18+
11.12.2017 Тексты / Интервью

​Елена Алексиева: Наши страхи — это очень уютно

Текст: Александр Чанцев

Фотография: из архива Елены Алексиевой

Ведущий обозреватель Rara Avis Александр Чанцев поговорил с популярной болгарской писательницей Еленой Алексиевой.

По случаю выхода новой книги на болгарском и перевода «Нобелевского лауреата» на русский молодая известная писательница рассказала об экзистенциальной семиотике, самурае Мисиме, упадке болгарской деревни и мечтах о смерти и жизни.

— Как вы пришли к изучению русского языка? Он был обязательным в школе? Но, очевидно, не в такой степени, как вы им владеете.

— К сожалению, я по-русски говорю и пишу как неандерталец какой-то, у меня ничего не хватает — ни слов, ни грамматики, ни простого человеческого разума. Я даже хотела вас попросить, если можно, отвечать на английском, а вот сейчас уже как-то неудобно.

В школе русский язык учили обязательно с четвертого по восьмой классы. Потом, конечно, все забыли. Несколько лет назад я начала опять читать по-русски, смотреть русские фильмы, и так у меня накопился какой-то не очень большой запас слов, но как видно и слышно, с падежами никак не получается. Понятия не имею, откуда это пришло, но мне русский язык очень по душе. Иногда, когда читаю, не все понимаю, просто наслаждаюсь мелодикой языка и, кажется, чувствую его.

— Какую русскую литературу переводят и читают в Болгарии? В основном переводы классики?

(переходит на английский) Увы, даже русские классики уже давно не переводились, но это не так страшно, потому что у нас еще есть переводы XX века, сделанные самыми талантливыми переводчиками, которые тогда работали. Но, кроме этих переводов, очень мало других. Пелевин, конечно, был очень популярен, но даже его уже не читают так много. Есть только одно болгарское издательство, «Факел Экспресс», которое переводит и издает некоторых самых важных русских писателей, таких как Александр Солженицын, Варлам Шаламов, Йосиф Бродский, Эдуард Лимонов, Владимир Войнович, Юз Алешковский, Виктор Ерофеев, Владимир Аксенов, Анатолий Королев, Саша Соколов, Людмила Улицкая и другие, но это все. Борис Акунин тоже в свое времени был популярен, но и это, я думаю, проходит. Еще сюда можно добавить Владимира Сорокина и Виктора Пелевина. И вот, когда я начала перечислять имена, ситуация уже не кажется такой плохой. Но, к сожалению, в Болгарии люди читают все меньше и меньше — не только русскую, но и вообще любую литературу, даже свою родную. И не только молодые люди, все. Литература превратилась во что-то непонятное и никому не нужное. Экзотика какая-то. Серьезно испортился даже вкус читающей публики. И, мне кажется, ответственны за это во многом и издатели. По большей части, переводы плохо сделаны или нуждаются в дополнительной редактуре. В то же самое время, профессиональные редакторы, ключевые игроки в этом процессе, просто отсутствуют. Уж не говоря о корректорах, большинство из которых просто ходячий ужас. Прошу прощения, что выдаю неприятные подробности, но из-за всей этой ситуации читатель верит, что все, что напечатано на бумаге и переплетено в книгу, является литературой. Если вы не будете образовывать и воспитывать читателя, он скоро отвернется от вас. И тут нельзя винить только технологии и Интернет — они лишь легкое оправдание. Везде и у всех есть Интернет, смартфоны и так далее. Но они продолжают читать. Возможно, не так много, как век назад, но все равно читают. И давайте взглянем на тиражи — в каком еще веке были такие огромные цифры? Однако, чтение — и не простое чтение — это знак размышлений, а размышления очень не приветствуются, во всяком случае, в этой стране. Размышления опасны, всегда было так. Потому что они воспитывают индивидуума, а индивидуум — как дикий зверь, лучше оставить его как есть. А если нет, то будь готов и вооружен. Он не прибежит к тебе на задних лапках полизать твою руку в слепом подчинении. Скорее, он откусит ее.

— Здесь я бы поставил саундтреком к вашему ответу песню Ника Кейва Bite The Hand That Feeds в обработке Трента Резнора... Литература становится, ее становят полной экзотикой для таких безобидных, но фриков — был, например, в «Снежной королеве» прекрасного писателя Майкла Каннингема такой диалог:

«— Мне очень не хотелось бы, чтобы он попал в беду.

