Автомобиль мужского рода
Текст: Владимир Березин
Фотография: из архива автора
Писатель-пешеход Владимир Березин о жизни внутри броневика.
...Стальных машин, где дышит интеграл...
Александр Блок, «Скифы»
Вторым после образа красивой и дорогой машины для Шкловского стал образ броневика. Даже больше — сам Шкловский, его представление неразрывно связано с броневиком. А броневик был в СССР одним из центральных образов революции и последующей за ней Гражданской войны. И Шкловский представал таким повелителем броневиков, в полном смысле слова deus ex machina, но не на безопасной сцене, а во время сражения. Вот он вылезает из своей бронированной махины, и начинается действие. Или он убивает её, как дракона в стойле. Руку к этому приложил, сам того не осознавая, Михаил Булгаков, фиксировавший мифическое в своём романе, а значит, превратив слухи в правду.
У самого Шкловского есть даже сценарий, который так и называется «Два броневика». Причём это был особый род «юбилейного искусства», которое в массовом порядке возникло в год десятилетия Октябрьской революции. Фильм делал на фабрике Совкино режиссёр С. Тимошенко (1899–1958), в 1936-м он снимет картину «Вратарь республики» по Кассилю. «Два броневика» до наших дней не доехали, как, впрочем, и многие ленты того времени. Чего не скажешь о киносценарии, напечатанном журналом «Сибирские огни» в 1928 году.
Что там происходит? Это конфликт старого и нового, столкновение двух друзей-шофёров, сейчас бы вместо этого слова сказали «мехводов» — механиков-водителей броневой техники, и наконец, это конфликт двух броневиков — огромного и тяжёлого «Гарфорда», который вооружён 76,2 мм пушкой и тремя пулемётами «Максим» (За 1915–1916 годы на Путиловском заводе их построили 48 штук), и лёгкого броневика «Ланчестер», в котором стоит 37-мм орудие Гочкиса (22 штуки купил Англо-Русский комитет в 1915 году). В большом броневике — большевики, в том, что поменьше — юнкера. А третьим героем, за обладание которым, будто сказочной принцессой, бьются обе стороны, становится время, причём время овеществлённое — это и часовой механизм телескопа в Пулковской обсерватории, и уличные часы, и настенные, и просто будильники. Даже выстрел пушки на Петропавловской крепости — тоже часть часового устройства. Сам сюжет имеет смысл пересказать: начинается всё с того, что по революционному Петрограду идёт одинокий человек со странным мешком. С помощью крупного плана пропуска фиксируется дата происходящего — 29 октября 1917 года. Город только кажется безлюдным, там повсюду идёт скрытая жизнь, а во Владимирском училище готовятся к мятежу — вернее, к антимятежу. Домовая охрана играет в карты, а когда к ней стучат в дверь, охрана начинает бить в тазы и ванночки, вскоре этот шум подхватывает, просыпаясь, весь дом.
Человек с мешком стоит на улице и кидается кусочками штукатурки в окно. Там, за окном, среди автомобильных запчастей, спит хозяин. Это шофёр и, проснувшись, не обращая внимания на поднявшийся в доме шум, он отпирает парадное и приводит гостя к себе. Гость, тоже шофёр, вернулся из деревни, где под видом керосина продал крестьянам бензин. Вернее, он выменял на него четверть барана, муки, насыпанной в рукава рубашки, завязанные в виде кишки и, ржаные лепешки с творогом, сметаной.
Они едят и пьют, разговаривая о пропущенной гостем революции. Гость спрашивает хозяина, что тот делал, и тот отвечает: «Стрелял из пулемёта», добавляя к этому слово «конечно». Тут вызревает конфликт, потому что оба шофёра оказываются эсерами. Победившие — их политические оппоненты.
Картина следующего дня начинается с тяжёлого броневика «Гарфорд», который стоит в Михайловском манеже. Внутри броневика спит человек, символизируя то, что и манеж, и броневик пока ничей. Манеж набит деталями машин старого мира, и его разворовывают. В этот момент в Пулковской обсерватории купол раскрыт «как арбуз — навырез», и в башне обсерватории, которая напоминает внутренность броневика, бодрствует астроном, который становится зеркальным отражением спящего в Михайловском манеже солдата. Потом астронома сгонит с насеста какой-то офицер, посмотрит в телескоп и обзовёт звёзды мелочью. И сразу становится понятно, на чьей стороне будут эти звёзды и время, разумеется.
