Магрис К. Дунай. / Пер. с итал. А. Ямпольской. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. — 632 с.

Травелог — записки путешествующего. Дорожные впечатления, описание встречающихся по пути людей и местностей, оценки, размышления. Эти традиционные компоненты присутствуют и в книге итальянского писателя Клаудио Магриса. На первый взгляд, многое в ней соответствует привычной для читателя схеме: очередной населенный пункт — историческое событие, связанные с ним литературные ассоциации — авторская рефлексия и оценка. И все же эта книга отличается от привычных путевых заметок. Эмпирическое начало в «Дунае» (еду-смотрю) полностью подчинено рациональному. «Дунай — это <...> мир, что виднеется «за нациями» * — Магрис К. Дунай. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. С. 37. .

Обобщенный образ дунайской цивилизации (немецко-мадьярско-славянско-романско-еврейская-Миттель-Европа, отличающаяся от прогерманского политического гомункула Срединной Европы Фридриха Науманна) предшествует путешествию. Он его исток, а не итог, механическое обобщение увиденного. Новый город и страна — лишь повод для того, чтобы сосредоточить свое внимание на определенном фрагменте культурного целого, представление о котором уже сложилось у автора.

Книга Магриса — платоновский анамнезис, странствие души в мире Гиперурании, мире идей. Жизнь Дуная середины 80-х годов (книга была опубликована в 1986 году) отступает в ней на второй план. Современность лишь оттеняет духовный маршрут автора, позволяет увидеть не только итог долгого развития, но и становление, живую рождающуюся эпику. Громады электростанций, пробуждающийся бодрый национальный дух словаков и болгар — все это продолжение вечной истории, трансформация шествия Мирового Духа в пятилетний план, новый этап в жизни дунайской цивилизации.

Географическое в книге Магриса трансформируется в культурологическое. Магрис путешествует по смыслам, а не по селениям. Дунай предстает перед читателем не просто рекой с развитым судоходством и богатой историей. Он становится метафизическим жизненным потоком, вовлекающим в себя страны, народы, культуры. Магрис — странник по Миттель-Европе, существующей не столько в пространстве и времени, сколько в вечности. Поэтому за тридцать лет его книга ничуть не устарела.

Современная жизнь придунайских народов представляет продолжение вечного многонационального бурления

Тодор Живков, Николае Чаушеску, Янош Кадар — подзабытые ныне фамилии, сообщавшие книге Магриса актуальность, смотрятся гармонично в ряду императоров и политиков далекого прошлого. Размышления о восстании 1956 в Будапеште или в Праге 1968 года соседствуют с рассказом об общем революционном порыве 1848 года. Порою кажется, что речь идет об одних и тех же событиях. Современная жизнь придунайских народов представляет продолжение вечного многонационального бурления, которым отличается Миттель-Европа.

Дунай громаден, многолик и непознаваем. Всякая попытка систематизации его жизни, наивное стремление уложить его вечно меняющийся динамичный образ в сетку отвлеченных философских понятий, научных категорий, обречены на провал. Поэтому рассказ о книге инженера Невеклевского («Навигация и лесосплав в верхнем течении Дуная») — памятнике дотошности позитивистского метода, логично перетекает в размышление о бессмысленности усилий запечатлеть жизнь и время в категориях опыта и науки. Не Декарт с его универсальным методом познания, не новый Жак Паганель, а Адальберт Штифтер, Франц Кафка, Роберт Музиль и Герман Брох помогут лучше понять сущность Дуная. Наука и философия должны уступить место литературе и свободному течению мысли, облеченному в форму эссе и разрозненных путевых впечатлений. Последние в большей мере соответствуют природе причудливого и непостоянного Дуная, где есть место и для Мартина Хайдеггера, проповедовавшего возврат к корням лишь в теории, и для бабы Анки, сопровождающей автора в путешествии по Сербии и Румынии, которая от бытия никогда не отрывалась. «Рядом с бабой Анкой понимаешь, что с ней ничего не случится, что ее никогда не одолеют неуверенность и растерянность. Она тождественна вековой истории Паннонии» * — Там же. С. 465. .

