Шаргунов С. Катаев. Погоня за вечной весной. — М.: Молодая гвардия, 2016. — 704 с.

Было несколько причин, чтобы эта книга не вышла. «Не вышла» — не в том смысле, что была бы остановлена в печати, не те все же времена, а не получилась. Хотя и сейчас интерес к такой фигуре, как Катаев, нужно издателю доказывать.

А тут известность биографа сыграла на руку персонажу.

Но есть ещё несколько опасностей: во-первых, когда за летопись жизни писателя берётся другой писатель, особенно молодой и амбициозный, то автор книги может победить своего героя. Тогда читатель увидит не биографию, а роман. Увидит своего современника, а не его персонажа. Во-вторых, есть фигуры в недавней отечественной истории, говоря от имени которых (а биограф часто является послом своего мёртвого героя в мире живых), приходится оправдываться. Придуманы даже клише этих оправданий, которые пожирают читательское время, не прибавляя ничего к пониманию времени исторического.

Сергей Шаргунов каким-то образом этого избежал — в книге Шаргунова-писателя мало, а писателя Катаева много. Автор прилежно читал мемуары, говорил с людьми, впервые опубликовал неизвестные ранее письма.

Это честный труд — без скидок на какие-то внелитературные соображения.

И герой тут непростой.

Нет, в возвращение Катаева, о котором автор биографии довольно много говорил в своих интервью, я не верю

Внимательное чтение этой биографии не тем полезно, что кто-то может наново возлюбить Валентина Петровича Катаева, Героя Социалистического труда и многих орденов кавалера (вариант: авантюриста, талантливого писателя, прошедшего между струй).

Нет, в возвращение Катаева, о котором автор биографии довольно много говорил в своих интервью, я не верю. Зато из этой книги можно извлечь массу поводов к рассуждениям о том, как, собственно, устроена литература и литературная жизнь — а это дорогого стоит.

Для начала нужно сделать важное наблюдение. Многие советские писатели имели в прошлом какую-то неприятность, лакуну в документах, что-то в разной степени страшное, связанное с Гражданской войной. Говоря попросту, были белогвардейцами.

Михаил Булгаков, судя по всему, был военным врачом у белых. Тихий сказочник Евгений Шварц вообще был участником Ледяного похода и до конца жизни страдал от последствий контузии. Леонид Леонов служил в Архангельске при англичанах. Виктор Шкловский ни в какой Белой Гвардии не был, зато служил у гетмана Скоропадского, участвовал в заговорах и лихо бегал по всей России от чекистов. Что до Валентина Катаева, то он стрелял из пушки на белом бронепоезде «Новороссия». И это было как бы тайное прошлое — хотя фамилии не были сменены, документы не подделаны, но эта фигура умолчания, очевидно, давила на них — как высоко бы некоторые из них не забрались.

Следующим важным поводом для размышлений читателя может быть соотношение (и, вообще, связь) успеха и таланта

Но это были именно яркие писатели — переметнувшиеся. В их прошлом была червоточинка, которая несколько десятилетий могла быть приговором — но не стала.

Следующим важным поводом для размышлений читателя может быть соотношение (и, вообще, связь) успеха и таланта.

Был бы писатель Катаев лишен таланта, то и говорить не о чем. Интриганов, прошедших между струй, хватало и в других специальностях, и интриги там были не в пример круче.

А тут ты всё же понимаешь, прочитав абзац, что перед тобой текст чрезвычайно одаренного человека (при том что Катаев за свою жизнь написал огромное количество безжизненной халтуры). И пресловутая красота метафоры каким-то образом даёт тебе понять, что литература там много где сохраняется.

А, может, работает знаменитый совет Юрия Олеши, который пересказал сам Катаев: «Поучая меня, как надо заканчивать небольшой рассказ, он сказал:

— Можешь закончить длинным, ни к чему не обязывающим придаточным предложением, но так, чтобы оно заканчивалось пейзажной метафорой, нечто вроде того, что, идя по мокрой от недавнего ливня земле, он думал о своей погибшей молодости, и на него печально смотрели голубые глаза огородов. Непременно эти три волшебных слова как заключительный аккорд. „Голубые глаза огородов“. Эта концовка спасет любую чушь, которую ты напишешь» * — Катаев В. Алмазный мой венец. — М.: Советский писатель, 1981. С. 146. .

