Богословский Р. Токката и фуга. — М.: ИД «Городец», 2021. — (Книжная полка Вадима Левенталя).

Роман Богословский написал отличную книгу — нехарактерную для русской литературы и абсолютно сумасшедшую. Ещё лет пятнадцать-двадцать назад её бы вместе с романами Владимира Сорокина спускали в сортир, сжигали на площадях и требовали запрета. Хорошо, что мы мало читаем. Хорошо, что стоящие книги обходят вниманием. Иначе бы они давно сгорели от праведных речей.

«Токката и фуга» — небольшой роман о девушке Кире Роминой, жертве домашнего насилия, и её отце Михаиле Ромине — мяснике, жаждущем транссексуального инцеста.

Жутко? Бывает.

Литература может говорить о чём угодно. Главное — чтобы язык выводил высказывание на принципиально иной, неземной уровень. А у Богословского с этим проблем нет.

В интервью Алексею Колобродову автор говорит, что идея создания книги «родилась от одной единственной мысли, от обдумывания вопроса: „Как далеко может зайти человек в своём падении, в своей болезни?“»

И получился Михаил Ромин. Он страстно любил охоту. Хотел из мелкой сошки дорасти до человека, вершащего судьбы, — и стал-таки из обычного рабочего со стройки сначала прорабом, а потом, открыв свой бизнес, миллиардером. И маньяком.

История во многом напоминает классический сюжет Достоевского. Ромин, последовательно отвергающий все моральные принципы и общественные нормы, — это Свидригайлов XXI века, напрочь лишённый совести, находящийся вне христианского миропонимания, постмодернистский, готовый падать, и падать, и падать.

Строение книги

Роман делится на две части — «токката» и «фуга».

Первая повествует о девочке Кире Роминой. Она живёт обычной жизнью подростка девяностых. Пока родители впахивают, она старается не «подводить» их (чтобы это ни значило). Вообще очень смирный и даже забитый ребёнок. Она ходит в музыкальную школу. Там к ней прилепляется кличка Токката. У неё есть ухажёр Жорик Ордановский. Но вы же знаете: девочки всегда взрослеют раньше мальчиков — и Роминой нужны ребята постарше.

Отец, домашний тиран, пытается сделать из неё мужика. Мотивирует обстановкой в стране: либо ты победишь, либо тебя; надо быть всегда наготове; надо быть сильной. И в итоге девочка оказывается в секции карате — единственной среди стада пацанов.

Она подпадает под обаяние преподавателя: отчасти Киру привлекает вид брутального альфа-самца, который днём проводит для школьников тренировки по восточным единоборствам, а по ночам решает проблемы на окраинах Москвы; отчасти девочку интересует оккультистское учение, которым этот молодым человек забивает ей голову. Девочка вспоминала: «... час настал, и я должна пройти посвящение в тайну небесного карате, и мы вдвоём станем хозяевами неба и земли. То, что произойдет сегодня, предсказано древними учителями света».

Богословский вообще очень точно и при этом виртуозно передаёт дух девяностых. Сначала казалось, что «Токката и фуга» будет очередной книгой, с помощью которой автор пытается выписать свои детские травмы. Но, к счастью, всё совсем не так.

Во второй части перед нами предстаёт некто Андрей, которого привезли в Турцию, в шикарный отель Gizem Palace, где каждый вечер гостей развлекают мировые знаменитости типа Стинга или Кончиты Вурст.

У Андрея состояние фуги, то есть временное беспамятство в сочетании с подавленностью и перманентной меланхолией. За ним ухаживают и присматривают. Его прошлое непонятно. Сначала кажется, что Богословский вводит новую сюжетную линию, чтобы ближе к концу книги объединить её с первой. Но это не совсем так.

Андрей — это та же Кира Ромина.

Девушка после связи с тренером оказалась под сильнейшим прессингом со стороны отца. Преподаватель пришёл к нему как-то домой, повинился, собирался Киру в жёны брать. Но Михаил Ромин не смог этого выдержать и убил каратиста, а дочь постоянно терроризировал.