— В какую беду?

Она умолкает, словно впервые задумавшись над этим конкретным вопросом.

— Не хочу, чтобы он превратился в чудака. Чтобы он целыми днями просиживал в своей комнате и читал книжки».

Буквально две недели назад мне пришлось выступать на эту тему в Сербии. С другой стороны, если в Болгарии переведены даже Лимонов с Соколовым, все не так уже плохо... А что еще вам интересно в России? Какие самые яркие впечатления от осенней поездки или предыдущих?

— Да, я больше чем полжизни просидела в своей комнате, читая книжки, и знаю, что это лучшая ее половина. Иногда мне хочется иметь две жизни — одну для чтения и другую для всего остального.

Это была моя первая поездка в Москву и вообще в Россию, только на неделю, так что мои впечатления, к сожалению, весьма поверхностны. Встретилась и познакомилась с очень многими людьми, была в Переделкине, вместе с китайцами на Новодевичьем кладбище искала могилы Гоголя и Чехова и так далее, все было очень интересно. Но есть и другое, что, думаю, я только начала понимать. Это то, как географический масштаб формирует мировоззрение. Если все вокруг такое большое и необъятное, то и думать будешь иначе, не как в маленькой стране или городке. А Москва, конечно, поразительна. Это просто другая планета — близкая и далекая одновременно. Мне всегда хотелось на такой планете немножко пожить, проверить, есть ли там кислород для меня или нет.

Я говорю это потому, что в этот раз мне удалось увидеть малую часть того гигантского зверя, которым является Москва, а другой России я вообще не видела. Я точно хочу вернуться в столицу и еще посмотреть Санкт-Петербург. Кроме того, меня всегда влекло озеро Байкал, и я мечтаю проехать так далеко по сибирской тайге, насколько смогу. Или взять Сахалин и его описание у Чехова — мне очень интересно, остались ли следы того, что он там видел. Как большой поклонник Соньки Золотой Ручки я бы хотела все это осмотреть сама.

Так что, как видите, мои самые важные впечатления от России еще впереди. Пока же они очень фрагментарные, книжные и романтические. И, надеюсь, когда-нибудь станут реальностью.

— Болгария сейчас, если не ошибаюсь, обращена к ЕС. А каково отношение к России? Зависит от поколений, да?

— Да, Болгария уже 10 лет как член Европейского союза. Но я не думаю, что этот факт изменил отношение к России. Россия продолжает присутствовать в болгарской политической и общественной жизни, как и было всегда. Может быть, в какой-то степени вы правы, что у молодых другой взгляд, но если и так, то это относится ко всему, не только к России. Просто наша действительность очень быстро меняется. Кстати, Россия тоже изменила свое отношение к Болгарии. К сожалению, от политики не сбежать. Но кроме нее, есть много всякого другого.


Алексиева Е. Нобелевский лауреат. / Пер. с болгар. Н. Нанкиновой. — М.: Центр книг Рудомино, 2017. — 528 с.

— Хочется узнать о самой Болгарии. После прочтения вашего — переведенного на русский, кстати — романа «Нобелевского лауреата» в памяти остаются фразы о том, что раньше София была прекрасным местом для жизни, а сейчас уже нет, про проклятую страну даже и так далее. Такие настроения — и ни у одного героя — связаны с экономической ситуацией, всегда тяжкими последствиями слома одной парадигмы и прихода к другой или чем-то еще?

— С одной стороны, этот подход очень типичен для нас, болгар. Я бы сказала, что это одна из самых типичных наших черт — полная неудовлетворенность настоящим, каким бы оно ни было, даже фрустрация. Прошлое всегда ассоциируется с ощущением потери — личной, общественной, исторической или какой-либо иной. А будущее — лишь проекция настоящего: мы надеемся, что оно будет другим, но знаем, что этого не будет. И настоящее — мост между этим прошлым и будущим, то есть даже не мост, а скорее промежуток между прошлым, которое ощущается более счастливым в воспоминаниях, и будущим, которое видится даже еще бледнее, чем это самое прошлое. Конечно, это довольно упрощенный способ объяснить более сложный комплекс мышления, который, разумеется, является последствием трагических изменений парадигмы, случившихся 25 лет назад, и являются началом «новой» парадигмы, в свою очередь, показавшей себя более неустойчивой, чем ожидалось. И речь даже не столько о самой парадигме, сколько о том, как общество к ней относится. Я бы сказала, что существует подавляющее и все усиливающееся чувство отчаяния уже не у одного поколения. Есть еще и мое личное восприятие Софии, моего родного города, как места моих личных разочарований и, если можно так сказать, утраты невинности. Возможно, это еще и своего рода ностальгия по утраченному раю детства. Я люблю Софию, но она нравится мне все меньше. Для людей сторонних она менялась к лучшему. Но для меня что-то было потерянно во время этих изменений. Особенно остро я понимаю это, когда сравниваю воспоминания своих родителей или свои с тем, что я вижу сейчас.