Дунайская цивилизация противоречива и плюралистична, как в целом, так и в каждом своем проявлении. Многообразие трудно обуздать, его можно лишь зафиксировать. Это мир Штифтера и Гитлера, Дьердя Лукача и Людвига Витгенштейна, мизантропа Луи-Фердинанда Селина, для которого Дунай, плещущий у стен Зигмарингена, — зловонная река истории, гнустности и всеобщего насилия, и жизнерадостной переводчицы Магриса молодой болгарки Китанки, любящей ракию, посиделки и свою страну. Дунай — вселенная актерской пустоты Вены и национального воодушевления Братиславы, «Нибелунгов» и имперского Рима. В «Дунае» уживаются Христо Ботев и доктор Менгеле, утонченность, изломанность модернизма и оптимистический пафос социалистического реализма. Все это не просто сосуществует, но взаимообуславливает, взаимоперетекает друг в друга. Судьба венгерского поэта-авангардиста Райтера Роберта, заканчивающего свой жизненный и литературный путь под именем немца Франца Либхарда, который уже в классической манере воспевает прелесть милых сердцу лесов — символ вечно текучей, изменчивой противоречивой, многокультурной и многонациональной дунайской цивилизации.

Магрис всегда с теми, кто страдает, с теми, кто слаб

Магриса интересует империя и литература. Читая «Дунай», неожиданно открываешь для себя мир венгерской, болгарской и румынской словесности, существующий в тени своего более известного австрийского соседа. Путешествуя от города к городу и от эпохи к эпохе, Магрис наблюдает смешение народов, культур, которое раз за разом пытаются привести к идеологическому и бюрократическому единообразию. Но жизнь не подчиняется чиновничьему и юридическому произволу, все прожекты, даже такие дикие, как присоединение Венгрии к США, или создание Соединенных Штатов Великой Австрии, тонут один за другим в пучине многонационального Дуная. Что лучше? Уравнительное начало национального государства или терпимость империи, партикуляризм или единство? У автора нет готового ответа на этот вопрос. Он хорошо видит порочность борьбы индивида и нации за свое мелкое «я» — она ведет к фашизму. Но Магрис понимает и то, что за имперской толерантностью скрывается безразличие к современности, неверие и нежелание будущего, враждебность и охранительство. «Возможно, дунайская культура, которая сегодня кажется открытой и космополитичной, способна преподать урок закрытости и тревоги; на протяжении слишком многих столетий эта культура была одержима мыслью о том, что нужно воздвигнуть преграду, бастион для борьбы против турок, славян, всех «других» * — Там же. С.601. .

Магрис всегда с теми, кто страдает, с теми, кто слаб. Поэтому он в равной степени отзывчив и к печали людей, обманутых империей, и к тихому безнадежному увяданию самой Австро-Венгрии, возвышение и падение которой в равной степени были предрешены Дунаем.

Однако и сердцем, и умом автор «Дуная» все равно на стороне простоты, а не помпезного величия. «Сдержанный черно-белый фильм добра» ему роднее «цветного кино зла». «Мессия придет к безымянным и смиренным, а вовсе не к тем, кто поигрывает крепкими мускулами жизни» * — Там же. С. 76. . Магрис близок к негативному восприятию культа чувства и страсти, как «литературного биде». Но, в отличие от автора этого резкого определения Луи-Фердинанда Селина, он, как и Герман Брох, помнит то, что любой романтизм, тем более романтизм презрения — это всегда суррогат Абсолюта и ценностей. Индивидуалистический романтизм и привел Селина туда, где понятие индивидуальности теряет всякий смысл, в стан нацистов. «Высокомерное отношение к массе поведение для массы весьма типичное» * — Там же. С. 239. . Презрение к массе, презрение к природе составляет суть современной культуры, растущей не из леса, а из фантазий де Сада.

Книгой, уравнивающей в своей значимости простоту и утонченность, традицию и новаторство, прошлое и настоящее, культуру и натуру, Магрис стремится вернуть читателя к целостному поэтическому восприятию действительности.

Начало Дуная загадочно, финал его мистичен. Гипотеза о водопроводном кране как истоке Дуная, выражающая абсурдную игру интеллекта, произвольность выбора места, где Дунай впадает в море — обнаруживают неестественность человеческого стремления упорядочить то, что принадлежит речному Богу, заглушить естественное пение реки. Такой же искусственностью и ограниченностью веет от постоянных рассуждений о закате и смерти Европы. Европа кончилась, но она еще существует. К такому выводу приходишь, закрывая «Дунай» Клаудио Магриса — книгу, которая воплощает в себе живой европейский мир.