Он помолчал и добавил:

— А что же вы не берете его к себе, в свет?

Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Есть один, чрезвычайно интересный феномен, который я бы не хотел называть культовые книги. Выражение это мало объясняет в том, что я расскажу.

В физике и химии есть явление адсорбции, оно заключается в том, что частицы в растворе увеличивают свою концентрацию у фазовой границы. (Тут простор для метафор, как и во всяком естественно-научном явлении, которое перетащено на гуманитарную поляну, как мешок с трупом). Все эти явления вплоть до школьного опыта с кристаллизацией на веточке в стакане очень ярко описывают нам культурные процессы.

В культуре так часто бывает — некое произведение суют, как палочку в раствор времени, и — глядь, оно уже обросло кристаллами смысла.

Такое как-то случилось с фильмом «Если завтра война», который особых художественных свойств не имел и вовсе официально, по предназначению, назывался батальонным фильмом — но в силу обстоятельств стал символом целой эпохи. Такое бывает с чем угодно, и не всегда зависит от качества материала.

Вернее, зависит каким-то загадочным, опосредованным образом.

Вот в 1966 году в журнале «Москва» был впервые напечатан роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Он был напечатан с купюрами, а через некоторое время уже полностью. Тут же заработала машина самиздата и сампереиздата, в результате чего, пока не началась свобода книгопечатания, по рукам ходило огромное количество копий этого романа.

Дальше произошло самое интересное — «Мастер и Маргарита» не был запрещён, как какой-нибудь Солженицын. Но и не был доступен, как добротная русская классика.

Здесь было соблюдено очень важное условие умеренной запрещенности.

Второе условие касалось близости к реальности. Действие московской части сюжета происходило на фоне вполне (тогда) узнаваемых городских реалий. Многие дома можно было увидеть, перила, к которым прикасались руки героев — потрогать, а в окна — заглянуть. Я и сам, грешен, пользовался этим. Можно было водить девушек понятным маршрутом — от площади Маяковского к Патриаршим прудам, завернуть к Литературному институту, где «вызревают, как в оранжерее», затем, переулками к Никитской, через памятник грустному Гоголю, а там — через Арбат к домам предполагаемым, в которых жили герои Булгакова. Логично было бы это закончить местом у Крымского моста, где поэт Бездомный норовил «плавать в пахнущей нефтью черной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей». Сейчас это поставлено на промышленную основу — по городу движутся не только пешеходные, но и автобусные экскурсии.

Третье и, может быть, самое важное условие — сочетание развлекательного начала и чего-то важного, вечного, хоть и неоформленного. Про знаменитый роман так и говорили «Евангелие от Булгакова», да что там говорили — писали такие книги.

...бывали адсорбционные книги, написанные удивительно дурно

Дело в том, что Булгаков писал свой текст ещё в те времена, когда большинство его читателей были крещены и прошли через разной глубины религиозное образование. Читатели 1966 года были не только из того, довоенного времени, но и дети, и внуки, знавшие описанную жизнь только в пересказах. Те, кто читал роман в конце семидесятых, жили уже совершенно другой стране — интерес к сверхъестественному сочетался с удивительным религиозным невежеством. При общем дефиците книг, незапрещённая Библия была самой дефицитной. Библейские сюжеты, за неимением лучшего, извлекались из книг Лео Таксиля.

И вот тут, как говорят современные молодые люди, роман Булгакова «зашёл».

Конечно, нельзя сбрасывать со счетов талант автора. Но бывали адсорбционные книги, написанные удивительно дурно. А вот Михаила Булгакова в этом никак не упрекнёшь.

И вот возникли вокруг романа целые общества — от тех молодых людей, что сидели на лестнице в доме 302-бис по Садовой, до вполне вымытых барышень, искавших повышенной духовности.

Возникли отрасли в литературоведении, занимающиеся романом, проводились конференции — всё как положено. Началось то, что называется вчитывание смыслов.

Пишутся многие книги о прототипах. Причём сама постановка задачи о прототипах заключается в том, что мы можем судить о наличии прототипа, только если об этом заявил сам автор. Но маховик популярного романа вынуждает кормящихся на нём плодить новые смыслы. Всякий более или менее причудливый современник становится прототипом Воланда (клянусь, я видел, как на эту роль назначали авиаконструктора Бартини), на всех персонажей примеряются фотографии из пантеона литературной жизни двадцатых и тридцатых.

Нет, на этой площадке возникали и иные, более плодотворные обсуждения. Например, мысль о том, что измученный ближним злом русский интеллигент норовит звать на подмогу зло хоть и более страшное, но дальнее. Обиженные критиком Латунским, готовы подружиться с Воландом. Так, спустя полвека, начинающие бизнесмены, умученные ментами, возлагали надежды на чекистов. Они помнили, как в начале восьмидесятых люди Андропова пытались навести порядок в мире серых мундиров.

