Видмарк М. Старый дом просыпается / Пер. со швед. К. Коваленко; ил. Э. Дзюбак. — Санкт-Петербург: Поляндрия Принт, 2019. — 38 с.

Если кто-то кого-то на летнем лугу как-то раз обнимал, если кто-то кому-то когда-то сказал: «Ты, пожалуйста, не умирай», если кот у кого-то однажды пропал, а потом, ранним утром, вдруг взял — и вернулся, если так получалось, что жизнь умещалась в цветочном горшке, — то в истории Мартина Видмарка, он, пожалуй, увидит себя. В роли дедушки Ларсона или кота. В роли выросшей Санны, а, может быть, даже цветка... Или старого дома, в котором когда-то журчала по трубам вода и звенела на кухне посуда, топот маленьких ножек сливался со смехом и криками «Ну, посмотри!», двери хлопали, а половицы в ответ им протяжно скрипели, что-то падало, тикало, ойкало или свистело, что-то там бесконечно творилось и жило. А теперь вот царит тишина. И не синяя, нет. И не чёрная даже. Тишина серо-бурого цвета — цвета пыльной тоски и бескрайней, отчаянной скуки — очень мрачного, жалкого цвета. Только вечером, ближе к полуночи, тишину иногда нарушают шаги и ворчание старого деда. Мартин Видмарк идёт вслед за ним, будто кот, у которого днём запланирован сон, а сейчас вот — ночная экскурсия с Ларсоном по лабиринту запущенных комнат. Но, в отличие от старика (чья потребность в компании после отъезда детей и кончины жены так скукожилась и зачерствела, что казалась, скорее, похожей на корку столетнего хлеба или трупик жука, чем на что-то живое), этот «кот», уж конечно, не против того, чтоб и мы вместе с ними отправились вглубь заповедного дома — и увидели то, что порой совершенно не видно, даже днём, даже если смотреть, не мигая глазами.

Фотография предоставлена ИД «Поляндрия»

1 2

Вздыхая то и дело, старик обходит тёмный дом, который в тусклом свете лампы, что держит то ли Дзюбак, то ли он, своей архитектурой как будто бы напоминает дерево, растущее наоборот: не вверх, а вниз, — как одинокий и угрюмый баобаб. Шарк-шарк, шарк-шарк, шарк-шарк. И снова тишина. Мгновение раздумий. Зачем всё это нужно? Зачем идти вперёд? Ах-да. Конечно. Свет. Такой напрасный — лишний свет. Звучит немыслимо? Скорее, нет, чем да: свет может быть обыденным, не правда ли? Ну, да. Поэтому-то Ларсон его и выключает: к чему ему гореть в тех комнатах, где больше не живут уехавшие дети, и нет ни Сары, ни кота, сбежавшего куда-то, подобно остальным? Теперь они пусты. Вы видите? Луч света падает на дверь, которую приоткрывает Мартин Видмарк, а Эмили Дзюбак придерживает так, чтоб мы могли увидеть то, что «видел» только старый Ларсон. Вот это — мастерская: тут Сара смешивала краски, чтобы найти тот самый цвет, которым летом полыхал весь луг — тот самый луг, где он её когда-то обнял в первый раз. Что это было? Приступ меланхолии? Да-нет, он просто... просто вдруг сошёл с ума. Влюблённые теряют ум порой. А Сара выглядела милой и счастливой, такой красивой, боже мой, такой красивой! И маки им кивали головами на ветру... Теперь они кивают Ларсону с картины, которая повисла на стене и не нуждается ни в нём, ни в ком-нибудь ещё — и свет ей тоже, надо полагать, уже давно не нужен. Ну, что ж, тогда продолжим путь. Вперёд. Шарк-шарк. Вперёд. Глядите, вот библиотека: а он ведь тут, бывало, просиживал часами, устроившись с любимой книгой в жёлтом кресле, вооружённый толстыми очками, которые теперь лежат на столике в углу, покрытые таким же толстым слоем пыли. Ну, что ж... Пора. Пора отсюда уходить. Шарк-шарк, ступеньки, осторожней. А вот и комната, где дети, свернувшись, как котята, обыкновенно засыпали в сиреневом мерцании большого ночника... Им было страшно спать без света — и даже колыбельные, которые они им вместе с Сарой тихо пели, и армия солдатиков в шинелях, стоявших стройными рядами вдоль постели, не защищали Санну с Микаэлем от злобных привидений так успешно, как это делал мягкий свет, струившийся из лампы. Ну, а теперь... зачем ему светить? Нет-нет, он тоже — щёлк — теперь уже не нужен. А что же дальше? Дальше — кухня, где Санна с Микаэлем сидели за столом, рисуя трубы и туканов, а Сара колдовала за плитой, готовя то ризотто с кабачками, то палтуса с лимоном, то кремово-горчичный соус, который наполнял весь дом своим волшебным ароматом... С тех пор плита давным-давно остыла, и всё же... всё же надо бы проверить. Ну, да — холодная, как ночь. Как ночь, которая уже почти дошла до середины. Пора ложиться спать. Пора идти наверх — в ту комнату, которая служила им когда-то с его Сарой спальней и где теперь он, лёжа на кровати с открытыми глазами, желает ей, как и всегда, спокойной ночи, хотя она ему теперь не отвечает. Вот так — на этом, кажется, экскурсия подходит к завершению. Спасибо за... Э, нет! Нет-нет, ещё не всё! Осталось кое-что, о чём, признаться, даже Ларсон ещё вчера не знал, на что он не рассчитывал, на что не мог надеяться. Хотите посмотреть?