Худшая часть того, что мы наследовали и формирует сейчас наше восприятие, — это ощущение, что обязательно должен быть кто-то, кто должен организовать этот мир для нас, сделать его лучше и легче. Но никого такого нет. Вы предоставлены самим себе. И это легче сказать, чем сделать. Легко изменить парадигму. А изменить мышление, внутренние настройки человека — гораздо сложнее. Особенно когда на это уходит время, очень много времени, больше жизни человека и даже поколения.

Мое общее восприятие «болгарского характера» — это его маркированность чувством потери ориентации в большом мире, чувством растерянности

— Неудовлетворенность, фрустрация, траур по детству — я точно болгарин! А если серьезно, то это какая-то общая черта нашего региона — румын Чоран много писал о врожденной депрессивности Румынии, суицидальности, что большинство румын уезжает, а в русском любил слово «тоска». Понимаю, что вопрос на несколько трактатов, но — в чем суть болгарского менталитета?

— Хотела бы я знать ответ на этот вопрос! Это сделало бы мою жизнь гораздо легче. А если серьезно, то я как писатель больше интересуюсь жизнью индивидуума, а не общества. И вряд ли я тот, кому следует ставить диагнозы обществу, хотя бы потому, что я не верю в такую вещь, как групповая ментальность.

Хотя, возможно, то, что я отказываюсь признавать групповую идентичность, в свою очередь, симптоматично. Слишком легко ставить диагноз своему — или какому-либо иному — народу издалека, из Парижа, например, или еще из какого-то другого большого и хорошего города. И гораздо сложнее, когда ты сам тут живешь, выбрав или будучи обреченным оставаться и не уезжать. Если ты часть проблемы, ты уже не можешь быть частью ее решения. Ты не можешь быть сразу и болезнью и лекарством от нее.

Сказав все это, я хотела бы вернуться к вашему вопросу. Мое общее восприятие «болгарского характера» — это его маркированность чувством потери ориентации в большом мире, чувством растерянности. Мы никогда не знаем, куда мы направляемся или как туда попасть. Мы только знаем, что хотели бы быть в каком-то другом приятном месте, и чтобы кто-то нас туда доставил, и желательно прямо сейчас. Вообще, «делать» — это не часть нашей ментальности. Гораздо более ценится, когда что-то «происходит». Но так оно не работает. И мы впадаем в отчаяние. Мы все глубже впадаем в объятия наших страхов, потому что наши страхи — это очень уютно и, к тому же, хорошее оправдание для того, чтобы прожить свою жизнь, ничего не делая. Мне кажется, в корне такого подхода — пассивно-агрессивное отношение к миру, вызванное ощущением незащищенности. А чувство незащищенности происходит от того, что мы отказываемся (при)знать, кто мы есть на самом деле, это форма самообмана и самоотрицания. Очень удобно воспринимать себя как нечто слабое, испорченное, бессильное и потерянное. С таким ощущением можно легко (про)существовать годы и годы. Это будет не лучшая жизнь, но и не худшая. Как говорил мой друг, никто не умирает от жары или греха. Но разговор не о том, как умирать, а о том, как жить. Если ты вообще хочешь жить.

— Не делать самому, а само происходит — близко к универсальным русским мантрам «авось», «что делать» и как-нибудь. Возвращаясь опять к вашему роману — ни у успешного нобелиата, ни у сыщика-лузера нет смысла жизни. А в чем он для вас?