Между тем по улицам города, стуча на стрелках, идут трамваи, не соблюдая прежних маршрутов. Внутри них идут стихийные митинги. В один из таких трамваев вскакивают два шофёра-эсера, едущие к себе в Михайловский манеж на службу, где уже начался такой же митинг. В этот момент в сценарии появляется реальный человек — офицер Ганждумов * — Ганжумов Эммануил Петрович — русский офицер, окончил Павловское военное училище в 1915 году. С 1916 года служил в 1-м броневом автомобильном дивизионе в чине поручика. В 1917–1918 годах участник подпольной офицерской организации в Петрограде. В августе 1918 — адъютант при Управляющем Военного Отдела Верховного Управления Северной Области. Впоследствии служил во Французском иностранном легионе. Годы жизни его неизвестны. . На митинге он призывает к нейтральности. Шкловский делает специальную ремарку о том, что в книге Джона Рида фамилия офицера указана с ошибкой. На митинг приходит и другой офицер, историю которого рассказывает сам Шкловский: этот Халил-Бек не в сценарии, а в жизни угнал броневик системы Остена и вместе с шофёром и двумя солдатами доехал на нём до Винницы. Там его взяли в плен, из плена он бежал, но странным образом был зарублен офицерами в Новочеркасске «за демократические убеждения». Для мало-мальски начитанного человека уже давно понятно, что это история не о самом Октябрьском перевороте, а о попытке Керенского и Краснова его подавить. Керенский тогда бежал в Гатчину, а Краснов, собрав около тысячи сабель и артиллерию, начал поход на Петроград. Одновременно, как раз 29 октября, вспыхнуло юнкерское восстание, через день утопленное в крови (погибло несколько сот человек). Этому же историческому эпизоду, кстати, посвящён роман В. Каверина — инициал тут не случаен, потому что этот писатель взял себе псевдонимом именно не «Вениамин Каверин» а «В. Каверин». Роман Каверина был напечатан в альманахе «Ковш» ещё в 1925 году и назывался «Девять десятых судьбы». Шкловскому, разумеется, он был прекрасно известен.
А пока один из шофёров-эсеров, тот, что ездил в деревню, согласен быть вне схватки, но вот его товарищ уже душой на стороне новой власти. После митинга солдаты пытаются завести «Гарфорд». (Следует кадр под восхитительным названием: «Заливка эфиром или бензином компрессионных краников броневика»)
*
— Шкловский В.Б. Два броневика. Сценарий // Сибирские огни : художествен.-лит. и науч.-обществ. журн. — Новосибирск : Сиб. краевое изд-во, 1928, Кн. 5 : сентябрь — октябрь / редкол.: А. Ансон, В. Итин, А. Оленич-Гнененко. — 1928 (Новосибирск : Тип. Сибкрайсоюза). С. 108.
. В итоге «Гарфорд» заводят с толкача — другим грузовиком. Тяжёлый броневик рвёт трос, и шофёр, окончательно простившийся с идеей нейтралитета, уезжает прочь, к большевикам.
В это время в Гатчине Керенский играет с адъютантом в шахматы, вчистую ему проигрывая. Контрреволюция проигрывает, потому что её время медленное, а время красных быстрое, на их стороне скорость. Но пока второй шофёр, ещё не принявший ничью сторону, проводит время в расположении бронедивизона. Туда приезжают юнкера, поднявшие мятеж, и вскоре уже шофёр-эсер ведёт броневик «Ланчестер», захваченный юнкерами, по Невскому. Навстречу ему движется «Гарфорд» с рабочими внутри. Начинается артиллерийская дуэль. Причём маршрут броневиков, что мечутся по городу, доставляет человеку, понимающему топографию Северной столицы, отдельный интерес. Будто в фильме ужасов, они, похожие на японских гигантов, крушат всё, попадающееся им на пути. Мятеж заливает город, кухарка стреляет из трёхдюймовки в подворотне, гимназист спускается по пожарной лестнице с запиской от юнкеров Керенскому.
Кстати, тут есть важная деталь — вся история попытки юнкерского восстания, которую рассказывает Шкловский, очень похожа на отражение романа «Белая гвардия» — разумеется, не в смысле языка, а в расстановке героев и конструкции сюжета. Смотрите: в центре сюжета — специалисты: врачи и офицеры в булгаковском романе, а у Шкловского шофёры. Шофёры — эсеры, бывшие или даже действующие, и это важно. Сам Шкловский был эсером, а брат его был расстрелян в восемнадцатом году именно за участие в эсеровской организации. Но это люди, готовые к компромиссу. И в «Белой гвардии» и в «Двух броневиках», по сути, гнет большевиков, как настоящих героев — это безликая сила, которая приходит неотвратимо, как Новый год. И у Шкловского есть даже чиновник, который ведёт себя точно так же как как Лисович-Василиса, там даже присутствует мотив тайника и револьвера.
