В поисках утраченных часов
Текст: Вера Бройде
Обложка предоставлена ИД «Самокат»
О старом Чикаго, топких болотах байу и одном револьвере рассказывает обозреватель Rara Avis Вера Бройде.
Морозинотто Д. Знаменитый Каталог «Уокер&Даун». / Пер. с ит. Л. Криппы, А. Тигай, Е. Орловой, Т. Быстровой; под общ. ред. Т. Быстровой. — М.: Самокат, 2019. — 384 с.
О чём ты мечтаешь? Что нужно скорей подарить для той самой улыбки, которая, точно фонарик в ночи, тебе освещает дорогу? Чего тебе тут не хватает? Что ценного можно там где-то найти, поймать, подобрать, ухватить, обменять и купить? Ты морщишь свой гладкий доверчивый лоб. Ты, кажется, сам ещё толком не знаешь... А может, и знаешь, да только не хочешь сказать? Ты просто робеешь, как многие дети, признайся, ведь это же правда? Неправда? Конечно, неправда... Тебе незнакомы дрожание рук и красные пятна стыда на щеках. Ты малый не промах, отважный и шустрый — из тех, что за словом в карман не полезут. Так в чём же причина? Наверно, ты просто не хочешь открыться тому, кому ничего неизвестно о вашей таинственной маленькой банде, попавшей в довольно большой переплёт. А может, об этом-то ты и мечтаешь: о редкой возможности всё рассказать и быть не наказанным, как провинившийся раб, а просто услышанным, понятым, принятым — и вроде бы даже как будто счастливым?! Ну что ж, если так, то это богатство в конверт не положишь. Его невозможно потрогать, доставить по почте, как новую шляпу, бумажник, ириски, носки, револьвер и часы. Его не найти даже там, где, казалось бы, сыщется всё: среди сотен тысяч вещей, которые Уокер&Даун любезно всем нам предлагают у них заказать. Ты знаешь об этом, поскольку давно изучил Каталог. Да если бы даже оно там и было — такое богатство в шкатулке, что сам смастерил, конечно, не спрячешь. Поэтому там у тебя и лежат лишь кусок деревяшки с какой-то чуднóй гравировкой, орлиное пёрышко и наконечник индейской стрелы, которую ты как-раз обнаружил в байу — огромном зелёном болоте, где водятся змеи, зубастые щуки, креветки, медведи, лягушки и тучи голодных, размером с кулак комаров, где цапля нахально садится на тёмно-оливковый нос крокодила, прикрывшего глаз под предлогом сиесты, где можно свалиться и сгинуть под толщей песка и клейкой коричневой жижи, где очень опасно, особенно ночью, и где, уж конечно, не стоит играть в отважных ковбоев и мудрых индейцев, преступников или шерифов. Нормальные мамы и папы сюда своих отпрысков точно не пустят. Но ты-то ведь вовсе на них не похож — на этих детей, что не думают даже, чего им хотелось бы больше всего, а только и делают то, что положено делать, по мнению папы и мамы, святого отца и директора школы. Но ты-то ведь мальчик без папы. Ты мальчик из банды. Ты мальчик, которого ждут не дела, а свершения, подвиги и чудеса, открытия, слава и деньги! Ты мальчик, который сбегает из дома, используя те же уловки и те же приёмы, что твеновский Том, не зная, конечно, об этом, поскольку читать ты не очень-то любишь: тебе больше нравится плыть на каноэ, орудуя длинным веслом, как волшебным копьём, стрелять из рогатки, носиться по лесу и чувствовать силу, уверенность в мышцах, в руках и в ногах, в этом славно устроенном теле, в себе — в Те Труа, и, конечно, в друзьях — таких же, как ты, членах банды из дельты реки Миссисипи...