— Ну... Когда-то давно, когда я работала в большом частном университете Софии, я увидела объявление о наборе на новый курс. Название курса, набранное крупным шрифтом, было «Смысл жизни». Видимо, это был какой-то курс по общей философии, я так и не вчиталась. Меня просто восхитила сама надпись. Я, конечно, так и не записалась на этот курс, хотя, возможно, была и неправа. А то бы сейчас все знала.

Я перестала задавать себе вопрос о смысле жизни какое-то время назад, и это спасло меня от многих ненужных размышлений. Само понятие «смысла», а уж тем более «смысла жизни», это человеческое изобретение и не имеет ничего общего с самой жизнью.

Или, иначе говоря, жизнь в принципе бессмысленна, как и все, что с нею связано — от просто органического до так называемого духовного и интеллектуального. Пытаться найти какой-то иной смысл, кроме этого, найти подходящие слова или концепты — простое тщеславие. Которое ничему не помогает, никуда вас не приведет. Вне жизни никакого смысла нет. Это как мозговая кость. Если высосать мозг, то останешься с пустой трубкой, а сам мозг — просто кусок органической грязи. Вместе же они образуют что-то. Будучи же разделенными, они ничто.

Я хочу сказать, что жизни животных столь же бессмысленны, как и людские. Более того, они бессмысленны ровно так же. Но я не думаю, что животные задаются вопросом о смысле жизни, во всяком случае, у нас тому нет никаких подтверждений. Да и их нельзя назвать несчастными из-за того, что у них нет этого смысла. Они просто продолжают жить. И я стараюсь делать то же.

— «Надо любить жизнь больше смысла жизни» Достоевского — или не любить ее... Все-таки еще немного о современной Болгарии, потому что ситуация не только массово, думаю, не известна русским, но и при этом имеет много общего. В «Нобелевском лауреате» вы пишете о деревне — она вымирает, остались одни старики, работы молодым нет, пустеющие дома заселяют пришельцы (цыгане), власть у бандитов. Полная рифма с положением в наших деревнях, небольших городах. Если в этом утверждении нет преувеличения, то — каковы ваши прогнозы? Можно ли чем-то помочь деревне и крестьянам? Или, возможно, это просто отживающая свой век историческая формация?

— Описание деревни у меня почти буквальное. я хорошо могу себе представить, что подобная ситуация сложилась и с русскими маленькими поселениями, и, я подозреваю, не только русскими, но и в других бывших государствах социалистического лагеря. В любом случае, у меня это точно не преувеличение или какое-то художественное средство. Это мрачная реальность, и мне действительно больно видеть, что у небольших поселений просто нет будущего. Кстати, у деревень, расположенных около крупных городов, больше шансов выжить. Кроме того, есть такой, знаете, западный стиль жизни, когда живешь в деревне и ездишь на работу в город, но он пока не столь уж распространен. Я сама поклонник такого и считаю, что это наиболее человечный и естественный образ жизни при условии, если приходится работать в городе. Но, к сожалению, одно это не спасет деревни в том виде, что мы знаем. Одна из причин их упадка — то, что сельское хозяйство в Болгарии было практически полностью уничтожено после 1989 года и так полностью не восстановилось, а сельская жизнь обусловлена по большей частью именно этой деятельностью. Однако, я верю, что, хоть и медленно, наши деревни могут быть восстановлены и все больше горожан осознают прекрасные преимущества жизни на природе. Другими словами, я пытаюсь быть оптимистом, потому что сама очень люблю деревню. Я выдаю желаемое за действительность, или у меня есть ли иные основания для надежды? Вряд ли. Но я не думаю, что это полный конец. Я на это надеюсь.

— У нас гибель тройственная — ушли в прошлое усадьбы с вишневыми садами, сейчас умирает деревня и дачи (во всяком случае, в своем прежнем виде)... Я не компетентен говорить об этом, но здесь еще отчасти влияние экономической политики ЕС, поддерживающей, но и, за счет унификации требований к более и менее развитым регионам, подавляющих определенные отрасли хозяйства в разных странах — об этом писали в связи с Венгрией, а я видел собственными глазами, посетив страну после долгого перерыва... По вашей краткой автобиографии в начале романа складывается впечатление, что вы живете жизнью просветленного анахорета как раз на природе, под Софией, общаетесь больше с животными, чем с людьми... Это (не) так?

