Кара за чары
Текст: Вера Бройде
Обложка предоставлена ИД Albus corvus
О том, как Боб был Богом, рассказывает обозреватель Rara Avis Вера Бройде.
Розофф М. Боба нет. / Пер. с англ. С. Ильина. — М.: Белая ворона, 2018. — 256 с.
Тем летом в Сахаре к немалому ужасу местных племен зачем-то вдруг выпал снег. На Кубу обрушились девять цунами. В одной из восточных провинций Китая песчаные вихри, которых здесь прежде ещё небывало, снесли восемнадцать домов. А жители Южной Сардинии будто бы видели, как в небе со скрипом тихонечко перевернулась огромная радуга, упёршись при этом своими «ногами» в набитые пухом подушки, которые кто-то подвесил над лесом, долиной и пляжем. И столбик термометра прыгал, как заяц: вода замерзала, потом закипала, опять замерзала, опять закипала... Наверное, люди серьёзные могли усмотреть в этом признаки некой болезни, которая по непонятным причинам затронула нашу планету, но вскоре, вполне вероятно, отступит, как только учёные выяснят, что же случилось, и примут ответные меры. Другие, конечно, могли бы сказать, что сели, потопы, лавины, пожары, торнадо, цунами и прочие ужасы этого лета — знамения свыше, которые Бог посылает на грешную землю, чтоб люди одумались и больше уже не грешили, точнее, грешили немного поменьше, пореже, не так откровенно и грубо. Однако ни те, ни другие, скорее всего, никогда б не узнали, что этот кошмар, это буйство стихий, дожди без конца и без края, снежинки и ветер, сбивающий с ног, — последствия новой влюблённости Боба, героя романа Мег Розофф и нашего общего Бога.
Возможно, Мег Розофф однажды покинула дом, а зонтик с собой не взяла, и дождь, о котором синоптик на телеэкране вообще ничего не сказал, не только насквозь промочил её синие туфли, но стал чем-то вроде толчка — начальной идеи, согласно которой внезапная смена погоды случается из-за любви. Любви того самого Бога, который придумал погоду, придумал дожди, снегопад, придумал моря, океаны, равнины и горы, животных и птиц, придумал кофейные зёрна, батончики с чудо-начинкой, расплавленный сыр и людей... А что до любви, которую Он, может быть, и придумал, но вот до ума довести не успел (не смог, не решился, а, впрочем, скорее всего, поленился, велев напоследок всем созданным тварям всего лишь плодиться, плодиться, плодиться), то с ней, с этой самой любовью, точнее, не с ней, а как раз без неё, и вышла местами смешная, безмерно живая, отчаянно дерзкая, умная и страшно родная история Розофф. Вот только погода в ней — хуже войны. А кто виноват? О, Господи... Господи? Боже, скажи!
Что если Он вовсе не мудр и вовсе не Гэндальф, не Санта, ну, то есть вообще не святой?
Но Бог, как обычно, весомо молчал. А что он, вообще-то, мог сделать — теперь, спустя столько-то лет? Когда-то он «ради забавы» связал со своим настроением нашу погоду. Вы скажете: это ошибка, — но Бог совершил её в самом начале, когда ещё не было «нашей» погоды, поскольку в тот день ещё не было нас. Любви, между прочим, на новой планете тогда ещё тоже пока не водилось: любви настоящей, громадной, стихийной, тяжёлой, как стадо слонов, терзающей, точно бульдог, бросающей в холод и жар — такой ослепительной, яркой, такой непроглядной и тёмной, такой полосатой, такой ненадёжной, такой оглушительной и своенравной, такой непонятной, неистовой, странной — такой вот любви, как у самых обычных, неопытных, юных, чудовищно смертных, а значит, вполне неприметных людей... И надо же было случиться, чтоб именно в эту любовь наш доблестный, славный, могучий, великий Господь провалился! Хотя... может быть, тут закралась неточность? Что если Он вовсе не старец с длиннющей седой бородой? Что если Он вовсе не мудр и вовсе не Гэндальф, не Санта, ну, то есть вообще не святой? Быть может, Он даже совсем не велик, не милостив и не прекрасен? Что если Он... Боб? И ест по утрам «Коко Попс». И смотрит по телику глупые шоу. Почти не выходит из дома, а грязные вещи хранит под кроватью, общается только с помощником — усталым, морщинистым, преданным мистером Б, и маленьким Экком — своим странноватым, носатым, пингвинистым, вечно голодным зверьком. Быть может, наш Боб похотлив, капризен, строптив и ленив, обидчив, жесток и забывчив, и Богом Он стал по какой-то нелепой ошибке — к примеру, так выпали карты, в которые вечно играла с другими богами его беззаботная мама. И, может, Он с самого первого дня не стремился к всеобщему благу, а просто творил, то есть делал, что мог: иногда получалось. Иногда было весело. Бог развлекался. Смеялся, когда создавал сурикатов, лемуров, коал и жирафов, когда «выключал» и «включал» светляков, наклеивал белые пятна на красные шляпки грибов... Однако Он быстро терял интерес к творениям дня, протяжно и громко зевал, чтобы все понимали, как Он утомлён и как нужен бедняжке спасительный сон. Да только ведь сон для Него — всё равно что украденный малым ребёнком билет на запретный показ кинофильма, поскольку лишь там Он и мог предаваться любимым «делам»: плескаться с русалками в мутной воде, лежать в окружении юных красавиц в тени Гефсиманского сада, намыливать спину какой-нибудь деве с глазами газели, потом целовать её грудь и колени — ну, в общем, творить все те странные, глупые, милые вещи, что делать Всевышнему как бы нельзя, но хочется — людям же можно! Однако его положение не позволяет. Боб создан быть Богом? Конечно же, нет! Абсурднее Бога, чем этот незрелый мальчишка, лишённый способности думать о завтрашнем дне, любить хоть кого-то, помимо себя, и вкладывать в эту любовь всё свободное, всё несвободное время, всю силу и страсть, всю заботу и ласку, себя, без остатка, — о, нет, наверно, такого и выдумать просто нельзя! Если только за дело не примется Розофф...