Редко кого коллеги по цеху ненавидели так, как они ненавидели Катаева (разве, Алексея Толстого) есть такое стихотворение Чичибабина * — Чичибабин Борис Алексеевич (1923 — 1994) — русский поэт, по рождению носил фамилию Полушин. Был арестован в 1946 по политическому обвинению. Вышел из заключения в 1951-м. Работал бухгалтером, начал печататься в пятидесятые годы, в 1973 году исключён из Союза писателей за неблагонадежные стихи, работал счетоводом, жил в Харькове. В 1990 году получил Государственную премию СССР за книгу, изданную за свой счёт. 1969 года (оно цитируется и в книге):

Я грех свячу тоской.
Мне жалко негодяев —
как Алексей Толстой*
и Валентин Катаев.

Мне жаль их пышных дней
и суетной удачи:
их сущность тем бедней,
чем видимость богаче.

Их сок ушел в песок,
чтоб, к веку приспособясь,
за лакомый кусок
отдать талант и совесть

Шаргунов пишет: «По-моему, это всё тот же пафос „передовых пролетариев“, которые обвиняют Катаева и Толстого в „буржуазности“ и „попутничестве“. Всё та же листовочная, рапповская прямота, по поводу которой, иронизируя над морализаторами в литературе и периодической сменой „общепринятого“, ещё в 1929-м в анкете журнала „На литературном посту“ Катаев замечал: „Горе писателю, если он, пересмотрев вопрос о 'хорошо' и 'плохо' общепринятое назовёт хорошим. Тогда критик-мещанин спешно подвязывает к своему угреватому подбородку внушительную марксистскую бороду и хватает дерзкого за штаны“» * — Шаргунов Сергей. Катаев. Погоня за вечной весной. — М.: Молодая гвардия, 2016. С. 197. . Но это вовсе не так. Стихотворение куда длиннее, и дальше там идёт:

...Их светом стала тьма,
их ладом стала заметь,
но им палач — сама
тревожливая память.

Кто знает, сколько раз,
возвышенность утратив,
в них юность отреклась
от воздуха и братьев.

Как страшно быть шутом
на всенародных сценах —
и вызывать потом
безвинно убиенных.

В них роскошь языка —
натаска водолея —
судила свысока
Платонова Андрея.

(О нём, чей путь тернист,
за чаркою растаяв,
«Какой же он стилист?» —
обмолвился Катаев.)

Мне жаль их все равно.
Вся мера их таланта —
известная давно
словесная баланда.

Им жарко от наград,
но вид у них отечен,
и щеки их горят
от призрачных пощёчин.

Безжизненные пни,
разляписто-убоги,
воистину они —
знамение эпохи...

Я слезы лью о двух,
но всем им нет предела,
чей разложился дух
скорей, чем плоть истлела

и умерло Лицо,
себя не узнавая,
под трупною ленцой
льстеца и краснобая .

То есть у Чичибабина, сидевшего в тюрьме и лагере, совершенно конкретный счёт (не сказать, кстати, что мне нравятся сами стихи). Ни о каком комсомольском задоре тут речи нет. Причём как раз Катаеву в приводимой выше цитате изменяет чувство стиля и метафоры — как критик-мещанин, так сразу угреватое лицо и проч., и проч. Счёт Чичибабин предъявляет именно за то, как писатель, пересмотрев вопрос о «хорошо» и «плохо», общепринятое назовёт хорошим. Ну, так это правда. Тогда — беда. Горе вам, персы!

Впрочем, про Павленко или Шпанова не написали бы вовсе, с них и спросу-то нет.

Анатомия чувства к успешному советскому писателю (впрочем, почему только советскому и только писателю) может дать нам много.

Людям кажется, что литературным даром можно распорядиться так же, как дядюшкиным наследством. Меж тем, никаких правил нет: можно прожить пышные дни и написать большие книги. Можно быть борцом и писать книги пошлые (так бывало), можно так не приспособиться к веку, и книги истлеют вместе с тобой. Не в литературе дело — многие люди высокомерно думают, будто мироздание что-то вроде продавца в магазине, который предлагает им выбор.

