18+
10.07.2018 Тексты / Рецензии

​Когда поэзия превращается в «смертельное ору»

Текст: Олег Демидов

Обложка предоставлена ИД «НЛО»

Стихи под тэгом #шестисти Дарьи Суховей. Рассказывает Литературный критик Олег Демидов.

Суховей Д. По существу: Избранные шестистишия 2015-2017 годов. — М.: НЛО. — 2018. — 144 с. (Серия «Новая поэзия»)

В издательстве «Новое литературное обозрение» в знаменитой серии «Новая поэзия» вышла книга Дарьи Суховей. Если до этого были «48 восьмистиший», то на этот раз — 127 шестистиший. Написано текстов значительно больше — в книгу «По существу» попали избранные.

Такой эксперимент с формой, растянувшийся во времени, — явление неординарное. На 3 мая 2018 года Суховей написала 817 шестистиший. Это легко отследить по её фейсбуку, где тексты публикуются под хештегом #шестисти.

Начать хочется с одного простого, но любопытного стихотворения, в котором важно не только содержание, но и авторская ремарка, выводящая исходный текст из абсурдистской бессмыслицы в поле (пост)концептуализма:

шурх шурх
шурх шурх
шурх шурх шурх
шурх шурх
шурх шурх
шурх



7мар18 (794, стихотворение про дворника, написанное с использованием одного слова, повторённого 12 раз)

При этом хорошо бы помнить, что любой «изм» — это фикция, а то и прикрытие собственной беспомощности неким коллективным опытом. Иногда возникают новые «языки» для лирического высказывания, но рано или поздно они становятся общеупотребительными. В той или иной степени. Так произошло и с концептуализмом, который не только проник в массовую культуру, но и породил постконцептуализм.

Противопоставляя их, Михаил Эпштейн пишет * — Здесь и далее: Эпштейн М. Каталог новых поэзий // Поэзия и сверхпоэзия. М.: Азбука-Аттикус, 2016. : «Если в концептуализме господствует абсурдистская, то в постконцептуализме — ностальгическая обстановка: лирическое задание восстанавливается на антилирическом материале — отбросах идеологической кухни, блуждающих разговорных клише, элементах иностранной лексики». Если, проясним мы, концептуализм имеет дело с советской идеологией, то постконцептуализм — вне идеологии.

Идеология и ностальгия

Дарью Суховей обычно причисляют к постконцептуалистам. При этом возникает серьёзная проблема. Постконцептуализм давно состоялся и по сей день многие авторы к нему обращаются, однако сам термин вызывает разногласия. У каждого поэта — своё видение. Поэтому необходимо разобраться, как с постконцептуализмом (и с ним ли вообще?) работает Суховей.

Начнём с «отбросов идеологической кухни» и «ностальгической обстановки». Трудно представить себе человека более далёкого от политики, кухонных споров и уж тем более идеологии (которой сегодня попросту нет). У Суховей если что-то и возникает в стихах, то функционирует даже не фоном, а его частью — сволочной приметой времени. Поэт дистанцируется от всего этого. Его интересуют более существенные вопросы.

жетон метро теперь с татуировкой
год взятья крыма видите какой
когда не нужен бряцает в кармане
а если ехать в очереди надо
как люди и случается на кассе

о разменяйте мне мой золотой

Санкт-Петербург — по крайней мере, его исторический центр — пешеходный город. Залезать в метро (пользоваться общественным транспортом в принципе) — значит, лишать себя удовольствия от неожиданных встреч и от прогулки по набережным и центральным проспектам. Поэтому «жетон метро» в случае Суховей — редкая вещица. На него волей-неволей обращаешь внимание. При этом в тексте центральным местом становится не «год взятья крыма» — не Крым как таковой: если б поэта волновала именно эта проблема, мы увидели бы совсем другой текст — здесь скорее роковой год, сильно усложнивший простые человеческие отношения. Центральным место является последняя строчка — не зря она стоит отдельно — прямиком из стихотворения «Золотой» (1912) Мандельштама, но с лёгким брюсовским оттенком. У классика, напомним, было:

И, дрожа от желтого тумана,
Я спустился в маленький подвал.
Я нигде такого ресторана
И такого сброда не видал!

Мелкие чиновники, японцы,
Теоретики чужой казны...
За прилавком щупает червонцы
Человек, — и все они пьяны.

<...>
Что мне делать с пьяною оравой?
Как попал сюда я, Боже мой?
Если я на то имею право, —
Разменяйте мне мой золотой!

