Дым над водами
Текст: Сергей Морозов
Фотография: by Jens Johnsson on Unsplash
О «неудачно-удачном» романе Ивана Тургенева вспоминает литературный критик Сергей Морозов.
«Дым» Тургенева невзлюбили сразу же. Пинали и слева, и справа. Ныне большинство читателей, скорее всего, и не подозревают о его существовании (также дело обстоит с «Новью»), искренне полагая, что на «Отцах и детях» Тургенев закончился. Дальше было сплошное Merci, прозябание под каблуком Виардо, возвращение на Родину и смерть.
Непризнанный шедевр
Борис Зайцев в своей биографии Тургенева назвал «Дым» неудачно-удачным. По какой причине — понять сложно. С высоты времен невзлюбленное современниками детище классика смотрится шедевром. Не потому что с тех пор упала планка. Просто стало очевидно, что Тургенев своим злободневным, сатирическим, публицистическим романом, в котором прототипы очевидны, а дискуссии соотнесены с эпохой, не промахнулся и мимо будущего.
Озвучил вопрос, стоящий перед любой личностью: куда идти, что выбрать — говорильню или дело?
Такой же вопрос стоял и в «Отцах и детях». Но ответа не было, или звучал он излишне пессимистично. «От работы кони дохнут». Умер и Базаров. В тургеневском «Дыму» смерть уходит на второй план. Разве что не выживает девочка под попечением Потугина. Но здесь, скорее, символика. Голова мешает делу, ум — заботе. Теоретик цивилизации оказывается неважным практиком.
Полтораста лет минуло, а мы, похоже, все еще живем в «дыму». Перехваленные «Отцы и дети», ставшие частью официального канона одновременно за заслуги перед «белыми» и «красными», — литература прошлого. Отцы и дети — это слишком очевидно, пустая данность, которая была, есть и будет.
«Дым» не теряет актуальности. Забудется, что такое Баден-Баден, сотрется в памяти заунывный спор о будущности России, бессмысленны и скучны станут любовные терзания, а вопрос «где оно, настоящее?» останется.
Роман ругали за ненависть к России, за то, что Тургенев дал волю несвойственной для себя злобной сатире. Больше всего, однако, за рассогласованность любовной и идеологической линий. Наставления Потугина и шумный бал дымной российской элиты уже идут между собой вразлет. Марлезонский балет и речи проповедника. Ну куда это годится? Треугольник Ирина-Литвинов-Татьяна вовсе образует другую историю.
«Дым» — не роман, а прозаическая A Day In Life, сочиненная задолго до «Битлз».
Однако надо вкратце сказать о сюжете.
Господин Литвинов, сын мелкого чиновника, постигавший таинства полеводческого искусства, готовится к отъезду в Россию. Отец его, дитя канцелярии, не слишком успешен в укрощении поместных стихий (и это тоже своего рода метафора — бессилия административных начал перед природными и человеческими), теперь наш герой готов помочь ему с точки зрения последних достижений европейской науки. Всего-то надо — забрать невесту и катить вперед, в Россию, к своему «правильному, благоустроенному добропорядочному будущему». Но пока нареченная едет, Литвинов невольно погружается в жизнь сумбурного российского общества на водах и вновь встречает подзабытую первую любовь (ту самую, прям по Джулиану Барнсу), мгновения которой не должны повторяться. И вроде бы все «заверте». Однако кончает роман Тургенев не трагически по Барнсу, а оптимистически, по Толстому. Улучшенные Кити и Левин образца 1867 года шагают в непростое, но светлое будущее.
Две стихии
Не знаю, каким местом надо было читать «Дым», чтоб разъять его как труп, целое представить рассогласованным.
Правда, в «Дыме» и в самом деле есть нечто вроде трещины, разлома. Однако конфликтуют там не любовь и политика, мелодрама и сатирическая публицистика, а два мира, нет, точнее, две стихии. В синем углу ринга — вода, в красном — земля, почва.
Борется не индивид с обществом, а два начала. Литвинов не Чацкий, он не держит больших речей и не имеет возвышенных порывов, превратившихся в набор красивых жестов. Чацкие старой формации стали в эпоху «Дыма» Губаревыми и Ворошиловыми, болтунами, «припасами первого сорта», выдающими интеллектуальный продукт, который «хоть в рот не бери». Чацкие пореформенной эпохи говорят много, обильно, не слушая других, не помня, что сами сказали, что говорили другие. Важен не смысл, важна поза.
