18+
18.07.2017 Тексты / Рецензии

​Ты можешь стать совсем другой

Текст: Елена Сафронова

Обложка предоставлена ИД «АСТ».

Литературный критик Елена Сафронова о чудесном и неожиданном в новой книге Майи Кучерской «Ты была совсем другой».

Кучерская М. Ты была совсем другой: одиннадцать городских историй. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 350 с.

Название новой книги Майи Кучерской — «Ты была совсем другой: одиннадцать городских историй» — удачно с точки зрения построения заголовков. Фраза «Ты была совсем другой» интригует, несмотря на лишнюю здесь, в том числе и с позиции интересности, расшифровку «одиннадцать городских историй». Ведь с понятием «городская история» устойчиво связаны литературно-критические коннотации: реализм, современность, психологизм, сдержанный полёт фантазии, достоверность, убедительность, плоть от плоти, дух от духа повседневной сегодняшней жизни... Опасаешься получить в книге приглушённые тона и такое же чтение.

И всё-таки на манок «Ты была совсем другой» читатель идёт, ибо эта фраза звучит так глобально, что её можно отнести и к ещё неведомой героине книги, и к некоему адресату писательского месседжа, и даже к самой писательнице. Можно ли Майе Кучерской после новой книги сказать эти же слова? Судите сами.

Со времён «Современного патерика» Майя Кучерская заявила о себе как об умелом рассказчике —авторе так называемой православной прозы, художественно-качественной, не сводящейся только к идеям духовного наставничества, но и не уходящей от религиозного просветительства слишком далеко.

За «Современным патериком» последовали романы «Бог дождя» и «Тётя Мотя», сюжеты коих представляли собой густую смесь из мелодраматических ходов (преимущественно «внутрисемейных», недаром же рецензент Татьяна Соловьёва увидела в книгах Кучерской начатки жанра нового российского семейного романа) и приёмов духовной прозы: непременный приход человека к Богу, переход «видения» событий на сторону верующего и воцерковлённого человека, присвоение «мирским» событиям деликатной, но оценки, и т.п.

Сборник рассказов 2014 года «Плач по уехавшей учительнице рисования» вроде бы отличался от «Современного патерика» большим разнообразием тематики, мотивов и стилистики. Тем не менее в рецензии на «Плач...» прозаик Александр Котюсов выделил четыре основополагающих мотива книги: «Бог, Любовь, Одиночество и Воздух. Вот распятие, крест новой книги Кучерской, четыре колеса, реперные точки, ноги, руки, времена года, стороны света».

В сборнике «Ты была совсем другой» четыре «реперные точки», названные Котюсовым, остались на местах. Здесь снова равно присутствуют Бог, Любовь, Одиночество и Воздух. Дословно.

Любви в книге очень много: «...как сделать так, чтоб тебя полюбили. Да вот так — отдать, отдать хоть что-то, подарить, одеяло вот. А я, я отдам ей себя, подарю свою жизнь, все, что она захочет, исполню!» («Голубка») «Дина любила Васю. Вася любил Иру. Ира любила Андрея. Андрей — Машу, близкую подругу Нади. Леня тоже любил Машу и даже два раза дрался за нее с Андреем, но Маша все равно никого из них так и не полюбила, зато Маша очень любила Гришу, о котором речь еще впереди». («О пользе котоводства, или Лекарство от безответной любви») «Олег стиснул ей руку. — Я так влюблюсь в тебя, слушай! — Она тихо заплакала в ответ и сама удивилась остроте своих чувств». («Гостиница «Луна») Добавим к «межполовым» чувствам любовь отца к дочери, сына к старому папе, взрослой женщины к своему детству и непоправимо изменившемуся арбатскому дворику и прочие привязанности — любовь пронизывает городские истории Кучерской.

Прямых тезисов православия в новой книге Кучерской нет — их сменяет абстрактное присутствие чудесного почти в каждом рассказе

Одиночества тоже много: «Я окончательно понимаю: людей больше нет. Все пропали, убиты. Ни единого в городе и на всей планете. Человечество сгинуло в одночасье. Я остался один» («Восьмая»). «Через неделю после его отъезда Люся заболела — в самые лютые морозы лежала с температурой, в полубреду, в обнимку с телефоном, ныряя из его объятий в убогую свою квартирку и неутихающую недоуменную боль: неужели так ничего и не напишет?» («Гостиница «Луна»). «Глашино отбытие значило — жизнь не продолжится, жизнь позади, потому что главное в ней уже прожито» («Обними меня»).

Воздух рассеян по страницам сборника как прямыми поименованиями — «именно он звенел в воздухе сильнее и неотвратимей других», «здесь был свежий, совсем не коридорный воздух, наверху была открыта фрамуга» («Голубка»), — так и всевозможными аллюзиями: «Ее пробудил аромат — незнакомый, и такой острой свежести, что она соскочила с кровати, растворила балконную дверь и застыла: далеко впереди синели горы» («Гостиница «Луна»). «Окна распахнуты, и все, что там, мокнет, пахнет в открытом черном зеве, тащит меня вниз» («Голубка»).