Вот это ощущение, что вокруг «сброд» и «пьяная орава», — ключевое. Но не стоит думать, что поэт настроен как-то антикрымски, непатриотично, замайдановски. Повторимся: Суховей вне этого. Как возникает приметой времени «год взятья крыма», точно также появляется «майдан»:

всего-то лишь экскурсия/экспансия была
и вот мы убираем со стола
и вот пакуем чемоданы
и презираем/выбираем автостоп
за перевод через майданы
не групп но толп

В этом стихотворении особенно показателен слеш, не только привносящий толику иронии, но и помогающий ещё больше абстрагироваться от политической повестки дня.

Ностальгическая обстановка тоже уходит от идеологических клише — советских, постсоветских, путинских — и приходит к идиллическим клише:

тепло в жилье но холодно в белье
что хоть засни
тогда приснятся сны
в них коля на коне и катя на броне
и все-все-все ещё в своей стране
в своём уме

Только вот какая возникает здесь особенность: время у Суховей — непоследовательно, оно условно и в одном тексте могут соседствовать сразу несколько примечательных деталей разных эпох, ещё точней — дискурсов, а пространство не то чтобы исчезает, но уходит в абстракцию:

они выходят где-то на кольцевой
всадник без головы
евгений онегин герой
нашего времени
оцеола вождь своего племени
волхвы

Ещё несколько «измов»

Мы не зря начали с утверждения: любой «изм» — явление временное, поэт — если он действительно поэт, а не иллюстрация к «изму» — всегда будет шире тех рамок, в которые его загоняют.

Эпштейн в своём «Каталоге новых поэзий» выделяет ещё два направления, во многом схожих с постконцептуализмом, — это неопримитив и континуализм.

Первое предполагает «... наивно-детский или агрессивно-обывательский тип сознания для игры с самыми устойчивыми, близкими, поверхностными, физиологически достоверными слоями реальности, поскольку все остальные метафизически неизвестны и поддаются идеологической подмене». Вот пример чистого неопримитива из шестистиший Суховей:

хлеб съел муж
выпило вино жено

ау жено
принеси ещё вино

ну же но
пережму

Агрессивно-обывательский тип сознания работает с двумя приземлёнными вещами — «жено» и «вино». В классической культурной ситуации сами по себе «жена» и «вино»— скорее относятся к метафизическим реалиями или, как минимум, к проводникам в метафизические дебри. И здесь в качестве иллюстрации можно брать хоть гусарские стихи Дениса Давыдова, хоть лирику Александра Блока.

Во втором направлении «слово ставится в такой контекст, чтобы его значение стало максимально неопределённым <...> вытянулось в непрерывный, континуальный ряд со значениями всех других слов...». И вот шестистишие Суховей, близкое к континуализму:

глаз и нога завтракают разными видами снега
:
вчерашний снег
белая манка
шуга
кофейный ликёр

запивают растаявшим

«Снег» при его каталогизации делается максимально неопределённым — вот и весь континуализм. Близость всех этих направлений выглядит убедительней, чем какое-то принципиальное их различие. Поэтому необходимо оговорить, как мы понимаем постконцептуализм — это в первую очередь, выражаясь языком Бродского, «величие замысла», то есть оригинальность и высокое качество задумки, а уже потом — проблемы языка, эстетики и восприятия.

«Профессиональный» читатель

По своей сути постконцептуализм предполагает элитарного читателя, однако «доступная» поэтика концептуалистов породила большое количество «профессиональных» читателей и, как следствие, поэтов. Как не испытать себя и не написать пару строк?

я бы перечёл надсона но боюсь писать как он
я бы перечёл асадова но боюсь писать как он
я бы перечёл бориса рыжего но боюсь писать как он
я пишу то чем пушкин и пригов
закашливаются вот так кюхельбекер
моя поэзия смертельное ору

Дарья Суховей — кандидат филологических наук, то есть ещё один «профессиональный» читатель. И если в выше приведённом тексте она уходит от авторов массовой культуры (дореволюционной, позднесоветской и постсоветской), то за пределами текста легко угадывается её круг чтения: обэриуты, «лианозовцы», Вс. Некрасов, Пригов, Сатуновский и прочая неподцензурная литература.

На это обращает внимание и Валерий Леденёв в предисловии * — Леденёв В. Контуры миропорядка // Суховей Д. По существу: Избранные шестистишия 2015-2017 годов. М.: НЛО, 2018. : «Суховей „набрасывает“ текст несколькими „штрихами“, так что бытовые или просто незначительные жизненные обстоятельства переходят на уровень экзистенциального обобщения („женщина спит на спине.../ мир нарисован на карте мира“ — эта карта мира, возможно, из Яна Сатуновского: „Завернувши в карту мира/ жена мужа хоронила“)». Сатуновский в данном случае, конечно, сомнителен, но самый принцип указан верно. Проиллюстрируем его ещё одним примером:

а вы ловили белого кролика?
а вы пили белое вино?
а вы ели белый снег?
а вы получали белую зарплату?
если нет
вы ничего не знаете о белом цвете

Дмитрий Кузьмин видит главной особенностью постконцептуализма — прямое лирическое высказывание, которое «производится на фоне признания невозможности такого высказывания» * — Кузьмин Д. Постконцептуализм. Как бы наброски к монографии. // Новое литературное обозрение. 2001. № 50.

