Згардоли Г. Второй шанс Роберта Уоррена / Пер. с итал. А. Манухина. — М.: КомпасГид, 2022. — 216 с.

Где нет ночей и красок дней, обычных, в общем-то, вещей, таких как пение стрижей, как детский хохот или плач, как запах лака для ногтей, лесных тропинок и дождя, как шорох гравия и хруст, с которым режется арбуз, где только воздух и вода, где только небо и земля, белым-бело — и никого, и пустота внутри того, что составляло существо, что прежде билось так, как время на часах, и что с недавних пор, с тех пор, как сын погиб, замёрзло и застыло, как всё вот этом мире, вот в этом самом крае, где вас встречает автор: на станции, в Гренландии, в начале той весны, которая пришла как раз после войны, — вон там его нашли. Одетого в жилет, рубашку с рукавами, которые внизу забавно расширялись, короткие штаны и вязаные гетры. Холодного, как смерть, бесцветного, как грусть, и всё-таки — ну, да, не может ведь так быть, науке неизвестно, немыслимо, конечно, однако, вот же, а? — живого, как трава. Как старая, засохшая, увядшая трава... Хотя никто из них — учёных и военных, собравшихся тут вместе, чтоб сделать свои бомбы ещё немного лучше, чем сброшенные прежде, — естественно, не знал, что мальчик в глыбе льда когда-то вырос там, где каждый холм и каждый склон покрыт густой травой, а стены старых крепостей, соборов и церквей, мужских монастырей и каменных часовен — ковром с зелёным ворсом, который пахнет мхом. Никто из них не знал, как долго мальчик «спал»: неделю или месяц, полгода или год, лет сорок или сто? Под светом красной лампы и парой одеял он тихо, словно плющ, теперь вот тут лежал, а чей-то низкий голос ему порой читал: о «времени», о «спящих», о «теле электрическом», о «лицах», о «себе», о маленьком «ребёнке, который быстро рос», и взрослом, что пытался, по мнению поэта, «полней познать урок». За две недели «жизни», которую, признаться, не все считали жизнью, он впитывал слова, написанные Уитменом для той великой книги, чьё странное название с ним было тесно связано * — Знаменитая книга стихов американского поэта Уолта Уитмена (1819 — 1892) «Листья травы» (Leaves of Grass) была впервые издана в 1855 году: тогда она состояла из двенадцати произведений. В последующие годы и до самой своей смерти Уитмен дополнял сборник, включая в него всё новые и новые стихи, доведя их количество до четырехсот. В 1860 году, во втором издании «Листьев.. », появилось столь важное для автора и героев Згардоли стихотворение «Когда жизнь моя убывала вместе с океанским отливом». . Читавший их, конечно, едва ли понимал, насколько его «слышно», насколько это нужно, насколько всё «понятно», целительно и важно. Читавший приходил, чтоб чувствовать себя.

Профессор Роберт Уоррен планировал уйти: со станции, из мира, из жизни, ставшей слишком... бессмысленной? О, да. И больше, чем возможно, чем это выносимо, — неправильной и мнимой. Бездетной и безбожной. Без Джека, чей портрет лежал в его кармане, где мальчик — нет, не мальчик, уже, пожалуй, взрослый: такой красивый юноша, который улыбался, прищурившись немножко, и словно бы ему, папаше своему, беспечно повторял: «Всё будет хорошо. Увидимся потом, когда вернусь домой», — как дальше без него, без сына своего? Как жить, осознавая, что бомба в Нагасаки была твоей работой, что тысячи людей лишились сыновей, как он лишился Джека? Как делать то, что делал, и делал хорошо, из года в год, за годом год — и так почти полвека, забросив всё на свете, но главное — семью: и сына, и жену? Как статуя Христа — стоять вон там, на краешке обрыва, который ниспадает в океан, готовясь прыгнуть в воду, чтоб та его всего: вот с этими картинами, застрявшими в мозгу, с разбитым, словно лёд, холодным тусклым сердцем, и чувствами, и мыслями — безумными, постыдными, — навечно приняла, и, может быть....тогда? Он так и не узнал. Профессор Роберт Уоррен случайно увидал, как там, где был лишь лёд, блеснуло вроде что-то.

