...Платонов непереводими, до известной степени,

благо тому языку, на который он переведен быть не может.

И. Бродский. Послесловие к «Котловану» А. Платонова

Учитель Хемингуэя

На заснеженной лавочке возле Дома Герцена сидел человек. Мрачный и неприветливый, в солдатской шинели и буденовке. Он никого не ждал, сидел себе, отдыхал — сворачивал махорку. Рядом с ним стояли лопаты и ломики, орудия дворницкого труда.

К нему подошли Борис Томашевский, проректор по науке Литературного института, и его дочь Зоя. Поздоровались как старые знакомые. Томашевский до приезда в Москву заведовал отделом рукописей Пушкинского дома, там и встречались. Зоя хотела познакомиться.

«Вот тебе учитель Хемингуэя», — Томашевский представил дочери сидящего. Тот вздрогнул и промолчал. Это был Андрей Платонов. Стояла зима 1943 года, в те дни у писателя-дворника умирал единственный сын.

Зоя Томашевская рассказала Платонову о разговоре с Кашкиным, переводчиком Хемингуэя. Иван Кашкин состоял в переписке с американским писателем. Он прочел девушке письмо Хемингуэя, в котором тот отвечал на вопросы, заданные для подготовки предисловия к одному из переводов. Среди них был и такой: «Кого вы считаете своим учителем?», Хемингуэй ответил: «Конечно, Платонова».

Зоя чувствовала себя неловко: она не знала этого имени. Не из-за невежества: Платонова тогда никто не читал. Зоя спросила у отца, кто это. Борис Томашевский не ответил, но попросил зайти к нему на работу. Так Зоя и познакомилась с Платоновым, а сам он узнал мнение американского коллеги о своем творчестве.

В США Андрея Платонова знали по рассказу «Третий сын», впервые опубликованному в 1936-м в англоязычной версии советского журнала «Интернациональная литература». В следующем году этот же рассказ попал в * — «Свиток почета» — раздел самых значительных произведений года Ежегодника О'Брайена. Этот бостонский художественно-библиографический сборник в течение 20 лет являлся авторитетным и престижным изданием в США и представлял англо-американскому читателю лучшие образцы мировой литературы.

Выпускник Гарвардского университета Эдвард О'Брайен жил в английском Оксфорде, и в 1920–1930-х был одним из наиболее влиятельных в Европе и США покровителей литературных талантов. Сборник включал около тридцати рассказов американских, канадских, английских и ирландских писателей, опубликованных в течение года в различных англоязычных изданиях. Самым коротким был список переводных рассказов.

В конце сборника О'Брайен публиковал список лучших рассказов, присваивая им звездочки: от одной до трех. В 1937-м «три звездочки» получил текст Платонова «Три сына», единственный на русском языке из пятнадцати отобранных для «Почетного списка» по всему миру. Фамилия Платонова соседствовала с фамилией Хемингуэя, два рассказа которого тоже попалив сборник.

Образ русского писателя, одиноко сидящего на скамейке, врезается в память. Возможно, это происходит потому, что Андрею Платонову долгие годы сопутствовали вынужденное положение одиночки в писательском мире и, как следствие, оторванность от читателей. Полузапрещенный на родине, разгневавший Сталина повестью «Впрок» в 1931-м, он был практически исключен из контекста советской литературы вплоть до 1958-го, когда на родине вышел единственный том его произведений. За границей, на английском языке, только в 1969-м был опубликован сборник произведений под названием «В прекрасном и яростном мире: рассказы Андрея Платонова» с предисловием Е. Евтушенко.

На обложке значилось, что издание впервые знакомит англоязычную публику с творчеством автора. Это была неправда, а, возможно, маркетинговый ход, так как в предисловии Евтушенко рассказывал о том, что Эрнест Хемингуэй хвалил рассказ Платонова «Третий сын» в конце 1930-х.

Несмотря на то что два года подряд (1937-й, 1938-й) Платонов попадал в престижный американский рейтинг О'Брайена — рядом с рассказами Хемингуэя, он так и остался без внимания широкой публики на долгие годы и в России, и в Америке. Хотя, казалось, был всего в шаге от мировой известности. О'Брайен скончался в 1941-м и непонятно, как развивались бы события, если бы платоновские рассказы продолжали публиковаться в его ежегоднике и «Интернациональной литературе».

Бесприютность, странноязычие, самобытность — вбирает в себя парадоксальная платоновская сила слова. Эту силу и почувствовал близкий по творческой манере Хемингуэй. Оба писали только о том, что знали, и только правду. Оба исследовали мир и душу маленького человека, который «приемлем для других и выносим для себя». Оба «выпаривали» из текста «все лишнее» (выражение Кашкина), освобождая место для важного.