В итоге она попыталась убить отца: пришла ночью с ножом, ударила, но не смертельно. И через некоторое время — просто убежала из дома. Отец долго её искал. Кира же скрывалась то у своего Жорика Ордановского в Воронеже, то жила самостоятельно. Но главное — после столь травматического опыта она записалась к женщине-психоаналитику. И та посоветовала Кире написать обо всём случившемся: как только переживания выльются на бумагу, обязательно станет легче.

Однако психоаналитик сдала девушку со всеми потрохами: явились амбалы от её отца-миллиардера и увезли в неизвестном направлении. Михаил Ромин стал одним из больших руководителей строительного бизнеса в России — и для него не составляет труда выследить непутёвую дочку и заманить её в такую сложносочинённую ловушку.

И вот-таки из Киры сделали мужика.

Музыкальный язык

Токката — значит, касание.

Богословский раскрывает этот музыкальный термин с разных сторон. Во-первых, фрагментарность романа сама по себе закладывает эфемерные перескоки мысли: раз — читатель соприкоснулся с героиней; два — с её отцом; три — с аллюзиями, реминисценциями, постмодернистским стёбом; четыре — и дальше, дальше, дальше, пока всё это не сольётся в буквенный водопад антиэстетики.

Сюжет-то надо развивать, поэтому мысль убегает.

Во-вторых, вводится лёгкая эротика. Кира Ромина грезит то одноклассником Ордановским, то учителем музыки, то учителем каратэ — и, конечно, трогает себя, познаёт своё тело, а с ним — и весь мир. Надо сказать, что временами у Богословского получается описать многое изысканно-пошло. Вот, например, девочка лишается девственности — она лежит в школьном спортзале под физруком и думает: «К моему берегу подходит большой чёрный конь. Он опускает морду в мои воды — и жадно пьёт из меня». Аж передёргивает от подобных пассажей: это не первые набоковские абзацы Гумберта Гумберта о Лолите — они-то настолько вульгарны, что в какой-то момент становятся прекрасными! — это намного ужасней. Но так и должно быть.

Цель автора — заставить читателя ужаснуться всей ситуации. И тут любые средства хороши.

Вообще надо отметить, что Богословский не уходит в беллетристику. Ему важно рассказать увлекательную историю. За каждым сюжетным поворотом вас ожидает что-то монструозное, ещё более страшное и странное, чем было. На этом роман и держится.

Фуга — это повторение одной темы несколькими голосами.

И опять-таки писатель раскрывает музыкальный термин с разных сторон.

Во-первых, перед нами тот же ужас от жизни рядом с маньяком. Только уже не девушка Кира Ромина трясётся от страха перед отцом, а новый человек Андрей, который ощущает неприязнь к непонятно откуда взявшемуся и оберегающему его Дмитрию, хозяину Gizem Palace. Во-вторых, фуга — это психологическое состояние Андрея, которого ничего не радует и ничего не трогает (извините каламбур!).

Многие критики отмечали, что «Токката и Фуга» читается на одном дыхании. Это действительно так. И читается быстро, потому что Богословский очень музыкален. Сказывается и его образование, и увлечённость рок-музыкой, и написание книги о группе «Агата Кристи». Сам строй речи в разбираемом романе подвижен: где необходимо показать, как Михаил Ромин сходит с ума, появляется динамика; где надо продемонстрировать фиксацию Киры Роминой на сумках с мясом, которые отец постоянно приносит с охоты, повествование замедляется и неприятные вещи проговариваются, проговариваются, проговариваются.

Иной раз доходит практически до поэзии.

Вслушайтесь в эту фразу: «Молодой рабочий Михаил Ромин морщился». Вроде бы ничего особенного. Содержание — невинное. Ну, морщится мужик — и морщится. Что в этом такого? Но сам звук, само сочетание «м» и «р», аллитерация, выводящая «молрч-михр-морщ», — походят на заклинание.

И на самом деле — это ключевой момент. Герой начинает преображаться именно в тот момент, когда понимает, что может вести свой бизнес и заражается мегаломанией.

