Камфьорд В. Накривик к дому / Пер. с норв. А. Эйделькинд; ил. Р. Маркхюс. — СПб.: Поляндрия Принт, 2022. — 92 с.

Велели нам быть честными. Велели быть разумными. И храбрыми, конечно. И не бросать носки, испачканные за день, под стул или кровать! Велели ездить в шлеме, смотреть по сторонам, зимой носить ту шапку, которая с ушами, и не перебивать. Не чавкать. Не рыгать. Не грызть украдкой ногти. Не сплетничать. Не красть. Не умничать. Не спать — ну, то есть на уроках. А ночью — ночью спать: не слушать, что они, усевшись у реки, под взглядами всех звёзд, друг другу говорят. Но слушать их потом, когда кругом светло, и людно, и никто...никто-никто не знает, что ветер этой ночью пригнал их голоса, а с ними и секреты, и страхи, и беседы... Ещё они велели с другими, незнакомыми, со взрослыми людьми нигде и никогда беседы не вести: «Ведь это так опасно!». Опасно, ну, конечно. Опасней, чем медведь? Чем ложь? Или болезнь? А может быть, опасней, чем подвиг Супермена, решившего, как водится, кого-нибудь спасти? Опасней, чем молчание? Чем жёлтый катафалк? Опасней, чем ничто, которое теперь живёт себе вот здесь, как будто бы внутри? Опасность — это миф: по крайней мере, там, где ты сейчас сидишь — у са́мого окна, и просто говоришь с такой же пассажиркой, сидящей в мягком кресле, — обычной незнакомкой, чужой, но только взрослой.

Дорожный диалог важней всего начать. А дальше он уж сам — разгонится, как этот... Как поезд? Может быть. А может, как ребёнок, который сел на велик впервые в своей жизни, и папа или мама его сначала цепко придерживают сбоку, советуют не гнать, крутить педали ровно, а руль не отпускать, но только он не может — вот так вот ехать долго, и криво ухмыляясь, петляя, чертыхаясь, уносится всё дальше, и дальше, дальше, дальше — до красного забора, до домика с колонной, до здания таможни, потом ещё до почты, вдоль кладбища, по роще: пока они не кончатся, дорога и настрой... Дорожный разговор вот именно такой. Свободный, словно ветер, который что-то шепчет, мычит или свистит. И лёгкий, как наездник, который гонит вниз, подставив солнцу нос, раскинув руки в стороны. Про что-то крайне сложное, серьёзное, тяжёлое в удобном тёплом поезде вообще не говорят. Дорога не для этого была проведена. И время в ней не мчится, опять же, по причине, которая с беседами про всякое такое — суровое, большое — уж точно как-то связана. В дороге время словно бы становится другим: припудренным таким, не ярким, но живым, и нежным, как пастель, как те цвета в истории, что выбрал Руне Маркхюс, рисуя героинь, их реплики в квадратах с округлыми углами, их бледно-синий поезд, спешащий в Лиллехаммер. В дороге время словно бы...меняет свою форму: из линии, что прежде могла быть очень тонкой, оно вдруг превращается в увесистый пузырь, где Бритта с Эрке просто...живут другую жизнь. Ведь в этой «новой» жизни о той, кто говорит, вторая ничегошеньки, естественно, не знает. Как, впрочем, и мы тоже. А это значит что же? А то, что говорить им — вот здесь, вот в этом мире, вот в этом славном коконе — действительно не сложно. Всего-то нужно выбрать: про что да как начать.

Ну, скажем...эти черроксы — которые на Эрке. Вообще-то, всем известно — и Бритте, уж конечно, — что носят их в мороз, когда метель и дождь, и даже без носков — ногам в них так тепло, как будто в волчьей пасти: чуть-чуть, конечно, влажно, но, в общем, хорошо. К тому же они лёгкие, как хлопья с молоком, и страшно симпатичные, как крабы или слон. И в них ты не скользишь, как в прочих сапогах, не падаешь стремглав, запутавшись в шнурках. В них просто — вжух! — и всё: уже бежишь, как лань. До школы, например. Из дома, как сейчас. Бежишь себя быстрее, чтоб только не стоять, чтоб только что-то делать, хоть что-то предпринять, чтоб в этот самый день — ужасно тёплый день, не снежный, не дождливый, не ветреный, не скользкий — успеть, не опоздать, исправить то, что можно...

