На церемониях награждения лауреатов премии «Поэт» я бываю не каждый год. Иногда важнее оказываются другие дела, случается, меня просто нет в этот день в Москве, а порой лауреат мне не близок, и я понимаю, что буду томиться, поглядывать на часы, торопить окончание мероприятия.

В этот раз я шел на «Поэта» в радостном волнении, хотя знал, что лауреата — Наума Коржавина — на сцене не будет. Но послушать его стихотворения, побыть рядом с теми, кто его хорошо знает, уже немало.

Перечисляя своих любимых поэтов, я, кажется, ни разу не называл Коржавина. Да, он не в числе моих любимых. Хотя мало чьи стихотворения я вспоминаю так часто.

По свидетельству тех, кто знал Наума Коржавина в его юности и позже, внешность его производила впечатление чуть ли не комическое; каким-то нелепым, беззащитным он выглядел. И голос всегда имел не зычный, не громовой. Но более громкого поэта, по-настоящему громкого, оглушающего, в нашей поэзии трудно найти. Его традиционно построенные, аккуратные на первый взгляд строки, кричат. Не жалобно, не испуганно и даже не сердито или гневно, а как-то иначе... Окраска этого крика для меня уже многие годы загадка.

Впервые о Коржавине я услышал в середине 80-х. По радио. Тогда только-только стали упоминать тех, кого, казалось, навсегда вычеркнули из памяти советских людей. «Уехать, как умереть» — было некогда такое выражение. Но, оказывается, они не умерли, начали возвращаться пока не физически, а своими произведениями.

Возвращавшийся Коржавин открылся мне, как я позже узнал, знаменитым, написанным им в юности стихотворением «Зависть»... Думаю, его стоит привести полностью.

Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.

И какие бы взгляды вы
Ни старались выплескивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.

Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.

Мы не будем увенчаны...
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.

В школе нам часто задавали учить стихи наизусть. С этим у меня были неизменные сложности — даже любимых Лермонтова и Есенина не мог запомнить. А тут первая и последняя строфы буквально врезались в мозг; я даже не стал записывать их, уверенный, что не забуду. И с тех пор три десятилетия ношу в себе.

Нет, я не люблю это стихотворение, не наслаждаюсь им, хотя часто, очень часто повторяю. Повторяю то грустно и устало, то иронично, а то и злобно. И чувствую, как наполняюсь силой... Видимо, для этого оно и создано — раздражать, взбадривать, спорить с ним.

Заявив такое судьбе — «мы не будем увенчаны», — Коржавин вскоре поплатился за дерзость. Его арестовали и отправили в Сибирь... Позже, как и Иосиф Бродский, Коржавин чуть ли не говорил «спасибо» судьбе за ссылку — «благодаря ей я узнал страну».

Произведения Коржавина, что называется, разобраны на цитаты. Я не люблю это выражение, не люблю и цитаты, хотя понимаю, что без них не обойтись. Есть в цитатах неполнота, а значит, и ложь.

Часто приходится слышать коржавинское: «Какая сука разбудила Ленина? / Кому мешало, что ребенок спит?» Да, ярко, остроумно, но ведь это лишь штрих. Соль стихотворения содержится в последних двух строфах:

И с песней шли к Голгофам под знамёнами
Отцы за ним, — как в сладкое житьё...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто не доспал свое.

Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.

Как встряхивает этот, формально, призыв ко сну. Как бухает глагольная рифма в финале... И как глубока эта характеристика: «И никуда не деться нам от жажды сна и жажды всех судить...» Безжалостная характеристика поколения пресловутого застоя (стихотворение написано в 1969 году). Поколение дремало и судило. Потом его разбудил Горбачев...

Или вот эта цитатка, которой демонстративные флегматики и природные трусы любят объяснять нежелание бросаться в бой: «Я с детства полюбил овал».

Приведу стихотворение, из которого взята вышеприведенная строка, целиком... Его предваряет эпиграф из Павла Когана, с которым Коржавин вроде как спорит: «Я с детства не любил овал, / Я с детства угол рисовал».

Меня, как видно, Бог не звал
И вкусом не снабдил утонченным.
Я с детства полюбил овал,
За то, что он такой законченный.
Я рос и слушал сказки мамы
И ничего не рисовал,
Когда вставал ко мне углами
Мир, не похожий на овал.
Но все углы, и все печали,
И всех противоречий вал
Я тем больнее ощущаю,
Что с детства полюбил овал.

Очень боевое, громкое стихотворение. Ясно, что юный автор будет, пока хватит сил, сражаться с углами, печалями, валом противоречий...

На церемонии награждения зал не был переполнен. Не стояли в проходах, не висели на люстрах. К сожалению, было мало молодежи. Я бы, будь моя воля, именно на Коржавина приводил за руку молодых стихотворцев. Чтобы они узнали, что можно быть громким поэтом, оставаясь внешне тихим и неуклюжим.

Почти все выходившие на сцену говорили о влиянии на себя произведений Коржавина, его судьбы. Наверное, правда — люди выступали достойные... Одна из выступавших фигур оказалась символической...

Три года назад премию «Поэт» присудили Евгению Евтушенко. Церемония состоялась в Политехническом музее... Евтушенко не смог приехать — очень тяжело болел, казалось, состояние его безнадежно. Слышались шепотки: «Хорошо, что успели».

На той церемонии явно слышалась нота прощания. И с Евгением Евтушенко, и с поколением шестидесятников.

Но прошло несколько месяцев, и Евтушенко отправился объезжать Россию с чтением своих стихотворений. А на «Поэте» этот один из последних шестидесятников сказал о Коржавине как об одном из своих учителей. Оба они с нами, на Земле.

Я видел Наума Коржавина однажды. Было это в Москве на вечере журнала «Континент» лет десять назад. Коржавин, маленький, но широкий, в очках с толстенными линзами, сидел на стуле в стороне от фуршетного стола. Я подошел и сказал, что его «Можем строчки нанизывать...» сопутствуют мне всю жизнь. Он качнул головой и еле слышно, с трудом шевеля губами, произнес в ответ: «Вам еще труднее, чем нам». — «Почему?» — удивился я. Коржавин объяснил: «У вас очень мало читателей».

Тогда я, помнится, покивал, жалея себя и свое поколение. Да, дескать, читателей мало. Позже стал понимать, что читатели могут появиться, если писать громко, чтоб услышали далеко. Так же громко, как тихий с виду Коржавин.