Живу тускло, как в презервативе.

Виктор Шкловский. «Третья фабрика»

28 января 1936 года советские граждане, отойдя от газетных киосков с купленной газетой «Правда», увидели там статью об опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда», которая называлась «Сумбур вместо музыки». Вокруг этой статьи, название которой навсегда вошло в русский язык «мемом тридцатых» была своя драматургия, там маячат образы оперы «Тихий Дон» Дзержинского, забытой статьи «Балетная фальшь» и многих других идеологических призраков.

Но нам интересно другое. В этот момент общество требует реакции и тут (на собрании московских писателей) встаёт Юрий Олеша и произносит речь со знаменитыми словами: «...Вдруг я читаю в газете „Правда“, что опера Шостаковича есть „Сумбур вместо музыки“. Это сказала „Правда“. Как же мне быть со своим отношением к Шостаковичу? Статья, помещенная в „Правде“, носит характер принципиальный, это мнение коллективное, значит: либо я ошибаюсь, либо ошибается „Правда“. Легче всего было бы сказать себе: я не ошибаюсь, и отвергнуть для самого себя, внутри, мнение „Правды“.

<...>Если я в чем-либо не соглашусь со страной, то вся картина жизни должна для меня потускнеть, потому что все части, все детали этой картины связаны, возникают одна из другой, и ни одна не может быть порочной. <...> Если я не соглашусь со статьями „Правды“ об искусстве, то я не имею права получать патриотическое удовольствие от восприятия этих превосходных вещей — от восприятия этого аромата новизны, победоносности, удачи, который мне так нравится и который говорит о том, что уже есть большой стиль советской жизни, стиль великой державы (Аплодисменты). И поэтому я соглашаюсь и говорю, что на этом отрезке, на отрезке искусства, партия, как и во всем, права» * — Великое народное искусство. Из речи тов. Ю. Олеши // Литературная газета. 1936, № 17, 20 марта. . Надо сказать это очень важный текст, потому что это отчёт из интеллектуальной пыточной камеры — человека ломают об колено, а он произносит слова, которые явно указывают на хищный морок происходящего. Те, кто не потеряли зрение, могут видеть, что человек на сцене будто говорит: «Вы хотели кошмар, как в книгах Кафки, которых не читали? Так вслушайтесь». То есть Олеша показывает абсурд политической формулы «кто не с нами, тот против нас».

Олеша уцелел не благодаря этому ритуалу, а благодаря цепочке случайностей. В конце концов, многие в то опасное время давно считали его неудачником, и, пожалуй, он сам себя считал таковым.

Таким он и остаётся в фольклоре — остроумный и пьяноватенький

Он писал в «Книге прощания»:

«Я так опустился, что мне ничего не стоило, подойдя к любому знакомому на улице, попросить у него три рубля, которых было достаточно, чтобы выпить, скажем, в забегаловке пива.

Надо заметить, что я просил без какой-нибудь наглости. Наоборот, я старался быть простым, скромным. Это мне удавалось по прирожденному актерству. Я был даже изысканно простым. Давши десятку, знакомый быстро уходил. Я видел, как он поправляет головной убор, утверждает более крепко портфель под мышкой, — я понимал, что этому человеку неловко.

Я шел в забегаловку. Это было еще в то время, когда водку продавали в забегаловках в розлив.

„Сто пятьдесят грамм", — говорил я человеку по ту сторону стойки. Чаще всего это бывали женщины — толстые, некрасивые на мой вкус, но одобряемые большинством посетителей. Некоторые даже прилипали к стойке, флиртуя с продавщицей.

„Да ну тебя! — вдруг прерывала она излияния. — Вот как плесну в рожу!"

Сто пятьдесят грамм довольно тяжелая порция. Я шел с ней к одному из тех приспособлений для питья, которые стояли тогда в забегаловках, — нечто вроде круглого стола на высоких ножках, настолько высоких, что круг подходил почти под подбородок. Я ставил стаканчик на круг среди луж и разных огрызков. Чаще всего это были огрызки колбасы, встречались также селедочные головы с блестящими щитами щек, создававшими впечатление, что эти головы в пожарных касках.

В целях экономии я не закусывал: нужно было иметь запас денег, чтобы еще выпить.

Я выпивал порцию сразу — не залпом, впрочем, а так, как пьют воду, постепенно наклоняя стакан.

„Молодец, папаша!" — говорил кто-нибудь из посетителей.

Случалось, что эта реплика огорчала меня. В ней подчеркивалось, что я немолод, и подчеркивалось не просто, а еще с комизмом: смотри-ка, мол, старый-старый, а водку-то ишь как выпил.

„Какой же я папаша?" — иногда возражал я.

А тому даже не было понятно, против чего я, собственно, протестую. Что ж, в конце концов, и я согласился с тем, что для чужих глаз я, конечно, папаша — немолодой, плохо одетый, с лицом, чаще всего испитым» * — Олеша Ю.Книга прощания. — М.: Вагриус, 1999. С. 182. .

Таким он и остаётся в фольклоре — остроумный и пьяноватенький, ему присваивают шутки Раневской и Светлова, или, наоборот, — им его. Шутки эти как бы общие, и не сразу поймёшь, откуда они взяты — из книги прощания, которая сперва называлась «Ни дня без строчки».