Эту силу признавал и подчеркивал Бродский, один из самых известных и горячих почитателей Платонова. В своих многочисленных интервью он всегда отмечал высочайшее качество его прозы. В 1991-м, на радио «Свобода», назвал Платонова вторым после Пруста величайшим писателем столетия.

Гениальный бездомный

Писатель, поэт, публицист, драматург, журналист, инженер-конструктор, изобретатель, ученый и мыслитель XX века Андрей Платонов Нобелевской премии не удостоился. В отличие от уже упомянутых защитников и ценителей его прозы: Хемингуэя и Бродского. В 1954-м и в 1987-м, соответственно, на вручении Нобелевки они громко, во всеуслышание, снова назвали Андрея Платонова, как самое значимое явление в литературе.

Величайший русский стилист XX века, сложный для восприятия как на родине, так и за рубежом, был и остается трудным для перевода. Намеренные речевые «ошибки» и причудливое «косноязычие» создают особый платоновский стиль, понять его может не каждый. В предисловии к англоязычному изданию «Котлована» (1973), самой цитируемой работе о Платонове на английском языке, Бродский писал: «Платонов непереводим, и, до известной степени, благо тому языку, на который он переведен быть не может». И тут же добавлял, что все-таки следует «приветствовать любую попытку воссоздать этот язык».

Спустя семьдесят лет со дня смерти писателя, нестандартный «музейный» перевод Андрея Платонова предлагает ГМИРЛИ имени В.И. Даля на Зубовском бульваре. На первый взгляд, задача кажется невыполнимой, ибо музейное пространство «переводит» жизнь писателя на свой язык с помощью вещей, предметов, фотографий, автографов и редких изданий — показывая, прежде всего, человеческое в нем. Но как предъявить посетителю идеи, мысли, метафоры, драгоценные платоновские слова, которые, чтобы понять, надо еще перевести с русского на русский? Справились ли создатели экспозиции «Андрей Платонов: в поисках будущего» с этой сложной задачей «музейного» перевода?

Итак, в один из снежных дней, накануне Нового года, в Доходном доме Любощинских–Вернадских пахло елью и новосельем. Живая елка, красные шары, полный зал: «только Улицкая не пришла», наследницы Платонова: правнучки Мария и Татьяна, приветствия, фотографические вспышки. Сдержанная атмосфера праздника. Ощущение важности возвращения Андрея Платонова в лоно литературы.

Если суммировать сказанное на открытии, то окажется важным не столько материальное, вещное самой выставки, сколько контекст, в который она вписана. Дому на Зубовском бульваре минуло 100 лет, с самого начала его жильцами были лучшие представители московской интеллигенции. Правое крыло «запомнило» реальных жильцов: общественного деятеля Д.И. Шаховского, педагога Н.А. Куна, писателя В.В. Вересаева, ученого-востоковеда В.К. Шилейко и многих других. В доме бывал цвет науки и культуры, по этим комнатам бродили Анна Ахматова, Максим Горький, Андрей Белый, Михаил Пришвин, Вячеслав Иванов. Здесь всегда было много книг и читателей.

Именно поэтому логичным и закономерным выглядит левое крыло дома — «литературное». Новый, специально созданный отдел: Музей истории литературы XX века — облюбовал эту часть дома и открыл там прошлой весной свою первую экспозицию «Улица Мандельштама: осень и надежда». Теперь, сюда же, к Осипу Мандельштаму, «подселили» Андрея Платонова.

Как писал И. Бродский: «Одна из заслуг литературы и состоит в том, что она помогает себе уточнить время существования, отличить в толпе как предшественников, так и себе подобных». Перефразируя, скажем, что заслуга ГМРЛИ им. Даля в попытке реконструировать литературную жизнь XX столетия во всей противоречивости. Настал момент — показать время и условия существования известных советских писателей и поэтов.

Мандельштам и Платонов никогда не были соседями по жилью, но были соседями во времени. В ближайших планах музея — «подселить» еще одного жителя: Михаила Булгакова. Сложный период советской литературы, по словам Дмитрия Бака, предстоит осмыслить и отрефлексировать. Именно поэтому ГМРЛИ им. Даля было важно создать писательские пространства для особо «нуждающихся» в этом классиков, как постоянные экспозиции, а не временные выставки. И в этом начинании прослеживается не только краткосрочная «музейная» реализация проекта, но и забота о выстраивании долгого, если не вечного, диалога между писателем и посетителем. Продление жизни платоновских текстов — в стенах музея.