. Он предлагает «реиндивидуализировать» его с помощью «новой искренности». У Суховей это проскакивает, но не является определяющим.

в шумах трепещется морзянка
в трусах резинка
я мог бы стать звездою панка
я не мурзилка
на жёлтом фото возле танка
стою верзилка

Благодаря «реиндивидуализации» постконцептуализм может пониматься максимально широко: от Дмитрия Воденникова до Константэна Григорьева, от Кирилла Медведева до Дмитрия Данилова. Всё бы хорошо, только вот в чём проблема: «реиндивидуализация» лирического высказывания — если доводить эту идею до предела — чистая шизофрения. С «новой искренностью» или без неё. Да и больше походит всё это на старинные маски (Пригов сказал бы: имиджи), использовавшиеся испокон веков, только новые и абстрактные. Цель одна — высказаться за некоего субъекта, который сам это сделать не способен. К счастью, всегда найдётся «профессиональный» читатель: он-то и сотворит заново субъекта, и создаст его лирическое высказывание.

проговаривает истины
словно прогуливает новые туфли

вот-вот воздух сомкнётся
над следующей ступенью
познания

будет больно

«Падшие» языки

Из всех определений постконцептуализма убедительней всего кажется то, что дал Михаил Эпштейн, — «опыт использования „падших“, омертвелых языков с любовью к ним, с чистым воодушевлением, как бы преодолевающим полосу отчуждения». Под «языками» надо понимать и поэтику отдельных авторов, и их интонации. Суховей работает со всем возможным инструментарием концептуализма и выводит оный на качественно новый уровень.

говорят поэзия пленяет
способ есть как это проверяют
привязали к спинке стула
и давай читать катулла
рот заткнули картой мира
и давай читать сапгира

«Падшие» языки в нашем случае — легко считываемые клише и интонации, позаимствованные из отечественной культуры. Приведённое выше стихотворение строится на утверждении, что «поэзия пленяет». Оно в свою очередь восходит к растиражированному и взятому во всевозможные учебники, решебники, задачники, каталоги «золотых» сочинений, книги по подготовке к ОГЭ и ЕГЭ — к сборнику заметок «Золотая роза» Паустовского, где, напомним, были такие строчки: «... поэзия берет в плен, пленяет и незаметным образом, но с непреодолимой силой возвышает человека и приближает его к тому состоянию, когда он действительно становится украшением земли, или, как простодушно, но искренне говорили наши предки, „венцом творения“».

При этом текст Суховей — поликодовый (работающий на вербальном и невербальном уровнях): он имеет два измерения, в каждом из которых поэты Катулл и Сапгир играют свою роль. В первом (вербальном) — это античный и современный авторы. Привязывание к стулу и затыкание рта становятся просто гиперболизированным принуждением к чтению. Однако во втором (невербальном) измерении мы уже имеем дело с Катуллом как с символом подцензурной литературы * — Ярким примером поэта в подцензурной советской литературе, который широко использует античные мотивы, является А.С. Кушнер: «Но лгать и впрямь нельзя, и кое-как / Сказать нельзя — на том конце цепочки / Нас не простят укутанный во мрак / Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк, / Расслышать нас встающий на носочки». , ушедшей либо в переводы, либо черпающей вдохновение в античности, и с Сапгиром как символом неподцензурной литературы. И тогда привязывание к стулу и затыкание рта становятся не гиперболой, а метафорой.

Ещё один удивительный пример работы с «падшими» языками — вот такое стихотворение:

поэт пишет
у меня нет сердца

поэтесса пишет
у меня нет груди

художник пытается
но чистый лист получается

Здесь «падший» язык представлен штампами и клише. Что может быть банальней стихов о несчастной любви и разбитом сердце или его отсутствии? При желании реально найти большое количество текстов с подобными сентенциями. Приведём парочку примеров: «Твоё бессердечное сердце / Как об асфальт сигарету / Тушит моё» (Акулова); «Закрыть бы сердце на замок, / а ключ забросить в море, / пусть только лишь тот ключ найдёт, / кто видел в жизни горе...» (Юрий Колчак) и т.д. С этим и работает Суховей.

