Если таблетки падают на пол, значит они уже не нужны.

Рамон Гомес де ла Серна

Много лет назад, как-то ночью я смотрел телевизор и наблюдал, как с Гордоном и Бестужевым-Ладой беседует Капица. Культуролог Бестужев-Лада половину передачи с надрывом говорил, что он одной ногой уже в могиле (дело происходило лет за пятнадцать до его смерти), нет места ему под солнцем, вот-вот и умрёт он: «Вы меня слушаете, я вам говорю, нет мне перспективы в жизни, я уже отжил своё».

Я же думал о другом — самое забавное, что, по сути, Гордон со своей передачей, выходившей в 2001-2003, был наследником Капицы. А передача его имени — наследницей «Очевидному-невероятному». Конечно, у Капицы было много естественно-научного, а у Гордона в ночи по большей части сидели гуманитарные учёные (хотя бывали и всякие). И всё же у Капицы бывал Тур Хейердал со своими папирусными лодками, археологи рассказывали про древние цивилизации, обсуждалась история «Слова о Полку Игореве». Понятно, что в «Очевидном-невероятном» моего детства не обсуждали Христа и детективные бестселлеры — ну так и время было другое.

Впрочем, Капица был человек героический, и дело не в той безупречной стилистически истории, когда он отнял у маньяка топор, а, скорее, в его кадровой позиции в табели массовой культуры — как сына своего отца.

Для меня «Очевидное-невероятное» было не передачей, а символом.

Во-первых, это была ностальгия.

Во-вторых, Капица всё же потомственный лектор, прекрасный популяризатор. Он рисовал в прямом эфире правильные графики. Дело в том, что в телевизоре издавна, с появлением первой стоматологической рекламы, повелось рисование графиков, без указания отложенных по осям координат величин. Это были просто графики, и кривая, совершив пологий взлёт, означала не что-то, измеренное в числах, а просто счастье и процветание.

Капица сообщал зрителю, что откладывается по осям графика, который он показывает на экране, каков масштаб, а графики гостей Гордона часто напоминали те самые кривые кислотно-щёлочного баланса из рекламы: сине-красные, со звоном врезающиеся в ослепительный зуб. Было понятно, что Гордон честно отрабатывал название своей передачи — это была передача не про удивление очевидным и поиски невероятного, а передача про Гордона, так она, собственно, и называлась.

Это был телевизионный проект про необязательные разговоры.

Через какое-то время новый ведущий пообтесался, приобрёл уверенность и начал проецировать на учёных настоящих и мнимых стиль своей давнишней утренней радиопередачи с его личными идиотами. Идиоты звонили в эфир и были лёгкой мишенью для острот ведущего. Та передача была действующей моделью общества за стеклом, и, видимо, именно поэтому Гордон так ненавидел «За стеклом», а «За стеклом» была замечательным началом — на месяц, кажется, опередившим куда более профессионально сделанную передачу «Последний герой» — передачу такую же упырскую. В «За стеклом» была прелесть домашнего порно, за которым не столько порок сладострастия, сколько порок подглядывания. Сейчас-то все эти названия напоминают шелест советских винных этикеток — где «Сонцедар», где «Напиток Осенний», где «Чашма», где «Біле міцне». Что-то колыхается в памяти старика, и вновь беспомощно ложится осадком на дне стакана. Всё съел могучий «Дом-2». А тогда Гордон, как мне казалось, ненавидел «За стеклом», потому что подглядывание за морскими свинками было конкурентом его стиля телевидения.

Но вернёмся к ностальгии.

...принципиальное отличие советского от постсоветского проекта в том, что ведущий не может оценить качество информации

В-третьих, Капица был учёным — не такого калибра, как его отец (я знаю, как унизительна эта фраза, и как она вынуждает к ненужному сравнению), но это уже не важно. Он получил хорошее образование, поэтому его беседы с другими учеными были беседами людей, говорящих на одном языке.

