Проблема сегодня, очевидно, состоит в том, что у нас нет подходящих описаний не только для будущего, но и для конкретного «сейчас», для ультраскоростных перемен современного мира. У нас нет языка, определённого мнения, не хватает метафор, мифов и новых притч.

Ольга Токарчук. Нобелевская речь

Когда говорят о предсказаниях, то вспоминают о фантастах, ошибочно полагая, что они приближены к гадательному ремеслу. Но типовым стал такой диалог: кто-то говорит, что фантасты представляют нам будущее, а им отвечают, что они ничего не предсказали, кроме кимберлитовых трубок и ретрансляторов на спутниках, да и то сделали это специалисты в соответствующих областях, по совпадению оказавшиеся писателями. Не говоря уж о том, что никто из фантастов не предсказал аддикцию к социальным сетям.

Хуже всего предсказываются моды и человеческие отношения. Чего стоят дамы в кринолинах и мужчины в цилиндрах, рассекающие небо над городом на воздушных лодках. Я как-то рассказывал о французе Альбере Робида * — Робида, Альбер (1848–1926) — французский художник и писатель. Был среди парижских коммунаров, а после поражения Коммуны скрывался от властей. Нарисовал множество карикатур и иллюстраций разного содержания. Более известен как автор футуристических рисунков, на которых изображены такие чудеса техники, как танки, самолёты, видеотелефоны и небоскрёбы. Его имя связывается с понятием «стимпанк». Автор трилогии о жизни в ХХ века, который был для него ближайшим будущим и ряда других текстов. , описавшем, кстати, идею пробных браков, когда жених и невеста проверяют себя в предсвадебном путешествии. Семья в её нынешнем виде вообще вещь новая, и кто бы чего ни хотел, постоянно меняющаяся. Как писала Наталья Рязанцева по другому поводу: «Через полчаса Шкловский вернулся на сцену, <...> и со своей гуттаперчевой улыбкой инопланетянина доказал нам, как дважды два, что до Шекспира никакой любви не было вообще, любовь выдумал Шекспир, и люди в неё поверили» * — Рязанцева Н. Не говори маме. — М.: Время, 2005. С. 316. . Но что там Шкловский, нынче стало немодно читать знаменитую статью Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884), а в моё время это было обязательно даже для студентов в области точных наук. История внесла много корректив в идеи основоположника марксизма, но мысль о том, что семья не есть что-то неизменное, там осталась и актуальна.

«Жизнь семейная» в фантастических романах удивительно нелепа. (Осторожные фантасты с ней вообще предпочитают не экспериментировать). Есть, правда, известный ход: перенести актуальную повестку в будущее, изобразить какие-то отношения, ныне не одобряемые в нашем Отечестве — неважно, с осуждением или с затаённой радостью. По этому поводу лучше всех сказал Венедикт Ерофеев: «А надо вам заметить, что гомосексуализм изжит в нашей стране хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее, даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один гомосексуализм. Ну, ещё арабы на уме, Израиль, Голанские высоты, Моше Даян. Ну, а если прогнать Моше Даяна с Голанских высот, а арабов с иудеями примирить? — что тогда останется в головах людей? Один только чистый гомосексуализм» * — Ерофеев В. Москва — Петушки. — М.: Интербук, 1990. С. 91–92. .

Но большая часть фантастических текстов вообще ни к какому будущему отношения не имеют. Совершенно неважно, происходит действие ситкома на космическом корабле или в нью-йоркской квартире. Этот звездолёт — что-то вроде крохотного пакетика приправы к бруску быстрорастворимой лапши. Для написания мушкетёрского романа к этому же сюжетному бруску просто нужно приложить другой маленький пакетик. Отношения людей всё те же, и драматургия восходит даже не к современности, а к давним образцам. А о семейных проблемах написано множество книг, сообщающих как все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему (и наоборот). Однако ж до сих пор неизвестны (по крайней мере — широко) фильмы и книги, что посвящены, к примеру, отношениям в семье с несколькими жёнами. То есть построены именно на психологии такой жизни. (Я бы не стал считать создателей сериала «Великолепный век» просветителями в этом вопросе). А ведь традиция давняя, и, кажется, неофициально и у нас существующая.

Изменения происходят на наших глазах, вернее, на глазах моего поколения. Я ещё видел во множестве патриархальные многодетные семьи, а теперь их наблюдаю куда меньше. Они стали маленькими, как говорят учёные люди, «атомарными». Потом оказалось, что с повышением лёгкости разводов дети растут в разных семьях и создают какое-то непонятное новое общинное образование (если, конечно, видятся, а не перессорились из-за наследства). Медицинские технологии шагнули вперёд, и то, что казалось приговором сто лет назад, вовсе не обязательно означает фатальную бездетность. Совершенно непонятно, какой процент семей был создано из-за нежелательных беременностей, а сколько их распалось от бесплодия. Редактирование генома, выбор пола ребёнка, теперь не так уж невероятно. Прямо сейчас не редкость супруги, живущие порознь, и не сказать, что это уж такое ужасное зрелище: как раз семейный ад — сквозная тема всех эстрадных комиков. А мало ли бытовой поножовщины возникает потому, что люди заперты в бетонных стенах малогабаритной квартиры?