— Да, это почти так. Я действительно стараюсь проводить время в Софии и в загородном доме моей семьи в деревне рядом, у подножия горы Люлин, которая, конечно, скорее высокий холм, чем настоящая гора. И там я наслаждаюсь обществом животных больше, чем людей. Но анахорет и человек просветленный — это преувеличение, во всяком случае, на данный момент. Но, возможно, я и двигаюсь в этом направлении, потихоньку. Правда же в том, что я крайний индивидуалист, решительно обороняющий границы своей приватности и не склонный кого-либо подпускать слишком близко. Но я точно не любитель одиночества. Просто все сложнее найти правильных людей, а я слишком устала тратить время на идиотов и случайных «друзей», у которых нельзя ничему научиться. В этом смысле книги — друзья лучше, чем люди. Не поймите меня неправильно, я не ненавижу людей. Я просто не люблю их. А в каких-то очень отдельных случаях они мне даже нравятся. Единственная категория, которую я совершенно не выношу, это так называемые интеллектуалы. Но они и не люди. Или все же люди?

— Вы защищали диссертацию по семиотике. Почему именно семиотика, нашли ли вы там ответы на какие-либо фундаментальные вопросы. И, кстати, Лотман и Тарту присутствовали ли в вашей работе?

— К сожалению, семиотика оказалась одной из тех случайных вещей в моей жизни, что мне было суждено попробовать лишь для того, чтобы убедиться, что это не совсем мое. Когда я писала свою магистерскую по теме международных экономических отношений — что довольно амбициозно скрывает под собой «иностранную торговлю» — я также работала в другом, частном университете координатором для так называемого Центра семиотических исследований. И в течение 5 лет я занималась организацией школы по семиотике для этого Центра, делала все устные переводы, переводила буквально тысячи страниц семиотических исследований. Поэтому семиотика была легким и очевидным выбором, у Центра была собственная программа Ph.D., и я поступила на нее. Это был период, когда я была все еще не уверена, как организовать мою будущую жизнь так, чтобы у меня было хоть какое-то время писать свое. Одной из возможностей было начать академическую карьеру, что я и сделала, когда получила степень. Прошло два года, и я поняла, что это не мое, и ушла.

Я непоколебимо уверена, что ответы на все фундаментальные вопросы — если они вообще существуют — можно найти в литературе или философии. Я никогда не стала настоящим знатоком семиотики, поэтому семиотика и не смогла ничего дать мне. Я, разумеется, не обвиняю семиотику, это моя вина — возможно, просто лень. Что касается Тартуской школы и Лотмана, они не имели прямого отношения к моей диссертации. Я взяла новое направление в семиотике — я не назвала бы его школой, оно не настолько распространено — изобретенное очень интересным и уважаемым финским ученым, музыковедом и семиотиком Ээро Тарасти, профессором Хельсинского университета. Это направление называется экзистенциальная семиотика и основано на работах Хайдеггера. Я же пыталась применить этот метод к литературе, что профессор Тарасти одобрил. Но это была последняя моя работа в области семиотики.

— «Смерть доказывает, что мы сделаны по одному шаблону», — сказано в романе. Экзистенциалисты и Хайдеггер много пишут об этом. А как хотели бы умереть вы?

— Представьте себе, я думаю об этом буквально каждый день. Странно, конечно, планировать что-то касательно находящегося настолько вне человеческого контроля, но у меня есть оправдание — я control freak. Хотела бы начать с того, как я не хочу умереть, — и это уже покажет, как я хотела бы умереть. Я не хотела бы умереть в больнице или быть на месяцы и годы привязанной к постели. Я не хотела бы быть изувеченной, замученный пытками или приговоренной к смерти — все это, конечно, возможно лишь теоретически, хотя я часто представляла себе, что мне отрубают голову. Если это будет болезнь, пусть она будет быстрая, потому что я не хочу закончить свои дни беспомощной и полностью зависимой от моего нефункционирующего тела, как и не хочу, чтобы врачи поддерживали мою жизнь любой ценой. Если коротко, то, как и большинство людей, я надеюсь на быструю и безболезненную смерть. Но это разговор практический. А так, я бы мечтала о героической смерти, вот это уже мое — на поле боя или, моя мечта, смерть самурая. Для меня как большого поклонника бусидо и «Хагакурэ» такая смерть придает смысл бессмысленной иначе жизни. Но для этого нужен очень сильный характер и чуточку безумия. Безумие-то у меня есть, а вот с характером сложнее...

