил вокруг Маяковского, не зная, как бы его получше задрать. Маяковский стоял неподвижно, как скала. Наконец Булгаков, мотнув своими блондинистыми студенческими волосами, решился:
— Я слышал, Владимир Владимирович, что вы обладаете неистощимой фантазией. Не можете ли вы мне помочь советом? В данное время я пишу сатирическую повесть, и мне до зарезу нужна фамилия для одного персонажа. Фамилия должна быть явно профессорская.
И не успел еще Булгаков закончить своей фразы, как Маяковский буквально в ту же секунду, не задумываясь, отчетливо сказал своим сочным баритональным басом:
— Тимерзяев.
— Сдаюсь! — воскликнул с ядовитым восхищением Булгаков и поднял руки. Маяковский милостиво улыбнулся.
Своего профессора Булгаков назвал: Персиков» * — Катаев В. Трава забвения // Катаев В. Избранное в 2 т. Т. 1. — М.: Художественная литература, 1977. С. 402. .
Эта сцена сложней, чем кажется. Один человек, написавший честную, но во многом несправедливую книгу о Маяковском, комментировал её так: «Оставим в стороне натянутость этой сцены, её суесловие. Чем-то она напоминает рассказ Чуковского с его «мясом» в уитменовском подлиннике. Но отметим, каким примитивным примером вынужден иллюстрировать Катаев несравненный юмор своего героя. И еще отметим, что Михаил Булгаков, не только настоящий, действительно остроумный, но и этот, придуманный хитрым автором: восхищенный, но ядовито, ядовитый, но с поднятыми руками, — невысоко ценит остроумие Маяковского и уж во всяком случае в нем не нуждается.
Все сцены с участием Маяковского, пересказанные ли им самим, вспомненные или сочиненные очевидцами, поражают арифметической прямолинейностью, безысходной скукой придуманных острот, несущих запах вымученности и пота, даже если они были изобретены на ходу, а не заготовлены впрок заранее. Нам известна, пожалуй, лишь одна сцена, рассказанная также Катаевым (и Ахматовой), несомненно имевшая место в действительности, где звучит не механический ответ-каламбур, как желток в яйце, содержащийся в вопросе, а живой, неожиданный юмор. Но только здесь Маяковский уже не герой,
а скорее жертва.
«Они встретились еще до революции, в десятые годы, в Петербурге, в „Бродячей собаке“, где Маяковский начал читать свои стихи (под звон тарелок, — добавляет. Ахматова), а Мандельштам подошел к нему и сказал: „Маяковский, перестаньте читать стихи, вы не румынский оркестр“» * — Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского. — М.: Страна и мир, 1985. С. 103. .
Фамилии были делом классовым
Работа писателя с фамилиями — очень сложна. Прошли те времена, когда писатели давали своим героям говорящие фамилии, и персонаж положительный выходил Миловзоровым, а человек дурной имел в метрике запись «Злонравов». Авторы справедливо считали, что читатель (или зритель) и так умучен разными заботами, и не нужно заставлять его разгадывать лишнее. Потом наступила пора политических баталий, и проверенные герои назывались короткими русскими фамилиями, а негодяи — какими-то Зильберштейнами. Неколторые осколки прошлого искусства всё же наблюдались. Вот Олеша пишет: «Какие замечательные фамилии в пьесах Островского. Тут как-то особенно грациозно сказался его талант. Вот маленький человек, влюбленный в актрису, похищаемую богатыми. Зовут — Мелузов. Тут и мелочь, и мелодия. Вот купец — хоть и хам, но обходительный, нравящийся женщинам. Фамилия Великатов. Тут и великан, и деликатность.
Перед нами соединение непосредственности находки с отработанностью; в этом прелесть этого продукта творчества гениального автора; фамилии эти похожи на цветки...
Вдову из „Последней жертвы“ зовут Тугина. Туга — это печаль. Она и печалится, как вдова. Она могла бы быть Печалиной. Но Тугина лучше. Обольстителя её фамилия Дульчин. Здесь и дуля (он обманщик), и „дульче“ — сладкий (он ведь сладок ей!).
В самом деле, эти звуки представляются мне грядкой цветов. Может быть, потому, что одному из купцов Островский дал фамилию Маргаритов?» * — Олеша Ю. Ни для без строчки // Олеша Ю. Зависть: Избранное. — М.: Гудьял-Пресс, 1999. С. 422.
В сложные времена, когда ни дня не проходило без строчки, а в результате получалась вовсе не весёлая, а горькая «Книга прощания», в шпионском романе можно было дать предателю фамилию польскую.