Её стихотворение строится на трёх дистихах. Идёт градация по степени абсурда: «нет сердца», «нет груди», «чистый лист». Ирония в том, что «поэт» и «поэтесса», заявляющие о своих проблемах, не имеют никакого отношения к искусству и являются обыкновенными графоманами, в то время как «художник» является «профессиональным» читателем и как «живописец», и как «мастер» — второе значение как раз-таки и показывает: если отсутствует сердце/душа/"величие замысла«, отсутствует искусство.

Шестистишия

Мы уже говорили, что Суховей — верный читатель неподцензурной советской литературы. Более того — «профессиональный» читатель. Именно в этом контексте мы можем отыскать примеры, когда поэты, уставшие от катренов, являющихся синонимом подцензурной советской литературы, ищут иные формы для лирического высказывания, потому что поиск иной формы — это уже признак свободы и своемыслия.

Сегодня, конечно, всего этого — достаточно. Однако большая часть литературного пространства занимают всё те же катрены. Поэтому многие литераторы до сих пор заняты либо поисками иных форм (и здесь можно вспомнить «акустические фотографии» Алика Якубовича, «Надписи на прялках» Леты Югай, «блекауты» Андрея Черкасова), либо расшатыванием старых (тут — «Анафоры» Амарсаны Улзытуева, «гротескные баллады из жизни криминализированных пригородов» * — Такое определения первым текстами Родионова даёт И.В. Кукулин. Подробней см.: Кукулин И.В. Андрей Родионову: Объяснение в любви // Воздух. 2016. № 2. Андрея Родионова, восьмистишия Льва Оборина).

Суховей — на грани. Нельзя сказать, что шестистишия принадлежат к «твёрдым» формам, однако нельзя утверждать и обратное — что это нечто принципиально новое. Мы же говорим не про секстину и не про шестистишие как одну из строф большого текста — мы говорим про законченный текст.

Поиски Суховей — строго в рамках шестистиший. При этом мы имеем дело с экспериментами в форме и поэтике. По поводу первого пункта Александр Житенёв в послесловии замечает * — Житенёв А. Не перепишется начисто // Суховей Д. По существу: Избранные шестистишия 2015-2017 годов. М.: НЛО, 2018. : «Эта форма [шестистиший] допускает возможность разного упорядочения, и едва ли не все варианты в книге опробованы: шесть строк разбиваются на четыре и две, три и три, три по две, три по одной и три и т.д.» Более того — возникает даже своеобразный сонет:

(один катрен про мёд)

(второй катрен про лёд)

(терцет про йод)

когда закат саднит рассаженным локтём
фруктовое мороженое тает
поэт сложил сонет и ищет новых тем

Для Суховей как для постконцептуалиста не существует чужого: в работу идёт всё, что подвернётся под руку. На уровне поэтики она экспериментирует не только с неопримитивом и континуализмом, но и примеряет несколько масок. Вот, например, чистый Хармс:

прюгов и брисов выходят из дома
словно французские боги
пересчитывать прохожим ноги
рыбного кэгэ берут салату
с ними блин в натуре нету сладу


пирогов и ребусов возвращаются домой

Другой пример. Здесь Суховей работает не с отдельными словами или сентенциями, а уже с клишированной интонацией:

весною первые поцелуи
а летом зрелые поцелуи
а ночью синие поцелуи

а если у одного и другого
разны времена суток и года
тогда воздушные поцелуи

Возникающая градация («первые» — «зрелые») перерастает в каталог (прибавляются «синие» и «воздушные»). Суховей описывает все виды поцелуев — с одной стороны, как это и положено поэту в его «обывательском» восприятии, с другой стороны, как это положено поэту-постконцептуалисту (хотя это трудно считывается) — с обязательным смещением оптики (почему вдруг ночью поцелуи — синие?). Вот она маска — поэта-традиционалиста.

Эксперименты с формой и масками, за которыми скрываются различные поэтики, и подвигают шестистишия Суховей к закреплению их в «твёрдую» форму. Книга же, вышедшая в «Новом литературном обозрении», — это промежуточный итог. Так думается, ибо текстов написано гораздо больше, чем уместилось в этот сборник. Должен бы быть следующий шаг. Пока же видно, что Суховей — шире тех рамок, в которые её пытаются уместить. Её поэзия — «смертельное ору».

А для «закрепления» — ещё один текст:

в шкафу висело нечегонадеть
в стакане стыло некогдаболеть
в колонках пело незачемстрадать
в карманах было нечеготерять
и неккомусходить и неукоговзять
и невчемпринести и некудапоставить

Другие материалы автора

Олег Демидов

​Партия здравого смысла

Олег Демидов

​Катастрофа в космосе русской словесности