Фотография предоставлена ИД «Поляндрия»

1 2

Горшок, наполненный землёй, был явно предназначен для цветка. Вот только ни цветка, ни стебелька, ни листика и ни ростка в нём почему-то было не видать. А ведь мальчишка, что принёс ему свой маленький горшок в тот поздний-поздний час (ужасно, между прочим, невежливый поступок, о чём старик, конечно же, тому с порога сразу сообщил), с улыбкой, озарившей дверь, ступеньки, половик и Ларсона в пижаме, стоявшего на нём, сказал, что там, в горшке, его цветок, что за цветком необходим уход, что Ларсон, право, мог бы так ему помочь, когда бы согласился, ненадолго, пока того не будет дома, о нём заботиться, немного. Ну, что тут скажешь? «Нет, уволь!» Вообще-то, Ларсон так и собирался сделать, да не успел: мальчишка тут же убежал. А он, обескураженный, остался со «своим богатством» в морщинистых руках. И только Видмарку и Дзюбак в тот «неприлично поздний час», было доподлинно известно, что вырастет из этого потом.

Тюльпан? Жасмин? Герань? А может, роза? Или кактус? Эмилия Дзюбак рисует крошечного Ларсона в большом коричневом горшке, как будто он и есть цветок, посаженный тем мальчиком, чтоб радовать его и радоваться жизни. Ведь если в ней и есть какой-то смысл, в этой жизни, то он, наверно, как-то связан с тем, кому необходимо помогать. И в нём, то есть вот в этом смысле, такие странные, такие нереальные, такие сюрреальные рисунки на самом деле ослепительно точны. Сначала Ларсон кажется растением, заснувшим прямо на земле. Он спит — вы слышите? Да-нет, не храп, а смех его жены и голоса детей, которые теперь лишь там, в его мечтах и грёзах, раскрашивают жизнь. А днём — что делать днём — когда их нет? И надо ли вообще вставать с постели по утрам, и надо ли себе варить крепчайший в мире кофе, и чем-то заниматься час за часом, куда-то уходить, а после возвращаться, — когда нет никого, кому бы это тоже, ну, хоть чуть-чуть, ну, хоть немножко было нужно? А если это никого не беспокоит: то есть ничьё существование на свете от совершения такого рода действий или отказа что-нибудь предпринимать, вообще никак не пострадает — тогда зачем, зачем всё это? Наверное, у Ларсона имелся свой ответ, который он из жалости к себе, а может быть и к нам, а, может, и по просьбе Видмарка, не торопился называть. Он просто жил, то есть не жил — существовал, пока не началась история с цветком, который в Ларсоне нуждался так же сильно, как Ларсон — в нём. История, в которой эти двое меняются местами, как правая и левая рука, играющие музыку на старом пианино. О чём они хотели нам сказать, когда задумали, а после так синхронно, так слаженно, так виртуозно и стремительно исполнили концерт, невероятно трудный и ментально, и технически? О том, что ежедневная забота нужна тому, кто без неё не выживет, не больше и не меньше, чем тому, кто отдаёт? Или о том, какие чудеса порой творит обычная вода? Наверное, об этом и о том — точнее, обо всём, что умещается в горшке, похожем на прообраз дома или мира.