Важность происходящего подчеркнула новость об издании ИМЛИ собрания сочинений Платонова. Таким образом, сегодня, в начале 20-х годов XXI века, Андрей Платонов, наконец, получил не только реальную — «жилищную» прописку по конкретному московскому адресу, но и новую — полную жизнь своих текстов сразу в двух измерениях: научной и читательской.

Наталья Корниенко, член-корреспондент Российской Академии наук, главный редактор научного собрания сочинений Андрея Платонова, рассказала, что на сегодняшний день вышло 4 тома академического Платонова в 6 книгах. 2 тома — архивы Платонова уже распроданы. Этот факт свидетельствует о том, что описание рукописей «Чевенгура» и то, как работал Платонов, интересно не только исследователям, но современным читателям и писателям.

Печальная история вышла с открытием Исследовательского центра имени Андрея Платонова. В год столетия писателя Наталья Корниенко, возглавлявшая группу платоноведов, вместе с дочерью Платонова, Марией Андреевной, подготовили проект музея-центра. Предполагалось, что он откроется в Доме Герцена на Тверском бульваре, д. 25 (принадлежащего Литературному институту) — последнем месте проживания писателя. Обнадеженные первоначальной резолюцией власти: «Решить вопрос», они ожидали положительного ответа, но были обескуражены финальной формулировкой Министерства культуры: «Создание музея нецелесообразно».

И чертик-талисман

Экспозиция Андрея Платонова размещена в двух смежных комнатах. Попасть туда можно через распашные двери, на сером фоне — название выставки и цитаты из текстов. Меня привлекают слова из «Эфирного тракта»: «Нужны внешние силы для возбуждения мыслей, эти силы рассеяны по земным дорогам, их надо искать и под них подставлять голову и тело, как под ливни».

Первое, что поражает — крохотный размер коммунального жилья, тут же заполнившийся гостями. Становится немного обидно: столько скитаний по съемным квартирам: в Центральном доме специалистов, на жилплощади Бориса Пильняка, в писательском доме Камергерского переулка, д.2 (бывшем проезде Художественного театра), и, наконец, во флигеле Дома Герцена на Тверском бульваре, д.25 (там было тоже 2 комнаты) — и снова тесно.

Пора вглядеться: чем же наполнены эти две комнаты?

Первая раскрывает мир семьи Андрея Платонова. Внимание привлекают два предмета — они оказываются мемориальными. Справа стоит массивный кожаный диван, напротив него — стол-бюро темного дерева. На нем, под стеклом, экспонат особой гордости — прижизненное издание повести «Сокровенный человек» с автографом Платонова жене Марии Александровне. А рядом фигурка: чертик-талисман, который писатель держал на своем рабочем столе. Эти вещи переехали сюда с Тверского бульвара. Их получили в конце 80-х прошлого века от жены Платонова.

Возле дивана картина: большой портрет Андрея Платонова в теплых тонах кисти Михаила Ромадина. «В Платонове меня завораживало то, что весь мир распадался для него на отдельные атомы. Это совпадало с той пластикой картины, которую я тогда и в более поздние годы с азартом искал», — говорил художник, известный работой с А. Тарковским над фильмом «Солярис». В молодые годы он участвовал в трех выставках, посвященных Платонову, которые вопреки властям, открывал и поддерживал писатель Юрий Нагибин.

На стенах, выкрашенных в голубой «водный» цвет, на специальных подставках-лодочках располагаются семейные фотографии, прижизненные издания Платонова и черновики, рисунки и иллюстрации к его текстам. Разные оттенки воды поддерживают выбранное визуальное решение «реки жизни»: помимо голубого, есть глубокий синий, серо-голубой, бирюзовый. Вот книга стихов «Голубая глубина», Краснодар, «Буревестник», 1922-го, а вот «Епифанские шлюзы» с дарственной надписью Н.И. Замошкину, Москва, «Молодая гвардия»,1927-го и «Река Потудань» с дарственной надписью Буданцевым, Москва, «Советский писатель», 1937-го.

А это экземпляр из библиотеки В.Б. Шкловского: «Июльская гроза», Москва–Ленинград, «Детская литература», 1940-го. Тут же рядом, рукописный отзыв с размашистой подписью Михаила Пришвина, отзыв на сказку Платонова «Финист — Ясный Сокол» и вырезка из «Литературной газеты» от 6 января 1951 года, небольшой некролог — в 6 коротких абзацах вся жизнь Андрея Платонова.