Киноязык

Проза Богословского не только музыкальна, но и подвержена воздействию кино. Она фрагментарна, и потому её легко снять. Кадр за кадром подготовлены автором. Режиссёру надо только перевести их на свой киноязык. Все акценты расставлены и отработаны многие технические приёмы: они заимствованы в первую очередь у Квентина Тарантино, а уже потом из многочисленного треш-контента, в который входят многие картины, начиная от элегантных «Ста двадцати дней Содома» Пьеро Паоло Пазолини и заканчивая хоррорами Роба Зомби, «Сербским фильмом» Срджана Спасоевича и «Кожей, в которой я живу» Пьеро Альмодовара.

Читаешь про сумки с мясом (до конца надеешься, что не человечины, но автор безжалостен!) — и перед глазами красные кадры из «Убить Билла» Тарантино: «Рядом стоит кто-то ещё. Его совсем невидно, но он давит своим кошмарным присутствием. Это его сумка, его мясо. И кровь на полу, что натекла из сумки — принадлежит ему. Кровь доставляет ему радость. Девочка знает это и дрожит от ужаса. Тьма, потом вспышка...»

Американский кинорежиссёр, конечно, появляется в самой книге. После того, что случилось в Gizem Palace, он отправляется туда снимать фильм — «основанный на реальных событиях».

Читаешь про транссексуальный инцест — и вспоминается «Кожа, в которой я живу» Альмодовара. Там, правда, обошлось без кровосмешения; нет такого количества сцен 18+; да и, в конце концов, любой европейский психопат сильно уступает русскому маньяку. У нас, видать, где-то находятся открытые двери в Ад. Их близость формирует абсолютно отмороженных типо́в.

Ad absurdum

Однако должен возникнуть вопрос: нужен ли нам сегодня Михаил Ромин, этот постмодернистский Свидригайлов? Зачем Богословский создаёт его? К чему вся эта чернуха?

Попробуем ответить.

Литература — не только отражение нашей жизни, но ещё и окно в будущее. Та реальность, которая в последнее время создаётся в художественных фильмах и книгах, может вырваться за пределы искусства. Михаил Ромин — один из её вариантов.

Богословский берёт классического героя и работает ad absurdum: чем хуже и гаже, тем лучше. Поэтому возникают оргии с участием Кончиты Вурст и портретом философа Дугина. Критики Игорь Попов и Алексей Колобродов считают, что это необходимо, дабы довести «борьбу либералов и почвенников до высшей точки напряженности» и создать «манифест против трансгуманизма, той тотальной мертвечины, которую он несет».

Однако, надо полагать, что политика — дело десятое. Здесь важна эстетика. Как можно, казалось бы, ещё откровенней и неприглядней писать — после Владимира Сорокина и Юрия Мамлеева? Оказывается, можно. И нужно.

Немецкий философ Петер Слотердайк в своей книге «Критика цинического разума» показывает, как древнегреческие киники дали мощную импульс для развития цинизма — да так, что в итоге это обернулось появлением такого понятия, как das man, то есть нашего «Я» в его повседневном существовании, которое в свою очередь, заболев цинизмом, позволило случиться всем самым страшным катастрофам ХХ века.

Классики русской литературы давали единичных антиэстетичных героев-циников. И каждый раз стремились придумать кого-то ещё. Новый герой — новая планка. Богословский же, оттеняя маниакальные наклонности Михаила Ромина с помощью Кончиты Вурст и Михаила Круга, весьма по-постмодернистски показывает, что предела не существует. Смысла множить мерзости нет. Есть не просто глубокая яма, а — провал, не имеющий дна.

И всё, что можно описывать, так это энергию и метафизику падения.

Сорокин и Мамлеев показывали отхождение от нормы. Или задавали новую «антинорму». Богословский же «не знает» этого понятия. И в этом весь ужас. Слотердайковский das man уже не просто болен цинизмом, а живёт им и не понимает, как жить иначе.

А стоило всего лишь довести до абсурда Свидригайлова!..