Иллюстрация предоставлена ИД «Самокат»
Однако тут, конечно, надо бы признать, что остальные члены банды не слишком на тебя похожи, Те Труа. Вот взять, к примеру, Эда. Кого ты видишь, опиши. Что-что? Ну, да, твой самый лучший друг — худой, как жердь и вечно бледный, очкарик-Эдди, «книжный червь», который, правда, самого себя с упрямством пастыря уже давным-давно зовёт «шаманом», а между тем, в отличие от всех, живёт совсем не на болоте, а в самом лучшем и богатом доме, среди зеркал, подушек, мягких кресел, среди десятков толстых книг в изящных переплётах, стоящих в ряд на полках в отцовском кабинете, и не питается лягушками да травами, растущими вдоль берега байу, а ест те блюда, что готовит их прислуга, под чутким руководством строгой мамы, которая к тому же всегда следит за тем, чтоб сын её не простужался и выглядел прилично, не пропускал занятий в школе и не водился с «нехорошими детьми». А ведь Жюли — ваш общий друг, важнейшее звено секретной банды — как раз относится к числу таких детей, которых мама Эда, а также мамы всех других детей в округе считают «нехорошими». Хотя они её, естественно, не знают. Никто, кроме тебя и кроме Эда, не знает настоящую Жюли — красивую и смелую Жюли... Жюли, умней которой даже не найти. «Железную Жюли», которая самой себе не разрешает плакать. Ту хрупкую Жюли, по прозвищу «Жужу», которую никто, ничто и никогда на свете «не сломает»: ни мамины придирки, угрозы, обзывательства и постоянные шлепки, пощёчины, тычки, ни то, что этой женщине — без мужа, но с детьми — велели переехать на окраину, чтоб не позорить добрых горожан своим присутствием в их страшно благородной жизни, ни пересуды за углом довольно громким шёпотом, ни этот грубый тон, с которым обращались к ней самой, а также к её маленькому брату, имевшему несчастье, точнее дерзость быть рождённым с чёрной кожей... И, разумеется, он тоже входит в вашу банду — забавный, милый, странный Тит, который никогда не говорит: не потому, что глуп, как полагают все вокруг, а потому, что так уж он устроен, и потому, что, очевидно, не всем доступен тот язык, который он использует, общаясь с внешним миром. Тит просто выражается по-своему. Жюли об этом знает. И ты об этом знаешь. И Эд об этом знает. И большего, пожалуй, вам не надо... Согласен, Те Труа?
Иллюстрация предоставлена ИД «Самокат»
Ах, нет! Конечно, нет! Ты с этим совершенно не согласен! В конце концов, не потому ли вы все вместе тем жарким летом девятьсот шестого года, не говоря ни слова взрослым, пустились в путь, длинней которого и не придумать? Вам просто было мало, да? Хотелось большего, ведь правда, Те Труа? Тебе и остальным хотелось это сделать: использовать свой шанс, собрать вещички — и в дорогу, сначала — на каноэ по реке, потом — на пароходе, устроившись на палубе среди мешков с углём, затем — на поезде, с мычащими коровами. Минуя города и штаты, бесчисленные улицы и дивные мосты, высокие дома и шумные вокзалы, бескрайние равнины с пасущимися чёрными бизонами и влажные кленовые леса. Вам так безумно, так отчаянно хотелось это совершить — исполнить то, о чём всю жизнь мечтали: отправиться в такое путешествие, которое иначе как великим никто не назовёт, увидеть жизнь такой, какой она бывает, пожалуй, только на картинках, почувствовать себя свободными и взрослыми, счастливыми, как в самом лучшем сне... А после? Что же, после, может быть, вернуться — с карманами, набитыми деньгами, и осознанием того, что жизнь уже не будет прежней, и больше не придётся, поникнув головой, выслушивать нотации, кивать и соглашаться, терпеть удары и ложиться спать без ужина, кормить свиней, чинить забор и чистить грязные загоны... Вы верили в свой план, в свою мечту, в свою наивную, беспечную, прекрасную историю, которую сто с лишним лет спустя «пересказал» Морозинотто.
Иллюстрация предоставлена ИД «Самокат»
Эта история пахнет молочным коктейлем, выпив который, чувствуешь свежесть и лёгкость, будто в себя опрокинул мартини с долькой лимона и кубиком льда. Странно, не правда ли? Да... Ведь прежде вы, верно, считали, что этот вкус слишком сильный и горький, слишком уж терпкий и взрослый, слишком «неправильный», даже, наверное, вредный для детского нёба и мозга. Но почему же тогда те вопросы, что задаёт Те Труа, или ответы, которые прячет Жюли, страхи, с которыми борется Эдди, или картины, которые нравятся Титу, — вам так близки, как будто бы вы — и не вы, а тот самый ребёнок, который когда-то по праву хозяйничал в теле, что ныне является вашим? Эдди-шаман сказал бы, наверно, что это обычное дело для мира, где водятся духи. А Те Труа бы на это презрительно фыркнул. Тит бы, конечно, опять промолчал. Ну, а Жюли, может быть, улыбнулась, только никто бы, пожалуй, не понял, что же скрывалось за этой красивой, но грустной улыбкой. Только потом, поразмыслив немного, вы бы, наверное, вдруг осознали, что он — тот человек, который позволил героям вести себя так, как они и вели, — в этом романе себя проявил как диктатор. Тонкий и нежный диктатор, что так уверенно, так деликатно, так мягко и стремительно, так незаметно и настойчиво вас втягивает в книгу, в её пространство и в это путешествие во времени по неизведанной Америке, в невероятную страну, чьи контуры на пожелтевшей карте как будто совпадают с настоящими, хотя на самом деле они ведь повторяют очертания мечты, которую лелеет каждый автор: мечты о детстве, что когда-то вдруг закончилось, как фильм, который был обязан продолжаться, мечты о том, что так и не успел, не смог и не осмелился в ту пору совершить, мечты о приключениях, достойных Тома Сойера и Гекльберри Финна, мечты о полноте и лаконичности романа. Морозинотто их осуществил: ведь постепенно вы вдруг начинаете смотреть на все события, описанные в книге, глазами четырёх детей, которые стараются понять, как он устроен, этот мир, впервые им открывшийся в тот миг, когда они покинули свой дом, стоявший на болоте и перенявший у болота его важнейшие черты.