— А как вы пришли к японской литературе? И что еще вам дает теория «Хагакурэ»?

— На это у меня нет четкого ответа. Так просто сложилось. Много лет назад знакомый дал мне «Золотой храм» Мисимы. В то время он не произвел на меня сильного впечатления. Позже я перечитала его и начала читать все, что могла найти у Мисимы. И так я «попала». За Мисимой пришли многие японские писатели — Ясунари Кавабата, Осаму Дадзай, Кобо Абэ, Сюсаку Эндо, Дзюнитиро Танидзаки, Ясуси Иноуэ, Нацумэ Сосэки, Кэндзабуро Оэ. Я открыла для себя великую национальную литературу. Но из всех до сих пор больше всего люблю Мисиму, хотя я люблю и Эндо, Кавабату и Оэ. Мне нравится также Осаму Дадзай, но я знаю его по болгарским переводам, которые, к сожалению, не очень хороши — особенно по сравнению с переводами Мисимы и Кавабаты. Но я прочла уже практически всю японскую литературу, доступную на английском. Безотносительно к качеству перевода, меня никогда не покидает чувство, что слишком много осталось между строк, слишком многое осталось для меня закрытым из-за культурной непереводимости. В Болгарии очень мало переводчиков, и нет никакого интереса к японской литературе как таковой. Однако, это так и не подвигло меня на изучение японского, который, как вы знаете лучше меня, кажется очень сложным. Но несмотря на это, несколько лет я читала только японских авторов. И это был крайне ценный опыт. И так, очарованная Мисимой, я написала пьесу о нем. Я думаю, он был гением, но его личность вдохновляет не менее. На самом деле, больше всего меня интересовала его личность — личность «последнего самурая». И это привело меня к «Хагакурэ», одному из наиболее ценимых им произведений. Не знаю, как много мне удалось воспринять в этой книге, сколько вещей я поняла по-своему, а сколько отпало, как чистой воды экзотизм. Больше всего мне понравилась идея абсолютного следования долгу, служения не только повелителю, но и идее. И, кроме того, меня очень радует идея осознания того, что можно умереть в любой момент, но тебе совершенно нечего будет стыдиться, оставив после себя все в порядке. Это очень близко к тому, как я хотела бы жить. Долг, ответственность и приятие смерти — это те фундаментальные принципы, которые, как ни парадоксально, единственные способствуют становлению абсолютной личной свободы, достоинству и независимости сознания.

— Дадзай очень достоин внимания, но, к сожалению, даже при наличии хороших переводов в России он малоизвестен. Уже во время нашего единственного разговора в московском ПЕНе, когда вы сказали, что любите Мисиму, но не Мураками, можно было догадаться, что вам нравится не только настоящая, но и радикальная, трансгрессивная литература. К трансгрессии гендерной: в вашей пьесе о Мисиме «Мадам Мисима» герой проводит большую часть времени в тюрьме —женщиной. Это связано с театром Но (мужчины исполняют женские роли), с пьесой самого Мисимы «Маркиза де Сада», с гомоэротизмом Мисимы, с..?

— Думаю, это было обусловлено всем этим, но ненамеренно. То есть у меня не было задачи непременно продемонстрировать все эти общеизвестные вещи о Мисиме; все это было, видимо, правдой, но они заслоняют собой настоящую личность и большого писателя. Меня вообще всегда интересовала прежде всего личность. И в этом смысле Мисима — до сих пор полная загадка. Не то чтобы каждый человек не был загадкой, но есть люди, которые действительно находятся за гранью воображения, и которых человеческий ум, сколь бы мощен он ни был, осознать не в состоянии. И Мисима — одна из таких личностей, что еще более необъяснимо, если принять во внимание его популярность, то, что он стал настоящей звездой при жизни, еще очень молодым, во всяком случае, для писателя. Все это нисколько не уменьшало его загадочности. Он был чрезвычайно плодовит во всех областях, не только в писательстве. Он был известным культуристом, актером, режиссером, командиром собственной армии, современным самураем, владел боевыми искусствами, был публичной фигурой, ролевой моделью, человеком Востока и Запада — и это еще далеко не все. Но личность и его сознание за всем этим все равно остаются недоступными. Это мне и хотелось рассмотреть, немного экстраполировать факты, самой поднять занавес и посмотреть, что там за ним, за сценой. Но я не хотела, чтобы Мисима стал моим героем. Я хотела, чтобы это была женщина, кто-то близкий ему. Вот так родилась мадам Мисима. И то, что мой персонаж был и не мужчиной и не женщиной, а чем-то большим, более глубоким и сложным, персонификацией той самой гендерной трансгрессии, которую вы упомянули, воплощением гомоэротизма и Но, любовником и палачом одновременно — все это было знаком, что я нашла правильного персонажа, правильную личность. Когда я поняла, что это он/она, все стало на свои места. И многие после спектакля подходили ко мне спросить, не был ли это действительно Мисима, потому что мой персонаж производил такое впечатление. На это ответа у меня нет. Сначала я думала, что это другая личность. Потом, однако, мне стало казаться, что это действительно Мисима.