Тургенев выстраивает в своем романе ряд оппозиций. Земля дает всходы и плоды. Вода — пар и дым. Земля требует труда и воли. Воды — игры и расслабленного времяпрепровождения. Туда ездят отдыхать и пускаться, как говорят, по воле волн. Стремление к труду и к болтовне разделяет эти два мира. За одним стоит нечто твердое и основательное — принципы, убеждения, цели. За другим — ничего, кроме собственного я. Здесь оседлые, рвущиеся в Россию, там — кочевники, порхающие по странам и континентам.
Жизнь происходит не из воды и дыма, а из земли, почвы
Конечно, одно сосуществует с другим и порой взаимодействует, как гегелевские бытие и ничто. Противоречивый синтез дает развитие. Разве не энергией пара и дыма, оседланного цивилизацией, выносит Литвинова из Баден-Бадена?
Без споров и дискуссий невозможно продвижение вперед, воля обретает в них ясность и определенность. Поэтому и сам «Дым» Тургенева остается произведением противоречивым. Роман, переполненный презрением к абстрактным дискуссиям о будущности России, предлагает читателям новую.
Впрочем, расхождение в чистых сущностях остается принципиальным. Жизнь происходит не из воды и дыма, а из земли, почвы.
Примечательно, что текучесть, безосновность является атрибутом не только новых кружковцев-нигилистов, этих будущих «бесовских» «наших». Между разночинцами и аристократами нет большой разницы. Посиделки у Губарева и пикник генералов не слишком расходятся между собой по форме и содержанию. И здесь и там — одни и те же лица. Слова Ирины применимы к обеим группировкам, к либералам и охранителям: «Вы не знаете, что это за люди... Ведь они ничего не понимают, ничему не сочувствуют. Даже ума у них нет, ni esprit, ni intelligence, а одно только лукавство, да сноровка...».
Да, это мир ловких, хватких людей, способных по-ноздревски, как Биндасов, хапнуть сотню гульденов «до зарплаты» (которой никогда не будет); восторгаться всем и вся, как пустейший, без цели, Бамбаев; лезть вверх по карьерной лестнице, как генерал Ратмиров. Буйные, «презренные и пошлые» люди, в сравнении с которыми тишь Литвинова, Татьяны или Капиталины Марковны, выглядит подлинным аристократизмом.
Женский вопрос
Тургенев в «Дыме» пишет о мире эгоистов, самовлюбленных болтунов. Его можно было бы назвать женским. Не потому что женщина его породила, а потому что он женщину устраивает. Болтовня, упоение «отношениями», зыбкость принципов, отсутствие твердых оснований, самолюбование и властолюбие, поощряемые в нем — все это женское. Поэтому Ирине так трудно с ним расстаться. Да, ей бывает скучно. Но бросить все это очертя, отказаться от положения... Ради чего? Неопределенного и неясного будущего? Трудностей?
«Дым» — роман не только о любви и России. Он еще и о женщине.
Судя по всему, Тургенев расстается в нем с идеалом барышень, испытывающих героев любовью на высоту и чистоту помыслов. Это все, брат, старо, «принсипы». Татьяна никого не испытывает, не предъявляет никаких требований. А вот Ирина, напротив, проверяет Литвинова на готовность к подлости, к удобному полусущестованию втроем с негодяем мужем, к «любви» украдкой, к дурману греха и неопределенности.
...он сталкивает между собой два женских типа
Тургенев не противопоставляет мужчину и женщину. Это было бы слишком просто. Ведь и генералы хорошо чувствуют себя среди сплетен и склок. Нет, он сталкивает между собой два женских типа. С одной стороны, отживающий — великосветская игрушка, дышащая духами и туманами, чувственная особа с мазохистскими наклонностями, романтическая проститутка. С другой, новый — женщина решительная, убежденная, стремящаяся к чистоте и правде, уважающая это в других, негромкая в своей силе и самостоятельности. Не такая душная, лишенная опьяняющего дурмана. Сама простота и ясность. Ангел.
Кто-то видит во встречах украдкой Ирины и Литвинова в романе — страсть. По инерции прошлых тургеневских книг пишет о песни любви, звучащей над баденским русским деревом, к которому с разных сторон привалились, и революционеры, и охранители. Я же ощущаю постоянную пробу поводка. Накинув Литвинову ошейник воспоминаний, Ирина испытывает длину поводка, наблюдает за тем, как реагирует ее фамильяр на подергивания.
У Ирины нет никаких принципов. Молодая женщина истомилась вконец среди скучных генералов. Она чувствует: в жизни должна быть какая-то трагедия. Старая любовь — неплохой вариант, заезженная классика, пластинка, которая никогда не надоедает. Жертва, она хоть сколько-нибудь заслужила личного счастья. «Любовь» Ирины к Литвинову потаенная и в то же время нарочито публичная, вписывается в образ светской дамы. Понятна и ясна свету — так жили наши мамы и бабушки. Любовь безоглядная и прямая — глупость, ребячество, слишком серьезна для ее положения. Жизнь втроем: я, муж и любовник — и есть то дымчатое существование, которое соответствует приличиям. Вопрос не в рогах и не в выборе. А в флере скандальности, особости, который сообщает подобное половинчатое состояние.