Но вернёмся к сценарию: шофёр борется с юнкерами, и те вытаскивают его из броневика, собираясь расстрелять у решётки Русского музея. Но юнкера остановлены отсутствием сигнала к общему выступлению, молчит пушка в крепости, время замерло. Они растерянно предлагают шофёру закурить, и все видят, что портсигары у них и у него одинаковые. Ненависти в людях ещё мало, и шофер везёт грустных юнкеров обратно.
Лакей отбирает у Керенского шахматы, а потом бывший правитель и вовсе бежит из дворца. Заяц перебегает дорогу его автомобилю. Опоздавший гимназист протягивает руку с запиской вслед исчезающему пыльному облаку, но всё уже кончено. Разочарованные обыватели лезут вниз с Исаакиевского собора, потому что ничего интересного им больше не покажут. У Шкловского тут есть примечание: «Такое ожидание на крыше собора представляет собой исторический факт. Во время наступления Юденича, приблизительно в то же время — в октябре, ноябре — вышка Исаакиевского собора посещалась, как никогда. Люди влезали, чтобы посмотреть на Юденича»
*
— Шкловский В.Б. Два броневика. Сценарий // Сибирские огни : художествен.-лит. и науч.-обществ. журн. — Новосибирск : Сиб. краевое изд-во, 1928, Кн. 5 : сентябрь — октябрь / редкол.: А. Ансон, В. Итин, А. Оленич-Гнененко. — 1928 (Новосибирск : Тип. Сибкрайсоюза). С. 115.
.
Броневик юнкеров падает в Неву, и холодная вода заливает всех, кто находится внутри. Но тут повествование возвращается к первому шофёру, который со своим броневиком уже находится в Пулково и сидит с астрономом, похожий на телохранителя учёного.
В этом фильме много показывают часы, и особенно перед финалом. Всё оттого, что часы — это аппараты по выработке времени, а главная идея финала в том, что «Время двинулось снова, но уже в новых руках»
*
— Шкловский В. Б. Два броневика. Сценарий // Сибирские огни : художествен.-лит. и науч.-обществ. журн. — Новосибирск : Сиб. краевое изд-во, 1928, Кн. 5 : сентябрь — октябрь / редкол.: А. Ансон, В. Итин, А. Оленич-Гнененко. — 1928 (Новосибирск : Тип. Сибкрайсоюза). С. 116.
.
С начала ХХ века броневики (а потом — танки) введённые в город, означали перемену власти — временную или на постоянной основе.
Если XIX век был временем огня и пара, то следующий оказался эпохой бензина и солярки. На первых порах броневики были страшным оружием против крестьянина, только что переодетого в военную форму. Спустя двадцать лет куда более совершенные танки жгли не только солдаты, но и горожане. Но пока именно броневик — символ новых технологий Запада, а конница, основная сила войны, символ уже архаичного Востока, той архаики, с которой ещё не готовы расстаться скифы. Закономерным итогом соприкосновения архаики и технологии, чистой эмоции и рассудка была гибель броневика: «А по городу метались музы и эриннии Февральской революции — грузовики и автомобили, обсаженные и обложенные солдатами, едущими неизвестно куда, получающими бензин неизвестно где, дающие впечатление красного звона по всему городу. Они метались и кружились, и жужжали, как пчелы. Это было иродово избиение машин. Хряск шёл по городу. Я не знаю, сколько случаев столкновения видал я за эти дни в городе. Одним словом, все мои ученики в два дня научились ездить. А потом город наполнился брошенными на произвол судьбы автомобилями»
*
— Шкловский В.Б. Сентиментальное путешествие // Шкловский В. «Ещё ничего не кончилось...». — М.: Пропаганда, 2002. С. 29.
. Причём гибнет броневик, как верный пёс — не от волка-врага, а от бестолкового хозяина.
Оставшиеся в пределах России инженеры надеялись, что знание технологии защитит их, литераторы, сделавшие ставку на знание приёма, рассчитывали на успех. Есть такая фраза в «Сентиментальном путешествии»: «Шофёру важно прежде всего, чтобы машина шла, а не кто на ней едет»
*
— Шкловский В.Б. Сентиментальное путешествие // Шкловский В. «Ещё ничего не кончилось...». — М.: Пропаганда, 2002. С. 44.
. Это схоже с манифестами Лунца и общей идеей «Серапионовых братьев», что им неважно, какого цвета флаг над крепостью
*
— Шкловский В.Б. Улля, улля, марсиане! // Шкловский В. Ход коня. Москва-Берлин: Геликон, 1923. С. 39.