— Он-она Мисима у вас в пьесе сидит в тюрьме. Это, видимо, не проекция возможного (если бы он не покончил с собой после неудачного бунта и сдался властям, то вполне мог отделаться сроком), а такое же художественное ощущение, как и его-ее пол. Когда мы обсуждали русскую и японскую литературы, вы сказали, что цените Лимонова. Он, отчасти следуя эстетическим заветам Мисимы, не после, но до оказался именно в тюрьме. Чем вам нравится Лимонов? Есть ли что-то общее в судьбе и творчестве этих писателей?

— Я не уверена, что могу говорить о Лимонове на таком уровне — я мало читала его, только «Это я — Эдичка», и знаю лишь основные факты его жизни. Как эксперт по нему и Мисиме вы, конечно, поймете. Но по какой-то причине, которую я даже не могу толком сформулировать, просто интуитивно «Это я — Эдичка» напоминает мне «Исповедь маски» Мисимы. Обе вещи —преобразующие пробуждения сознания, но тоже самое можно сказать о многих других книгах и авторах. Большее и гораздо более важное сходство я нахожу в том, о чем уже говорила раньше: та личность автора, которая в случае Мисимы и Лимонова сама есть произведение искусства, неотделимая и одновременно весьма отдаленная от их литературных творений. Многие авторы, особенно в последнее время, предстают перед необходимостью выбора между жизнью и письмом. Что есть печальный и противоестественный выбор, который со временем оказывает неблагоприятный эффект как на их жизнь, так и на их произведения. Мисима и Лимонов — среди тех немногих, кто отказывался выбирать. Я бы даже сказала, что они стали писателями, потому что обладали слишком сильной витальностью, в них было слишком много жизни. Мисима инвестировал свою жажду жизни буквально во все, что его интересовало. И Лимонов занимается тем же. Оба — активисты радикального политического толка, и Мисима не закончил в тюрьме, как вы сказали, только потому, что избежал ее таким своеобразным образом. В случае Лимонова, однако, я нахожу больше последовательности в том, что он делает и как он живет — в том смысле, что довольно ясно, как одна вещь приводит к другой. Тогда как многие идеи, действия и выбор Мисимы все еще остаются тайной. Я не думаю, что они могут получить объяснение (во всяком случае, не от человека Запада, в широком смысле слова). Их можно только почувствовать и следовать им. Это немного опасно, похоже на какой-то культ — тем более что во время сэппуку у него было много последователей. Но он был таким. Он громким, экстремальным, нарциссичным и великолепным. Если вы таковы, вы не умрете в своей постели, верно? И это делает его сэппуку вполне логичным. Этим я, конечно, ни на что не намекаю Лимонову.

— Я не считаю себя экспертом по Лимонову — хотя наша встреча двух авторов о Мисиме в одной небольшой комнате была любопытна, мне кажется — что же касается Мисимы, мне как раз был интересен большой, скажем так, процент западных концептов, привлеченных им для формирования его эстетической системы. А что вам интересно, что вы порекомендовали бы из современной болгарской литературы? У нас выходит серия «Новый болгарский роман», где публиковались переводы лауреатов премии Вазова: Господинов, Зарев, Дончев, Игов, «Мать» Димовой. Но большим знакомством с литературой Болгарии я, например, похвастаться, к сожалению, не могу, поэтому был бы признателен за «наводки» — на русском, английском или, если это ваши любимые авторы, даже на болгарском...