С Богом сложнее. Прямых тезисов православия в новой книге Кучерской нет — их сменяет абстрактное присутствие чудесного почти в каждом рассказе. В «Голубке» (самом длинном рассказе, по сути, маленькой повести) странный доктор избавляет пациента от депрессии и суицидальных настроений рецептом прогулок по Москве, во время которых тот встречает и бросившую его возлюбленную, и погибшего друга. В «Обними меня» маленький сын строит дирижабль (?) для «дровосеков» — демонов одиночества, мучающих маму, а старшая дочь в Америке встречает давно бросившего её отца. В рассказе, давшем название сборнику, неотвратимо стареющий, слепнущий, глохнущий мужчина, проведя в больнице месяц (жена и сын думали — последний в его жизни), исцеляется волшебным образом от телефонного звонка молодой любовницы. В «Восьмой» звучание симфонии Шостаковича возвращает к жизни, к способности чувствовать человека, потерявшего всю семью в автокатастрофе. Наконец, в «чистых лав-стори»: «Тренировки по плаванию» и «Гостиница «Луна» происходит хэппи-энд, что само по себе вряд ли реально. То есть чудеса творятся сплошь и рядом. Меж тем откровенное воззвание к Богу присутствует лишь в одном, самом «чёрном» рассказе — «Танцы в камере». Убийца дочек своей сожительницы отбывает пожизненное, вечно улыбаясь. Все думают, что он рехнулся, а это покойные девочки танцуют перед ним, и он улыбкой пытается привлечь их внимание, и лишь совет батюшки и истовая молитва прогоняют наваждение. А кто же «волхвует» героям всех прочих историй? Как хотите, так и представляйте.

Да, есть ещё совершенная сказка «Паяцы», действие которой разворачивается в итальянской деревне, в декорациях экзотических и описанных банально-красиво: «...он глядел на город при ослепительном свете, отраженном в белых камнях, приправленных легкой зеленью мха... В открывшейся внизу долине наконец показались домики, расплескавшиеся светло-розовым озером вокруг темно-серого приземистого собора». Эта история завязывается неправдоподобно — девушка ревнует жениха... к Италии, а он мечтает купить виллу в уединённом селе и проводить там дни с любимой в тепле и неге, развивается фэнтезийно — покупкой виллы с «нехорошей» славой, путешествием на грифоне, знакомством с нимфами (среди них невеста) и их господином, видимо, Посейдоном, и заканчивается натянуто. Вся мистика оказывается спектаклем, который ревнивая актриса уговорила труппу устроить, дабы проверить, кто жениху дороже, она или Италия. «Паяцы» похожи на эксперимент, но не на серьёзное высказывание; все перипетии этого рассказа экзальтированно-оперные.

Автор «подлаживает» собственный текст под это напевное, сердечное причитание

В этом «половодье чувств», иногда утрируемом даже на уровне лексики: «Пусть так, пусть такой, да хотя бы ради того, чтобы иметь, кому сказать «родной мой», «ты самый лучший», — стоят особняком два рассказа, замыкающие книгу: «Небывальщина» и «Речь». Видно и по названиям, что они «не отсюда». Сказочный герой «Небывальщины» — этнограф, собиратель фольклора Павел Якушкин, как известно, ходивший по деревням в обличье коробейника. Рассказ касается эпизода, когда оспа настигла Якушкина в одном из походов, в глухой деревне. Но подлинным содержанием «Небывальщины» становится живой язык крестьянских песен, плачей и присказок: «Взросла в чистом поле дерева. / Тонкая, высокая, листом широкая. / Спустились на то дерево / Голубчик с голубушкой».

Автор «подлаживает» собственный текст под это напевное, сердечное причитание, и у неё это получается легко и изящно: «Уложили его на постель, напоили квасом, и опять полыхнуло небо прямо в глаза весенним синим огнем, и сейчас же запели жаворонки, на проталинке, песню новую, прежде не слыханную». Рассказ так полон ликования изыскателя, нашедшего подлинные шедевры, пусть и ценой болезни, что и читатель проникается этим светлым чувством.

Что же касается «Речи», то она гораздо надрывнее, если не трагичнее — это внутренний монолог человека, оторванного от родины и цепляющегося за последнюю ниточку, ведущую к ней — русскую речь. Рассказ подписан «Григорий Петров, конторщик счетоводства КВЖД и бывший русский поэт Харбин, 1934» — если это и историческое лицо, то мне, каюсь, о нём ничего не известно. Но скорее — собирательный образ, совокупный портрет бедолаг, обречённых жить на чужбине и впадающих в ужас при мысли, что забывают русскую речь. Впрочем, Петров слышит русский язык, даже якобы литературный, что-то по-русски читает, но чтение не радует — это дистиллированный извод народного разговора: «В ослепительном сиянии тают тени. Речь не развивается. Речь не движется. Студень, когда-то бывший бульоном, душистым, с перчиком, петрушкой (как варили его в бабушкином доме!), и холодеющий, и утрачивающий по кубикам аромат — безвкусно! Скользко, гадко. Не отплеваться. Перестал ходить на их встречи. Там не речь — повапленные киоски». От страха потерять речь Петров едва ли не бредит, в назойливых мечтах отправляется в Россию...

Эти два рассказа, слегка напоминающие метапрозу, но посвящённые не только творческому процессу, а, шире, языку, мысли, счастью слышать родную речь и записывать её лучшие порождения, — на мой взгляд, удались Майе Кучерской лучше остальных в новом сборнике. Они позволяют сказать прозаику по прочтении: «Ты можешь стать совсем другой».

Другие материалы автора

Елена Сафронова

​Часть цивилизации