И пусть вас не пугает этот тон — насмешливый, воздушно-ироничный, забавный и оправданно циничный. И пусть она идёт по краю — в конце концов, значение имеет только то, куда она идёт и что ей это даст? А Розофф будто открывает мир, который был закрыт, как магазин. Но вот она заходит внутрь и движется вперёд, внимательно рассматривая вещи, лежащие на полках, заглядывая в те отделы, куда никто из покупателей обычно не заходит. Она, конечно, отмечает недостатки, изъяны планировки — и замирает от восторга, когда внезапно понимает, что вот, ну, вот же, слава Богу, ей всё же удаётся обнаружить поистине волшебные товары, а значит, всё не так уж плохо, а, может, даже хорошо... Она открыла этот мир, как старый добрый Бог — то есть не тот, которого сама же описала, а тот, которого бы ей, и нам, и всем хотелось видеть вместо Боба.
«Боба нет» — история не столь уж человечная, сколь вечная
Хотя её отважная и бесшабашная фантазия, вообще-то, зиждется на всем известном факте: Бог сотворил людей по образу и по подобию...ну-ну, вы помните, кого? Прославленных героев, непобедимых воинов? А может, добрых ангелов? О, нет. Увы. Он сделал их похожими на самого себя. А это значит, что фигура Боба, с презрением и состраданием очерченная Розофф, всего лишь ретроспекция — дитя того мгновения, с которого начнётся череда последующих событий: всех, что мы помним, и всех, что мы забыли. К тому же Боб, как, впрочем, и его мамаша — обворожительная Мона, чья страсть к азартным играм разрушила четырнадцать планет, а также мистер Б, чья жизнь, в отличие от жизни Боба, наполнена стремлением хоть как-нибудь исправить тот бардак, который учинил его начальник, и мудрая Эстель, в которую старик по-детски, невинно и бессильно, очаровательно влюблён, её отец Имото Хед — опаснейшая личность, готовая испепелить любого, за исключением роскошной мамы Боба и, разумеется, своей Эстель, — они же все как будто бы приходятся роднёй тем древнегреческим богиням и богам, что жили и живут в преданиях и мифах. И в этом смысле «Боба нет» — история не столь уж человечная, сколь вечная: о Боге, что сидит совсем не на пушистых облаках, а в наших головах, о Боге в мире западной культуры, о том, что с Ним случилось после — седьмого дня и всех последующих тысячелетий, о вере, сопряжённой с одиночеством и страхом от того, что «там» тебя никто не будет ждать, о чудесах, которые лишь для того нам и нужны, конечно, чтобы, живя в столь безнадёжно бренном мире, надеяться на то, что в нашей жизни есть какой-то смысл, присутствие чего-то... важного... небесполезного, а, может, и прекрасного — какого-никакого Бога... Да хоть вот и такого, как в этой книге Розофф.
Однако же на этот раз Боб собирается всё провернуть как надо, «как принято» у нас, его творений. Сначала следует поговорить с родителями жертвы — то есть возлюбленной, простите, — добиться их согласия и взять её в супруги, уехать далеко и поселиться в тихом месте, чтоб рядом море и вообще... Делить все радости и все печали, заваривать друг другу чай, играть в компьютерные игры, ходить под парусом и наблюдать закат, а утром покупать в пекарне круассаны и вместе строить планы... Вот так и жить, вдвоём на белом свете, лишь Он и Люси. А потом — потом состариться вдвоём... Ах, чёрт... О, нет. Проклятье! Надо же... Какое всё же гадство: она ведь человек, а не богиня! В отличие от Боба. А значит, ничего не выйдет. Она покроется морщинами и станет неуклюжей, седой, неаппетитной. И будет вечно переспрашивать, кряхтеть, вставая с кресла, причмокивать и кашлять, глотая свой дурацкий суп сквозь керамические зубы. Потом она умрёт, а Он останется таким, каким и был всегда: бессмысленно красивым и страшно одиноким. Хоть бы случилось что-нибудь с его дурной планетой! Или его направили куда-нибудь ещё — туда, к примеру, где всегда стоит отличная погода, а люди всем довольны, мудры, не умирают, не просят их спасти или влюбиться...
«Просить всё время — это так мучительно», — вздыхая, как-то замечает Боб. Тогда ли, или раньше, но вдруг до вас доходит, что слушать, как тебя всё время просят, пожалуй, даже хуже, ещё «мучительней», чем самому просить. Ведь мы и вправду вечно просим: улучшить здесь и укрепить вон там, не допустить вот этого, а в том помочь, направить, просветить и защитить. И ноем, что несчастны, не думая о том, что Богу, может быть, куда как тяжелее, что Он куда несчастнее, чем мы, и никому, как человек, не нужен... В конце концов, нам всё-таки ужасно повезло: родиться не такими, как бедный-бедный Боб, а смертными и жалкими, счастливыми людьми.