С черно-белых старых снимков смотрит на нас писатель: совсем молодой — из 1922 года, и в военной форме в 1944-м, вместе с семьей: женой и сыном Платоном в 1942 году и женой и дочерью Машей в 1950-м. Вот отдельно супруги Платоновы на Тверском бульваре в 1929-м и карточка пока еще не жены, невесты М.А. Кашинцевой в 1922-м.

Рядом с ее портретом трогательное письмо, самое первое, написанное будущим мужем. Почерк разборчивый. «Мария, я не смог бы высказать вам всего, что хочу, я не умею говорить, и мне бесконечно трудно рассказать о самом глубоком и сокровенном, что во мне есть... <...>Простите меня за все и послушайте меня. Мария, я вас смертельно люблю. Во мне не любовь, а больше любви чувство к вам. Восемь дней мое сердце в смертельной судороге. Я чувствую, как оно вспухает во мне и давит душу...»

От таких признаний становится немного не по себе, словно заглядываешь без спроса в личное. Но все законно: материалы переданы самим адресатом, супругой Платонова, бережно сохранившей архив. Скромный, искренний мир писателя и, вправду, может существовать только в таком камерном пространстве, внимательно воссозданным для него.

Вторая комната, проглядывающая через проход, мерцает синим: мультимедийная инсталляция на центральной стене воспроизводит и платоновские цитаты из разных текстов. Этот прием уже работал на выставке, посвященной Сергею Есенину — в пространстве более широком. Но и здесь это выглядит уместно и современно. На этой площади мы попадаем в фантастическое образное измерение эфирного тракта.

Читать по теме. Материал Татьяны Золочевской о выставке, посвященной Сергею Есенину.

Здесь можно рассмотреть чемодан — его передал внук, Антон Мартыненко — с которым путешествовал Андрей Платонов, увидеть реальные чертежи, сделанные его рукой, во время работы в Росметровесе старшим инженером-конструктором, а также оригиналы патентных изобретений. Трест Росметровес в разных проявлениях нашел отражение в романе «Счастливая Москва», впервые изданном в 1992-м.

А эта тщательно прорисованная схема с подписью «Эфирный тракт», скорее, фантазия — совпадающая с названием первой фантастической повести, написанной в 1926-м, начале 1927 года в Тамбове, где он был губернским мелиоратором. На обороте другого рассказа, тоже написанного в 1926-м, не имеющего отношения к упомянутой повести, и появляется схема. В этом весь Платонов: технически точный и предельно образный, соединяющий в себе инженерное и писательское.

Это помещение по контрасту с первым выглядит темноватым: нужно всматриваться, чтобы поближе разглядеть экспонаты. Возможно, такой подход созвучен с необходимостью вслушиваться, вчитываться в платоновские выражения, помните: «Деревья держали жару в листьях». Потолок затянут волнообразной металлической сеткой, в которой отражается свет, преобразованный из воды. Так две комнаты объединяют две стихии, два символа платоновской экспозиции.

Помимо документов и чертежей, здесь представлены иллюстрации художника Льва Саксонова. Светлый проем, ведущий на «половину» Мандельштама, оформлен портретным триптихом художника Николая Наседкина. Рядом располагается стол-палитра, о котором он рассказал на открытии.

Несмотря на небольшие размеры помещений, рассматривать экспонаты в них можно долго. Гости и сотрудники и не спешили — долго бродили из комнаты в комнату, от витрины к витрине. А когда разошлись, мне удалось немного поговорить с правнучкой Платонова — Марией Александровной Простаковой. Ее отец — внук Александр, сын Платона Платонова, ушедшего из жизни в 1948-м. Мария живет в Москве, по образованию врач. Она тепло отозвалась об экспозиции, но сожалела, что не удалось открыть ее во флигеле Дома Герцена.

На вопрос, понравилась ли ей выставка, посвященная прадеду, она ответила: «Очень важно правильно расставить акценты, чтобы донести до посетителя, каким человеком был писатель, его мечты, то, что он успел реализовать. Я хотела прийти и потрогать диван, на котором тоже сидела на Малой Грузинской, где жила моя бабушка». Мария вспоминает о прадеде Платонове, как о человеке, любящем семью, женщину, сына, всех людей. Самый близкий ей платоновский текст — рассказ «Река Потудань».

В своих произведениях Андрей Платонов «хотел понять самое сложное (а на самом деле самое простое) — сами основы человеческого существования», — замечал писатель Василий Гроссман, рассказывая в одном из радиоэфиров о своем друге. По-человечески отнеслись и к сложной задаче «музейного» перевода самого непереводимого писателя в мире Андрея Платонова сотрудники ГМРЛИ им. Даля — они построили нежилую квартиру, чтобы в ней жили его слова.