А можно не про черроксы — про что-нибудь другое. Допустим, имена: с чего вдруг мама с папой её назвали Эрке? Отличная история! Немного, правда, длинная и жутко романтичная, но главное — красивая и очень-очень личная. И, в общем, сидя с Бриттой, чьё имя так грохочет, как будто где-то в поле заглох пурпурный трактор, рассказывать о том, что было так давно, когда ещё всё-всё, хотя и без неё, сверкало и росло, — оно, пожалуй, славно... Но всё же это имя — дурацкое немножко, не то, что, скажем, Ильва — оно и вправду милое, как Фламме-медвежонок, с которым кроха-Ильва почти не расставалась, и как она сама — особенно в тот раз, когда пошла за Эрке на школьную линейку: в коротеньком трико и супер-тёплых черроксах. «А кто такая Ильва?», — конечно, спросит Бритта. «Моя сестрёнка Ильва... Сегодня родилась». И Бритта скажет: «Ух, ты! Так значит, будет праздник? И торт, и восемь свечек? И вы на этом празднике сыграете на флейтах? Я знаю, будет весело — иначе ведь нельзя». И Эрке ей ответит: «Вообще-то, не уверена, что будет так уж весело. Но мы должны сыграть. Ведь это день рожденья». И примется рассказывать про песню для блок-флейты, про то, как надо дуть («не сильно, а вот так — ну, словно на синяк»), про тайные занятия («сначала мы играли в их маленьком подвале, среди корзин с бельём, забравшись на машину, стиравшую трусы, футболки и носки, а после переезда — по скайпу, что, конечно, раз в десять было хуже, но, в общем, всё же лучше, чем вовсе не играть») и, наконец, про Рональда, придумавшего план: от голоса для флейты — до бегства в Лиллехаммер со школьным рюкзаком, куда она засунула тот памятный костюм, в котором как-то раз, давным-давным-давно, стояла перед мамой, а Ильва с нею рядом, и Рональд где-то сзади, и снимок вышел странным, и было так тепло...

Про что ещё сказать? Пока мы не приехали, пока ещё есть время, пока «родная» Бритта не вышла из вагона, из поезда вот этого, из их связавшей тут, разрозненной как будто, всё склеившей как будто, запутанной как будто, пронзительной истории... «Про Рональда скажи, — попросит, верно, Бритта, — он кто вообще такой: твой парень или как?». «Чего?! Конечно, нет!», — едва не вскрикнет Эрке. Он просто Супермен, который нужен так, как нужен, скажем, брат, как нужен лучший друг, как нужен слух и звук. Но лучше она скажет про ёлочные шарики. А может, как и прежде, как будто бы про них — и в то же время нет. Про дутые стекляшки, сверкающие так, как будто бы сейчас и впрямь стоит январь, как будто эти шарики покрыты снежной крошкой, как будто эти шарики — на самом деле просто... гранаты или яблоки, хрустящие и сладкие, как сочные надежды, которые лелеешь, катая их вот так: от маленького пальчика — до ямки на ладони, а после — вот сюда, где линия судьбы встречается со смертью, — и шарик вдруг случайно как грохнется об землю, взорвётся, будто бомба, оставив по себе одно воспоминание и тысячу осколков, которые не склеить ни пластырем, ни клеем. И разве что сказать...озвучить...прошептать...продуть или пропеть: назвать вот так, как есть, — включить в рассказ о том, как поезд мчался в город, что был когда-то домом и мог бы стать им снова, когда бы ей и вправду всё это — столь большое, тяжёлое такое — сегодня удалось...

Чуть меньше ста страниц, чуть меньше сотни миль, чуть больше двух часов — ещё чуть-чуть, и всё. Ей скоро выходить. И Бритте, между прочим. И всем, кто с ними, тоже. Лишь вам как будто можно...чуть-чуть притормозить, чтоб сразу не судить, чтоб думать вот теперь как будто по-другому, чтоб видеть то, что есть, сквозь призму целых стёкол. И вот, мотая вспять тот длинный, как вагон, тот тёплый разговор, вы слышите, что слово, казавшееся просто...ну, просто...просто словом, гремело словно гром — за тонким хрупким стёклышком рождественского шара, зажатого в ладони, чтоб он вдруг не упал. И каждый поворот в том странном разговоре имел свою причину, чтоб всё-таки свернуть. И каждое открытие, которое вы сделали, которое и Бритта, и Эрке с вами вместе, смеясь, как будто сделали, на самом деле значило совсем-совсем не то, а кое-что ещё. И это «кое-что», засунутое наспех в расстёгнутый карман, оттягивает ткань и жжёт немного кожу. И жизнь, подобно книге, написанной вот так, могла бы быть прочитана ещё с десяток раз. И то, что там лежало: на полках и в словах, в молчании, в рисунках, а также в рюкзаках, — не выпало бы вдруг, в открытый кем-то люк, не стёрлось бы со временем, не сдулось, как пузырь.