Но тут начинается самое интересное.

Все кумиры имеют свой жизненный цикл — и вот уже в отношении к булгаковскому роману появляется определённая ирония.

К человеку, демонстрирующему (избыточную) любовь к роману, начинают относиться, как к задержавшемуся в развитии подростку.

Широко популярная книга уже не годна к абсорбции

И в рассуждениях о глубинных смыслах романа начинает звучать извинительная нотка. Недаром «Мастер и Маргарита» стал рекомендованным чтением, причём чтением для подростков.

Потом я сделал трагическое социальное наблюдение: я наблюдал за процессом отречения.

Ещё не прокукарекали трижды часы социальных формаций, как поколение стало бояться своей юношеской влюблённости. Широко популярная книга уже не годна к абсорбции. Какая радость быть адептом громоздкого и санкционированного культа. А по-настоящему культовая книга должна стоять чуть в стороне, общение вокруг неё показывает инаковость. Так, разговор цитатами из «Мастера и Маргариты» (а этот роман, право, разошёлся на цитаты не хуже пьесы Грибоедова), был обменом паролями. Мы с Булгаковым, а не с певцами картофелеуборочного комбайна и таёжных рельсов. У нас — высшие истины, а у вас — пошлые выгоды.

А теперь-то что? Роман напечатан миллионными тиражами, инсценирован, экранизирован.

Какой же ты утончённый читатель, если свет для тебя сошёлся клином на истории гонимого писателя? Адепту уже кажется, что сакральные страницы захватали чужие сальные пальцы.

Вдруг оказывается, что перед нами не проповедь чистого христианства, а сложная смесь из сюжетов возвышенных, вроде «Фауста», и совершенно бульварных, и материал для пошива у Булгакова взят из того, что было под руками. Оказывается, что это — не Евангелие (кто бы мог подумать!), а мэшап, что божественное откровение в него надышали, а это — роман. Просто роман.

И тут ты спрашиваешь себя: какую эстетическую позицию хочешь занять сам? В снобизме есть определённая защита: сноб, не принимающих общественную ценность, раздражает, но редко кажется смешным. Снобу сейчас хорошо выказывать любовь к какому-нибудь англосаксонскому автору, прочитанному в подлиннике, разумеется. Это Айван Синдерю, автор вороха романов с утонченными героями, которые медленно плавают в академическом аквариуме, раны прошлого не заживают и не лечатся вольными путешествиями по свету и авангардным искусством.

На другом полюсе находятся сектанты — и те, кто по-прежнему появляются на Патриарших, расписанные чёрным девушки с запахом дешёвых сигарет, и те, что безумно вращают глазами, объясняя, что в тексте романа зашифровано всё — и выборы президента и появление Сети: нужно только читать пятнадцатую страницу как акростих.

И то жонглирование цитатами приобретает уже совсем другой вкус.

Хуже этого было нарваться на любительницу Булгакова с траурными ногтями и длинными волосами, прямыми и немытыми. С неё нужно было говорить цитатами — иначе разговор не складывался, а говорить вовсе не нужно. Ни с ней, ни с человеком, что многозначительно говорит «рукописи не горят».

Дубина, рукописи отлично горят, диски форматируются, флэшки исчезают бесследно. Просите, а то сдохнете, ничего вам иначе не дадут, и стихи, о которых с вами заговорили, сначала почитайте, чтобы не выглядеть надутым снобом.

Но человек, увидев грозную тучу в небе, непременно рецензирует погоду, начиная со слов: «Тьма накрыла ненавидимый прокуратором город».

Низкая стоимость умственного труда ведёт именно к тому самому китайскому пластмассовому стандарту — на слово «фрукт» рецензент отвечает «яблоко», а на «птицу» — «курица». Это касается любых абсорбционных книг: увидев, что смерть неизбежна, люди извлекают из памяти цитату и произносят: «Россия — наше Отечество».

Как не отречься от своего юношеского восторга при виде всего этого? Ведь нормальному человеку хочется прибиться к стае — возлюбить какую-то, прости Господи, янагихару или найти Откровение в книге про уральцев, больных вирусным заболеванием. В этом нет ничего дурного, главное, чтобы это не было чужим восхищением, подсмотренным у кого-то. Отчего не хранить гордо верность булгаковскому роману, выученному наизусть?

Мучиться от своей немодности бессмысленно, главное-то понять себя, свою собственную эмоцию.

Свои ощущения самые главные.