При этом роман «Зависть» как бы отодвигается на второй план, не говоря уж о «Нищем» и прочих текстах.

Итак, к моменту той самой речи на собрании московских писателей, Юрию Карловичу Олеше исполнилось 37 лет — возраст, в котором Александр Пушкин по понятным причинам перестал писать.

Юрий Олеша писать не перестал, но это письмо было навроде текущей подо льдом струйки воды. Вещи, которые составили его славу (но актуальны и сейчас), написаны давно. Их не переиздадут ещё четверть века, пьесы не будут ставить, а фильмы лягут на полку — от причудливого, как советский сон на стадионе, «Списка благодеяний» до фильма-нуара про чекистов «Ошибка инженера Кочина».

Теперь самое время сказать о рождении нашего героя, потому что я уже довольно ясно показал, что время в этой биографии перепутано и движется наоборот.

Юрий Олеша родился 19 февраля (3 марта) 1899 года в городе Елисаветграде, который менял имена чаще, чем царица Елизавета свои платья. В 1924 он стал Зиновьевском, в 1934 поменял пол на средний и превратился в Кирово, в 1939 снова обрёл мужское имя Кировоград, а в 2016 был переименован в Кропивницкий. Это город литературный, в нём, как во всяком приличном городе, есть своя легенда про Пушкина. Там родились писатель Винниченко и неподалёку, собственно сам, драматург Кропивницкий, а также сатирик Дон-Аминадо. Спустя восемь лет после Юрия Олеши появился на свет Арсений Тарковский (он, кстати, тоже будет сотрудником газеты «Гудок» в двадцатые). Но это всё потом, а пока, в 1902 году, семья Юрия Олеши переезжает в Одессу. Именно там по-настоящему рождается писатель Олеша. После революции и Гражданской войны его родители-поляки эмигрирует на историческую родину, а сестра умерла от тифа ещё в 1918-м.

Именно там, в Одессе, возник писатель Юрий Олеша, который, как и его товарищи Ильф и Петров, Багрицкий, Катаев потом перебрался в Москву. В 1924 году им написана сказка «Три толстяка», в 1927 — «Зависть». Написано также довольно много пьес и сценариев, он был в эвакуации, вернулся в Москву и умер 10 мая 1960 года.

«Ни дня без строчки» и «Книга прощания» — совсем разные книги, и дело тут не только в объёме.

Вот смотрите:

«Сегодня в „Известиях“ есть два места, очень приятных для воображения. Оказывается, в счетных радиоэлектронных машинах имеются так называемые запоминающие трубки. Это уже довольно далеко на пути к роботу!

Второе: в арфе та толстая массивная часть из дерева, та часть рамы, которую артист держит прижатой к груди, которую как бы обнимает, называется колонной. В „Известиях“ описано, как старый мастер на фабрике музыкальных инструментов, занимающийся этим шестьдесят лет, пишет на колонне арфы золотой краской лепесток. Пожалуй, ещё не так близко до робота!

...Подумать только, среди какого мира живешь — и кто ты сам! А я ведь думал, что самое важное — это не ставить локти на стол!» * — Олеша Ю.Ни дня без строчки // Олеша Ю. Избранное. — М.: Издательство «Правда», 1987. С.446.

А вот та же самая запись полностью:

«7 мая [1954]

Сегодня в „Известиях“ есть два места, очень приятных для воображения.

Оказывается, в счетно-электронных машинах имеются так называемые запоминающие трубки. Это уже довольно далеко на пути к роботу!

Второе: в арфе та толстая, массивная часть из дерева, та часть, которую артист держит прижатой к груди, которую как бы обнимает, называется колонной. В „Известиях“ описано, как старый мастер на фабрике музыкальных инструментов, занимающийся этим шестьдесят лет, пишет на колонне арфы золотой краской лепестки. Пожалуй, еще не так близко до робота!

Вообще говоря, поразительный номер газеты. В нём же, где „запоминающие трубки“ и золотые лепестки на колонне арфы, ещё и сообщение о введении смертной казни за убийство!

Вот он, в сравнении с роботом, человек из белка! Он любит убивать и любит казнить. Но всё же — он же, он, а не какое-либо другое существо — одновременно с тем, что любит убивать и любит казнить, — изобретает запоминающую трубку и сочиняет музыку.

Подумать только, среди какого мира живешь — и кто ты сам! А я ведь думал, что самое важное — это не ставить локти на стол!» * — Олеша Ю.Книга прощания. — М.: Вагриус, 1999. С. 209. .

И понятно, что дело не только в компоновке книги * — Гудкова В.О Юрии Карловиче Олеше и его книге, вышедшей без ведома автора // Олеша Ю.Книга прощания. — М.: Вагриус, 1999. С. 20. . Кстати, ни в одном из вариантов этих мемуарных книг нет упоминания о Шостаковиче. Там нет даже слова «сумбур», будто не было ничего — жизнь жёстче наших представлений о ней, и жёстче наших представлений о том, как должны её вспоминать люди.

Так и во всём с Олешей — его крылатые афоризмы выходят не тем, чем казались. Смысл книг раскрывается через десятилетия, а ещё спустя десятилетия их смысл опять меняется.

Такова, собственно, настоящая литература.