Иллюстрация предоставлена ИД «Самокат»
Четыре пары глаз. Четыре точки зрения. Четыре эпопеи. Четыре откровения. Четыре части этой книги Морозинотто делит между четырьмя её героями. Они — не он — рассказывают вам историю о том, как много лет назад решили порыбачить, но, вместо крабов и лангустов, поймали банку из-под пасты, в которой оказались три монеты — неслыханные деньги для ребят, привыкших обходиться лишь мечтами. Наверное, другие бы на них купили леденцы, ириски, лимонад и шоколадки, но эти дети не были «другими». Они принадлежали «банде». А что такое «банда»? На самом юге Штата Пеликанов, в начале прошлого столетия — в той маленькой вселенной, которую не воскресил, а заново создал Морозинотто, — она была сообществом друзей, готовых разделить между собою то, что им, как первый в мире продавец товаров, с рождения подсовывала жизнь: и радости, и мерзости, и глупые надежды, и тяжкие уроки, и время, и ответы. Поэтому они, посовещавшись пару дней, решили заказать по Каталогу револьвер — лишь он мог превратить «бандитов» из болота в отъявленных героев. Вот только вместо револьвера им отчего-то вдруг доставили карманные часы, которые не шли. А вслед за ними прибыл служащий компании — такой приятный и весёлый, учтивый и холёный господин, который поначалу их заверил в нелепейшей ошибке, допущенной в центральном офисе, в Чикаго, и обещал её, от имени директора, исправить: вернуть детишкам револьвер, забрать у них часы и заплатить полсотни долларов за компенсацию ущерба, — но после, очевидно, передумал и, угрожая пистолетом, попробовал часы отнять. Вот только он, бедняга, не учёл, насколько могут быть опасны вечерние прогулки по болоту: а ведь об этом, право, знают даже дети. Особенно такие, которые из этого болота спешат скорее выбраться и в ту же ночь отправиться в Чикаго, чтоб лично возвратить часы главе компании и получить свою награду.
Иллюстрация предоставлена ИД «Самокат»
«Блеск коричневых вод Миссисипи» и огни маяков на реке, что похожи чуть-чуть на большие глаза благородных оленей, представляют Америку в образе, что, наверное, близок «шаману», — это Эдди её провожает своим близоруким, но от этого только более пристальным взглядом. Его друг Те Труа не способен так долго куда-то смотреть: ему трудно спокойно сидеть, ему надо бежать или плыть, надо прыгать и драться, надо ехать, спешить, танцевать и шутить, надо много и громко смеяться. Он, конечно, прохвост, но вам очень не хочется с ним расставаться, потому что ведь это заманчиво, это так восхитительно — вместе с ним выдыхать, восклицать и восторженно охать. А читая ту часть, что «писала» Жюли, вы с трудом отличаете старый Чикаго от неё — от красивой, изящной, ревущей Жюли, что впервые за время романа предстаёт вдруг такой, какой вы её прежде не видели, хотя, правда, ужасно старались. И лишь тут, в её собственной части, вы Жюли, может быть, понимаете — понимаете лучше, чем прежде, чем со слов Те Труа или Эдди, называвших её рассудительной или «железной». Ах, ну, да — она ведь такой и была! Или, может, хотела, чтоб так о ней думали люди? Кто ответит на этот вопрос? Только Тит — её маленький брат, самый близкий и важный на свете ребёнок — очевидно, сумел бы сказать. Но пока он молчит. Может быть, выжидает? Может быть, выбирает слова? Здесь действительно надо подумать.