Фамилии были делом классовым, и от человека, которого зовут Грацианский, ничего хорошего ожидать не приходилось, а вот человек по фамилии Вихрова был явно и совершенно прекрасен. Потом пришли фантасты и обогатили русскую литературу диковинными именами, сами же, впрочем, над этим издеваясь: «Имена героев должны соответствовать их характерам. Если действие происходит в далеком будущем или в иной галактике, то положительным героям дают хорошие имена: Ум, Смел, Дар, Добр, Нега и т. п. (для выбора женских имен могут быть также с успехом использованы названия стиральных порошков).
Отрицательным героям присваиваются имена вроде Смрад, Мрак, Худ, Боль, Вонь. Однако не следует даже самым мерзким типам давать имена, использующиеся в бранном смысле, так как эти слова могут встречаться в лексиконе ученых, особенно молодых, что создает при чтении известную семантическую неопределенность.
Представителям переходных цивилизаций, могущих еще стать на правильный путь, имена даются методом гильотирования. Например, в словаре отыскиваются два самых обычных слова, скажем „стул“ и „гравий“. Отсекая первые буквы, можно назвать героя Тул Равий. Просто и элегантно!» * — Варшавский И. Назидание для писателей-фантастов всех времен и народов, от начинающих до маститых включительно // Техника-молодежи. 1973, № 6. С. 51.
Прошло время, и говорящие фамилии в целом стали рассматриваться как игра в поддавки.
Но мы вернёмся к началу. Итак, Маяковский придумывает фамилию для булгаковского героя.
На мой взгляд, придумывает неудачно. Он просто совмещает Темирязева и мерзость. Булгаков даёт своему герою семинаристскую фамилию (вовсе не факт, что в ней отзвук имени Абрикосова — это, скорее отзвук в ограниченном словарно-фруктовом наборе читателя). Но главное в том тут, как мне кажется, остроумие Маяковского сбоит. Шутки с фамилиями всегда рисковые, и тут она ему не удалась.
Каламбуры с фамилиями всегда на грани пошлости, будто незатейливое превращение Навального в Овального или Анального. Трансформация Путина в Путлера ровно так же ужасна — всё это выдаёт какие-то неловкие комплексы, и узкую конструкцию воображения.
Когда Ильф и Петров пишут о «конной статуе Тимирязева»
*
— Великий агроном и профессор ботаники скакал на чугунном коне, простерши впереди правую руку с зажатым в ней корнеплодом. Четырехугольная с кистью шапочка доктора Оксфордского университета косо и лихо сидела на почетной голове ученого. Многопудовая мантия падала с плеч крупными складками. Конь, мощно стянутый поводьями, дирижировал занесенными в самое небо копытами.
Великий ученый, рыцарь мирного труда, сжимал круглые бока своего коня ногами, обутыми в гвардейские кавалерийские сапоги со шпорами, звёздочки которых напоминали штампованную для супа морковь.
Удивительный монумент украшал город с прошлого года. Воздвигая его, пищеславцы подражали Москве. В стремлении добиться превосходства над столицей, поставившей у Никитских ворот пеший памятник Тимирязеву, город Пищеслав заказал скульптору Шац конную статую. Весь город, а вместе с ним и скульптор Шац, думали, что Тимирязев — герой гражданских фронтов в должности комбрига. Шац на время забросил обязанности управдома, которые обычно исправлял, ввиду затишья в художественной жизни города, и в четыре месяца отлил памятник. В первоначальном своем виде Тимирязев держал в руке кривую турецкую саблю. Только во время приема памятника комиссией выяснилось, что Тимирязев был человек партикулярный. Саблю заменили большой чугунной свеклой с длинным хвостиком, но грозная улыбка воина осталась. Заменить ее более штатским или ученым выражением оказалось технически невыполнимым. Так великий агроном и скакал по бывшей Соборной площади, разрывая шпорами бока своего коня.
Илья Ильф, Евгений Петров, «Светлая личность».
, то работают с образом (и его абсурдной жизнью), а Маяковский занят механическими соединениями.
Нет, и он в своём праве, к тому же все участники этой истории, её возможные свидетели и слушатели давно истлели в земле, сгорели в печах, в общем, исчезли. Остался звук каламбура, его лёгкий жестяной лязг.
Но дело не в правоте кого-то из мёртвых писателей, а в том, что фамилии — вещь нешуточная, и лишний раз с ними веселиться не надо.