Мне говорили, что разговоры Гордона с его гостями, да и сам подбор этих гостей (зачастую несущих околонаучную чушь или — вещающих с умным видом на всю страну устаревшие ещё в середине тридцатых взгляды), те вопросы, которые задает Гордон, напоминают беседу китайца с голландцем без переводчика. То есть принципиальное отличие советского от постсоветского проекта в том, что ведущий не может оценить качество информации, которую ему преподносят. Но есть всё же некоторое «удовлетворение собственного любопытства» — за счет телевидения. Лучше уж никакой информации, чем такая — не сортированная по принципу качества.

На что я отвечал, что Гордон не заменяет Капицу, он именно наследовал Капице. А наследники, как заметили формалисты, всегда проматывают имение своих дядюшек.

Можно привести аналогию с врачами. Итак, Капица — это врач-традиционалист, а Гордон — врач модный (хотя не обязательно знахарской практики).

В научной традиции есть некая традиция описания — верификация, предварительная апробация и многое другое, что греет душу. Эти традиции — тонкая, часто рвущаяся мембрана, но это единственное, что удерживает научное мировоззрение от спекуляции.

К тому же, если вещь не может быть изложена на понятном языке, то что-то с ней не чисто. Нет, речь идёт не о полной и универсальной доходчивости, а об определённых приближениях. И не надо говорить, что материал диктует эту заумь. Это будто оправдательная ссылка на времена, что, воздух такой был в стране, что я на отца родного настучал.

Если человек говорит с непрофессионалами, и, в обычной речи, скажем, вместо слова «эпизодически» норовит сказать «спорадически», меня это настораживает. Особенно меня веселит в этом смысле птичий язык современного литературоведения и культурологии.

Я видел разных физиков у Гордона, такими же различными были и лирики. Впрочем, мне выпадало больше тех, что оказывались косноязычны, да ещё они оказывались летними дураками. Сразу, кстати, видно, когда человек с умным видом несёт чушь. Как писал в своих записных книжках Ильф — «Все талантливые люди пишут разно, все бездарные люди пишут одинаково и даже одним почерком» * — Ильф И. Записные книжки // Ильф И., Петров Е. Собрание сочинений в 5 т. Т. 5. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1961. С. 165. . И ясно, что есть много учёных, которые могут быть лекторами, а есть интересные учёные, которые говорят плохо.

Как сказал другой непредвзятый человек: «Если то, что глотали у Капицы — было качественно приготовленным питательным, но немного пресным бульоном, то блюдо Гордона — это весьма сомнительный крюшон: то рыбная косточка попадется, то свиной хрящик, то — спелая дыня».

Но в появлении разговоров за полночь была великая правда. Пока какая-нибудь история или явление не вернутся к нам, не произойдут второй раз — почитай, их вовсе не было. Всё как в знаменитой цитате из статьи Маркса 1852 года «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». В начале работы (она была опубликована в мае 1852 г.) говорится: «Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности повторяются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса» * — Маркс К., Энгельс Ф. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Сочинения, т. 8, 1957. — М.: Политиздат, 1957. С. 119. . Всё то, с чего я начал, пересказывая ночные впечатления от странного разговора, было необходимо — это подводило черту под научно-популярным стилем прошлых времён.

Не в том дело, что он был плох (он был разным), а в том, что он оказался не нужен, как многотомное собрание сочинений Гюго. Тогда — был нужен, а теперь — нет.

Понятно, что в «Очевидном-невероятном» тоже хватало странных гостей — то у них тарелки подлые летали, то руины, извините, говорили. Но материалистическая цивилизация не упивалась этим, — по крайней мере, на виду.

Просто, когда приходит, топая сапогами, подлинная демократия, и когда она, наконец, пришла, рассыпалась клоками, повисла повсюду — всегда теряется строгость стиля. Настоящая строгость стиля, как в настоящем Новом Средневековье, возможна только в монастыре, обычном или научном. Но нет ничего тоталитарнее и противоположнее телевидению, чем идеальный монастырь.