Поэтому говорить и не делать, длить отношения и не завершать их ничем определенным — вполне в духе стихии воды и дыма, к которой Ирина теперь принадлежит. Весь вопрос для Литвинова — броситься ли в этот омут, в котором и утонуть-то невозможно, или остаться на берегу.
Если Ирина — это пришедший в состояние упадка тип усадебных барышень, то Татьяна, невеста Литвинова, представляет собой нечто иное. Не с точки зрения ума, как какая-нибудь Одинцова. А с точки зрения твердости и принципиальности. Как и Литвинов, она стремится к ясности и определенности, не хочет жить только для себя. Как и он, способна к самопожертвованию — сознательному, принципиальному (вещь совершенно невозможная для Ирины), при том совершенно лишенному картинности. В Татьяне нет ничего женского, в том унизительном значении, которое бытует в общественном сознании (хохотушка и болтушка, прекрасная незнакомка и т.д.). Само описание ее расходится с обликом Ирины, которой Татьяна уступает в блеске, красоте, влиянии, но превосходит в главном — в устремленности к жизни, а не к очередной «истории».
Россия и цивилизация
О вечно-бабьем в связи с Россией понаписано немало. Но Тургенев идет по этой проторенной дорожке одним из первых. Литвинов выбирает не только невесту, женщину, он выбирает Россию. Ирина олицетворяет Россию, погруженную в болтовню. Россию работорговли, прикрытую светскими манерами. Ирина погибает, и находит в этом некое упоение. Это своего рода забегающее вперед декадентство, духовная чахотка с примесью снобизма. Сколь ни глупы и бессердечны окружающие ее люди, только в их окружении она чувствует себя выше, только среди них она может быть пусть злобным, но умом. Россия Ирины — мерзкое бабье болото, в котором можно подличать и притворяться, вариться в соку удушающей чувственности, ни к чему не стремясь и не прилагая усилий. Россия — бар и холопов. Она и сама мыслит по отношению к Литвинову в категориях владения и собственности.
Барином может стать только холоп и лакей. Потому что эти явления существуют во взаимосвязи. Поэтому русская жажда барства, столь презираемая Потугиным, ярче всего проявляется в распространении холопства. Лизать до изнеможения, в надежде, что история сделает круг, создастся новая очередь, и лизать начнут уже тебя. Сегодня кружок Губарева с подпевающей Суханчиковой, а завтра у нее уже своя партия. И такая же система отношений.
Среди свободных людей не может быть ни того, ни другого. Но много ли в России свободных людей? Литвинов приходит к выводу, который неожиданно повторит несколько десятилетий спустя, правда в абстрактном виде, самый одиозный наш мыслитель — Иван Ильин: «Нам, русским, рано иметь политические убеждения». Отчего? Почему? Из монологов Потугина становится ясно. Потому что в условиях неразвитости внутреннего чувства свободы, все политические убеждения сводятся к одной знакомой песне — закличке хозяина, барина.
«По речам террорист, по призванию квартальный». Что ж случится со страной, если в ней вдруг основное политическое убеждение (единое для всех, иного не бывает при холопстве) начнет вдруг выражать террорист-квартальный?
«Дым» — роман о будущем России. Но Тургенев пытается уйти от избитой дилеммы Россия-Запад. Проблема лежит в совершенно другой плоскости. Что выбрать? Дело, принципы или болтовню и дым? Цивилизацию или самодовольное варварство, где самолюбование — единственное лекарство от бедности и запустения? Собственный дом или вечные скитания и жизнь чужим, заемным? Последнее и предлагает Литвинову Ирина.
Конечно, мысль Потугина о том, что приведись России провалиться бесследно, остальные народы в плане наук и технологий это и не почувствуют, по-чаадаевски резка. Но когда читаешь его тирады сейчас, суждение не кажется диким. Мы опять одиноки? Мы опять ничего не дали миру?
Потугин мечтает в «Дыме» о том, чтоб в России завелась цивилизация. Эти мысли созвучны современной эпохе. Не европейская цивилизация, а тип общества, отличный от варварства. Он верит в то, что в России появятся новые люди, люди дела, воли, поступка, самостоятельные, не терпящие холопства. В романе они есть — Татьяна и Литвинов.
Народятся ли они у нас? Наступит ли новый день, или так и будет висеть дым над водами, цвести болтовня, говорильня и повальное холопство, бог весть. Современная российская проза об этом молчит. Остается читать Тургенева.