, а важно, чтобы работал сам механизм искусства. Это надежда на то, что техника победит идеологию, потому что правда техники бесспорна, а идеология зыбка. В конце концов, даже согласно марксизму, идеология остаётся надстройкой над чем-то важным и основательным, над теми навыками и умениями, что по-настоящему нужны людям.
Сорок лет спустя, но куда с меньшим оптимизмом, об этом пишет Александр Солженицын в романе «Раковый корпус»:
«— В чём ум? Глазам своим верь, а ушам не верь. На какой же ты факультет хочешь?
— Да вот не решил. На исторический хочется, и на литературный хочется.
— А на технический?
— Не-а.
— Странно. Это в наше время так было. А сейчас ребята все технику любят. А ты — нет?
— Меня... общественная жизнь очень разжигает.
— Общественная?.. Ох, Дёмка, с техникой — спокойней жить. Учись лучше приёмники собирать»
*
— Солженицын А. И. Раковый корпус // Солженицын А. И. Собрание сочинений. — Франкфурт-на Майне, Посев, 1971. С. 1971.
.
Как известно, ничего из этого не получилось, и с печальной периодичностью чистая идея убивала и механизмы, и людей, научившихся ими управлять. Даже металлический Ленин, что стоит на башне броневика у Финляндского вокзала, не управляет им, а попирает машину.
Лидия Гинзбург вспоминала: «Чудесной ночью мы шли вчетвером по Фонтанке.
Тынянов шел без пальто, с кепкой в руках, курчавым еврейским мальчиком (он, впрочем, похож и на Пушкина) и со своей немного обезьяньей жестикуляцией и с прекрасным, простым пафосом умного человека говорил: „Шкловский прежде всего монтёр, механик...“
„И шофёр“, — подсказал кто-то из нас.
„Да, и шофёр. Он верит в конструкцию. Он думает, что знает, как сделан автомобиль. А я, если хотите, детерминист. Я чувствую, как нечто переплескивается через меня. Я чувствую, что меня делает история“» * — Гинзбург Л. Я. Записи, не опубликованные при жизни // Гинзбург Л. Я. Записные книжки. — СПб.: Искусство-СПб, 2002. С. 369. .
Тынянов, умный человек, раскусил игру своего друга. Шкловский только хочет казаться монтёром и механиком — это только маска, которую использует поэт и писатель Шкловский. В этом заключается один из парадоксов — настоящий адепт техники не органичен в ней, а те, в ком она проросла, оказываются безголосы.
Даже в свои успешные годы, Шкловский, который мог бы позволить себе автомобиль, не сел за руль, чтобы продолжить и укрепить свой образ. Но вот что интересно: абсолютно зеркальной фигурой, будто отражённой с другим знаком, в этом автомобильном смысле, оказался писатель Пришвин.
Михаил Михайлович Пришвин был на двадцать лет старше Шкловского, много что успел сделать в молодости, но благодаря школьной программе, воспринимается сейчас лишь певцом природы. Человеком, будто сразу родившемся с седенькой бородкой, и тут же выбежавшим за калитку, чтобы восхититься русским лесом. Но, не говоря о его сложной личной жизни, и до сих пор не до конца обдуманном нами творчестве, надо упомянуть, что Пришвин сел за руль в 61 год и вполне успешно управлял советской копией «Форда-А», которую делали на Горьковском автозаводе. Потом он прикупил списанную в каком-то издательстве полуторку, сколотил на ней то, что называется нынче словом «кунг», и нарёк это именем «Мазай». Потом Пришвин обзавёлся «эмкой» — ГАЗ М-1. (В эвакуации её утянул у писателя местный директор леспромхоза). А уже потом, после Отечественной войны стал владельцем Opel Kadett K38, который тогда притворился Москвичом-400 (На Московском заводе малолитражных автомобилей его и собирали сначала из немецких машинокомплектов). Когда он уже умирал, то жена купила ему «Победу», но это было так, в утешение, ясно, что ездить на ней он не сможет никогда.
Итак, про что этот экскурс в историю двигателей внутреннего сгорания, поставленных на колёса? Он про то, что всякий разговор о моторах — технический приём, не менее, а даже более сильный, чем введение чудес в повествование. Это ещё и про то, что жизнь полна парадоксов, и образы сочинителей, людей, которые сами по себе создают несуществующие миры, мало когда совпадают с нашими ожиданиями.
Но это ещё и история про то, что бессмысленно упрекать Шкловского в вымышливании собственной жизни. Это как раз дорогого стоит: он создал не просто мир, а себя, что гораздо труднее. Это вроде как притвориться врачом и провести успешную операцию, спасти жизнь больному. Метод Шкловского удивительным образом сработал в литературе, энергия его заблуждения запустила шестерёнки каких-то других механизмов, и они все вместе пришли в движение.