Социологи предсказывают появление профессиональных родителей, которым биологические родители отдают ребёнка на воспитание (Тут вовсе не такой большой мостик от института нянь, кормилиц и гувернёров, вопрос в масштабах), или обмен членами семьи при переезде с места на место. (Например, кто-то вахтовым методом уехал на Севера, и там вошёл в местную семью примерно так же, как бронируют апартаменты на туристическом сайте. Уехал, а его место занял следующий). Или временные браки, на пять, скажем, лет. Ладно, если вам этого много (любовь живёт три года), можно и меньше.

Только кажется, что типовой сюжет разворачивается вокруг технологии. Нет, в условной драме о клонировании абсолютно та же схема, что в индийском кино, где братья и сёстры в финале обнаруживают у себя одинаковые родинки, это вечная сказка о разлучённых близнецах. Персонаж, отправившийся на звездолёте за таинственным сокровищем, не решает никаких новых психологических задач. Точно так же отправлялся в путь рыцарь Ланцелот, а до него — герои античных мифов и население сказок. В этом смысле никакого будущего в поточной фантастике нет. Придумать какой-то новый образ почти невозможно, хотя некоторым (пример Станислава Лема) удавалось. Всё упирается не в то, что не очень мудрый автор переписывает старую сказку с помощью контекстной замены ковра-самолёта на флаер (не контрамарку, а что-то вроде самолёта), а в то, что он не умеет описать новые эмоции. Он считает, что если кинуть в рассказ, как камень в пруд, какой-нибудь гаджет, то водная гладь сразу заволнуется и забурлит на потеху читателю. Ан нет, гаджеты и технологии булькают в чёрное зеркало пруда тихо. Одна надежда на то, что, как в случае с Робида, такие книги спустя сто лет будут сохранять причудливость. Причудливость — хороший повод для безгонорарной перепечатки, но мало имеет отношения к литературе.

А вот конфликт именно как литературное понятие важен, без него — никуда. Но конфликт — это не то, когда герои кричат друг на друга или кто-то кого-то зарезал. Я видел совершенно бесконфликтные рассказы, где планеты взрываются одна за другой, и ужасные роботы рубят людей в капусту. У хорошего писателя Александра Грина (его иногда считают фантастом) есть рассказ «Возвращённый ад». Сюжет там какой: герой стреляется с неким Гуктасом из партии Осеннего месяца (это намёк на политика начала прошлого века Гучкова и октябристов, но это неважно) и ранен в голову. Из-за ранения он начинает рассуждать как автомат: просто и бесчувственно, хотя был писателем и журналистом. «Я посмотрел на чистый листок бумаги, не имея ни малейшего понятия о том, что буду писать, однако не испытывая при этом никакого мыслительного напряжения. Мне было по-прежнему весело и покойно. Подумав о своих прежних статьях, я нашёл их очень тяжёлыми, безрассудными и запутанными — некими старинными хартиями, на мрачном фоне которых появлялись и пропадали тусклые буквы. Душа требовала минимальных усилий. Посмотрев в окно, я увидел снег и тотчас же написал:

Снег

Статья Г. Марка.

За время писания, продолжавшегося минут десять, я время от времени, посматривал в окно, и у меня получилось следующее:

„За окном лежит белый снег. За ним тянутся желтые, серые и коричневые дома. По снегу прошла дама, молодая и красиво одетая, оставив на белизне снега маленькие частые следы, вытянутые по прямой линии. Несколько времени снег был пустой. Затем пробежала собака, обнюхивая следы, оставленные дамой, и оставляя сбоку первых следов — свои, очень маленькие собачьи следы. Собака скрылась. Затем показался крупно шагающий мужчина в меховой шапке; он шёл по собачьим и дамским следам и спутал их в одну тропинку своими широкими галошами. Синяя тень треугольником лежит на снегу, пересекая тропинку.

Г. Марк“.

Совершенно довольный, я откинулся на спинку кресла и позвонил» * — Грин А. С. Возвращённый ад // Грин А. С. Собрание сочинений в 6 т. Т. 3: Рассказы 1914–1916. — М.: Правда, 1965. С. 406. .

Кстати, в последней строке всё же есть метафора — «тень лежит треугольником», но мы простим писателю нечистоту образа. К тому же потом выясняется, что жизнь без чувств и конфликтов не очень хороша, но это к предмету нашего разговора уже отношения не имеет. Важно, что статья Марка — наш бесконфликтный рассказ и есть. Замени собаку на киборга, одень прохожих в скафандры, ничего не изменится. Снег можно оставить, но пусть он будет кислотный. И что обычно делает фантаст, почувствовав это провисание? Он отрабатывает повестку. Хочет ли он обличить всё то, что предсказано полвека назад Венедиктом Ерофеевым, напугать бездуховностью будущего мира, или будоражить каким-нибудь будущим людоедством — всё обращено в настоящее и заигрывает с обывателем. А он и рад поиграться в свои фобии.

Интересно показать не страшное и исключительное, а обыденное и приятное для людей будущего. Выстроить конструкцию, парадоксальную в своём основании, но логично опирающуюся на этот парадокс. Но нет, сюжеты конструируются по прежним лекалам: трагедия ли это человека в обществе, где стариков утилизуют, как пластик, рождённый ли в пробирке ищет своих генетических родителей, происходит ли бунт против машины, подбирающей женихов и невест. Лем давно умер, а на конкурс фантастических рассказов меня не взяли.