Другой бы — не Згардоли, наверное, сказал, что это был сигнал, отправленный Всевышним, что «спас» героя знак, что так блестит «Надежда». Позднее доктор Джессоп, работавший на станции в то памятное лето, отметит, разумеется, что тонкий лучик света в глаза бросала пряжка, державшая ремень на поясе ребёнка. Её-то и увидел профессор Роберт Уоррен, когда стоял над бездной, обдумывая план, который — он не знал — придётся отложить. На день или на два...Ну, может, на неделю. Неделю и ещё... ещё совсем чуть-чуть, пока «замёрзший мальчик» хоть что-нибудь такое...волшебное? живое? — не важно даже что, но что-то совершит. И Джим открыл глаза. Хотя никто тогда, естественно, не знал, что это сделал Джим — что так его зовут, и в склепе изо льда провёл он целый век, а раньше жил на острове, где дул солёный ветер и рос трёхлистный клевер, паслись повсюду овцы и пахло мокрой шерстью, картошкой в кожуре, лепёшками и луком, цветами и вообще... домашним чем-то очень, особенным и личным, и Джим глотал тот запах, как будто молоко, и был таким счастливым — счастливым, как никто. Никто не понимал — ведь Джим и сам не знал: ни где его три брата, где сёстры, мама с папой, ни этого всего, что тут произошло с момента катастрофы, когда большой корабль, что вёз их в Новый Свет, попал в смертельный шторм, унёсший жизни всех, ни взгляда человека, который каждый день, садясь на край постели, читал ему о чём-то на странном языке. «И кто бы знал, приятель, что ты там понимаешь...», — вздыхал сидящий рядом, качая головой. А тот, кто вправду знал, что мальчик понимал, а что не понимал, что чувствовал мужчина, о чём он горевал, — рассказывал обоим, как если б эти двое учились языку, понятному оленям, собакам или змеям; как если б эти двое учились жизни снова; как если б в мире был чудесный перекрёсток: во времени, в пространстве, в реальности и в снах, — где встреча одиночеств давала некий шанс.

Она ведёт себя как фильм про удивительный побег, про путешествие сквозь век, сквозь расстояние и смерть. Играет будто в сказку, где старый мальчик Баттон не в силах повзрослеть * — Сразу после пробуждения маленький Джим начинает стремительно стареть, и в свои десять, подобно Бенджамину Баттону из рассказа Фицджеральда, уже выглядит дряхлым и немощным. . Берёт пример со снов, которые под утро теряют силу грёз, но так же, как и ночью, выстраивают мир, в который крайне трудно насмешливо не верить. Такая вот история — обычная по-своему: в том смысле, что Згардоли рассказывает в ней, наполненной звучанием, приметами и фактами из прошлого далёкого и прошлого недавнего, о времени, где стрелок как будто бы и нет. И вот вы размышляете: а как бы жил тот мальчик, замёрзший в глыбе льда, родись он не в Ирландии, а, скажем, в США, за десять лет до взрывов, разрушивших полмира, а не в эпоху голода, убившего сограждан, толкнувшего оставшихся бежать куда подальше? О чём бы он мечтал, когда бы мчался с папой по вьющейся вдоль пляжа, как лента, серой трассе? Играл бы он с друзьями, с юлой — или зверями, самим собой и найденными где-нибудь камнями? А мамины лепёшки из лука и картошки — любил бы он, как прежде, а, может, ел бы вафли, печенье и сорбет? И кем бы стал потом: учёным или фермером, как Уоррен или этот, его ирландский предок? Служил бы он, как Джек, которого уж нет? Нуждался бы в отце, как Джек в своём нуждался, как Уоррен вот теперь нуждается в ребёнке, нуждающемся в нём? И был бы новый Уоррен тогда другим отцом: не тем, немногословным, подчёркнуто холодным, как будто отрешённым, а тем, который рядом, который обнимает, целует, защищает, который много знает — не только про протоны, про атомы и бомбы, но знает про него, про сына своего? Вопрос лишь в том — зачем. Чтоб скрасить Джиму дни, которых будет мало? Не врите, Роберт Уоррен! Не нам, так хоть себе — признайтесь, ради бога: вы ведь стараетесь для Джека, который умер для других, но где-то там, у вас внутри — он жив ещё и будет жить, пока живёте вы. А вы живёте здесь. Вы всё ещё живёте. Вы больше не хотите исполнить старый план. Вы знаете, что жизнь нужна вам даже больше, чем Уоррену из прошлого: и мужу, и отцу... И вы — не Роберт Уоррен — вы знаете, конечно, что это невозможно, что время тает скоро, что Джиму слишком плохо, но ждёте от истории, как маленький ребёнок от утра Рождества, всего лишь волшебства. Вам хочется подарка — подарка необычного: счастливого и личного. Но всё решает тот, кто выдумал ребёнка, кто выдумал сам повод, кто выдумал историю, в которой мы живём.

О том, что значит холод, откуда он исходит, что делает с тобою, куда потом приводит. О том, в чём смысл боли и сколько в ней оттенков, зачем она изводит и может ли отстать, как время от ребёнка, как люди — друг от друга. Згардоли пишет так, как будто он рисует: фигурки на песке, их жизни и дорожки, их маленькие ножки, огромные следы и целые миры, истории в словах, картины на камнях, застывшие часы и бесконечно «ложные», едва ли уловимые движения души. Рисует тонко-тонко, как будто бы не кистью, а чем-то невесомым, похожим, может быть, на вдруг упавший волос... Он пишет море морем, как тот герой Баррико * — Имеется ввиду художник Плассон из романа «Море-океан» (1993). , который был художником, влюблённым в океан и каждый божий день писал его вот так: не красками, а брызгами — солёными и быстрыми. И боль, и страхи Джима, и нежность «Бобуоррена», как тот его прозвал, и радость этих брошенных, потерянных существ, шагающих вперёд, чтоб где-то там, вдали, найти один ответ, — Згардоли представляет, «включая» звуки жизни, её температуру, её цвета и мысли. Его рассказ реален, как слёзы и трава, как имя или, может, сверкание чего-то...на ровной глади моря.