...многие сочинения Катаева просеяло время

Третье обстоятельство связано все с той же фразой, что меняет авторов как перчатки. «Писатель в России должен жить долго». Иногда это трактуется, как «тогда он может дожить для славы или, хотя бы, до реабилитации». Но есть объяснение проще — выживший после перемен эпох человек приобретает дополнительную квалификацию мемуариста. Он светит читателю отражённым светом своих прошлых связей, особенно, если он был знаком со знаменитостями.

Так получилось, что многие сочинения Катаева просеяло время — от «Сына полка» осталось только название, от одесской тетралогии — лишь детские воспоминания первой части, и уж куда-то вовсе проваливается рыхлое повествование «Волны Чёрного моря» и «За власть Советов». Забыт сюжет «Квадратуры круга», «Растратчики» известны только специалистам (а уж как они гремели, ведь Куприн и Горький восторгались ими). Время убежало вперёд, а вот «Трава забвения» и «Алмазный мой венец» остались в круге чтения. То есть, в реальном, не филологическом круге, истории про писателей живут до сих пор. И не просто анекдоты, а именно цельные образы этих «главных действующих лиц» культуры оторвались от «Венца» и начали самостоятельное существование. При этом «Алмазный мой венец» породил большое количество подражателей —очевидно, что несколько знаменитых романов Аксенова вышли из-под этого венца (каламбур), как из шинели.

...нет истории, а есть только миф —если складный, красиво рассказанный человеком, прожившим долго, то этот миф будет существовать вечно

Здесь работает важный фактор истории (и не только литературной) — как потом расскажет выживший, так и повернется история. Потому что нет истории, а есть только миф —если складный, красиво рассказанный человеком, прожившим долго, то этот миф будет существовать вечно. Так писателям после рассказанного о них Довлатовым было бессмысленно оправдываться — теперь это навсегда. Катаев в своих образах, обвешенных метафорами, был ярок до чрезвычайности. Ради красного словца под нож, вернее, под перо, пошли многие его дружбы. Обиженных было множество, и «венец» в эпиграммах тут же зарифмовался с «подлец». Это происходило не только от быстрого укола обиды, а от понимания того, что как рассказано, так и останется на века. При этом Катаев не врал, он именно что выделял детали, и такие, что навсегда закреплялись в памяти читателя.

Возмущенные глаза с литературных грядок смотрели вслед писателю, сумевшему прожить долго.

Он умер, дожив до Перестройки и чуть не дожив до Чернобыля. Он воевал и интриговал; помогал людям и травил их; был одиночкой и частью государственной машины; голодал, а потом шиковал, купаясь в недоступной многим роскоши. Жил долго. Успешно, это бесспорно.

Итак, размышления над книгой-биографией и сама биография приводят к универсальным открытиям.

Можно, заметить, наконец, что со временем все биографы становятся чем-то похожи на своих героев — то отрастят себе горьковские усы, то облысеют, то обучатся верховой езде и обращению с саблей. В биографии Катаева есть место: «28 января 1947 года Валентину Катаеву исполнилось пятьдесят.

9 февраля его избрали депутатом Верховного Совета РСФСР от Щербаковского округа Москвы.

В прессе не прекращалось пышное чествование... Казалось, эта пора возрастной спелости совпала с долгожданным полновесным государевым благословением. „Вечер, посвященный пятидесятилетию Валентина Катаева, начался необычно, — сообщала „Литературная газета“, — юбиляр отсутствовал — он был на встрече со своими избирателями. Появление его во время начавшихся уже выступлений зал встретил стоя, горячими, долгими аплодисментами“. В клубе писателей выступали Фадеев, Вера Инбер, Тихонов, Славин... В поздравлениях повторялось, что юбиляр не по возрасту молод и свеж...» * — Шаргунов Сергей. Катаев. Погоня за вечной весной. — М.: Молодая гвардия, 2016. С. 466. .

Молодой автор биографии Катаева осенью 2016 года стал депутатом Государственной Думы от коммунистической партии.

Судя по интервью и блогу, работа эта ему нравится.

Сейчас Шаргунову тридцать шесть. Хотел бы я посмотреть на его пятидесятилетие — коли доживу.