— Выбор произведений в этой серии «Новый болгарский роман» обусловлен не наградами, но литературной ценностью, качеством и приемом книги. Литературные премии, как и иные формы общественного признания, играют свою важную и позитивную роль, но, в свою очередь, зависят от многих факторов, не обязательно имеющих отношение к качеству — и это общая проблема, не только болгарская. Кроме того, у нас есть много других премий не меньшего значения. Есть план расширить эту серию, включить туда другие имена и произведения, в том числе рассказы, например. У нас есть выдающиеся авторы рассказов, и было бы просто несправедливо не представить их, это дало бы более объемную картину болгарской литературы. К упомянутым выше авторам я бы добавила Милена Рускова и Алека Попова, двух очень популярных писателей, которые уже включены в планы серии. Нельзя упустить и Деяна Енева, настоящего мастера рассказов. Но есть и другие: Александер Секулов, Здравка Евтимова, Христо Карастоянов, Кристин Димитрова, Момчил Николов, Ина Вълчанова и так далее. Есть еще болгарские писатели, проживающие заграницей и пишущие на других языках, чей вклад в современную болгарскую литературу нельзя недооценивать. Их любят и ценят не только в их странах, но и на международном уровне. Одна из них — Капка Кассабова, которая живет в Шотландии, пишет на английском, в основном — но не только — нон-фикшн и создает прекрасные описания Болгарии на красивом и очень необычном языке. Много интересного сейчас происходит в болгарской литературе, а перечисленные авторы — одни из немногих, кого стоит знать и прочесть. Они забойщики и, надеюсь, за ними последуют другие.

— У вас на днях буквально вышла новая книга. О чем она? И планируется ли перевод?

— Никогда не думала написать такую книгу — пока не написала ее. Она называется «Сказки господина Кабода», и это действительно сборник из 12 сказок, объединённых и образующих единое целое, с двумя героями — ребенком (пол не определен, но скорее мальчик, во всяком случае, художник-иллюстратор увидел его таковым) и мужчиной, господином Кабодой. Ребенок только что потерял мать, а господин Кабода — тип, который живет в пещере за городом, выращивает помидоры, считает себя частью природы, регулярно пьет то, что он называет «водой гор», и является профессиональным мыслителем. Все, что с ними происходит, — это результат борьбы за свое личное пространство и, одновременно, попыток приблизиться к другому насколько возможно близко. У ребенка и господина Кабоды есть собственная жизнь, но им обоим нужно выйти из ситуации, в которой они сейчас оказались. Это дружба с началом и концом. Но от этого история не становится грустной, наоборот. В одной из сказок, например, господин Кабода объявляет, что он современный самурай, и собирается отправиться на каникулах в Страну восходящего солнца повидать своих друзей самураев. Он объясняет, что самураи — это не только бесстрашные воины, но и хорошо образованные люди, которым нужно читать много книг. Они должны следить за собой, регулярно принимать душ и чистить зубы, особенно перед битвой, так что если их вдруг убьют или ранят, им не будет стыдно за рисунки или кусочки водорослей, застрявших в зубах. И ребенок представляет себе, как они идут в атаку на врага в банных халатах и шлёпанцах, его воображение уносит его далеко, он хочет стать одним из самураев и следовать за обожаемым господином Кабода куда угодно.

Мне очень нравилось писать эту вещь, и я надеюсь, что она также понравится и моим читателям. Она рассчитана не только на детей! В ней очень много о нас и для нас, взрослых.

Что касается перевода, то пока таких планов нет, еще слишком рано. Нужно посмотреть еще на реакцию болгарских читателей. Если будет интерес, я, конечно, буду рада.

— Ассоциативно вспомнил «Кикудзиро» Такэси Китано... У вас весьма разнообразное творчество, многим занимались и в жизни. Какие планы на будущее? Есть ли какая-нибудь область, где хотелось бы попробовать себя? Создать, например, деревню-коммуну, как Кустурица, заняться ландшафтным дизайном или выпустить собственную коллекцию prêt-à-porter с элементами японской street fashion?

— Это своевременный вопрос, который я задавала самой себе, спасибо вам за него. В действительности, мне не кажется, что моя жизнь до сих пор была такой уж насыщенной. Наоборот, мне нужно гораздо больше, иначе я легко утрачиваю интерес и начинаю скучать. А еще жаль, но я легко забываю то, чем занималась и интересовалась раньше. Все ваши предположения звучат довольно весело, но они слишком уж сложные и эксцентричные для меня. Я и так устала, занимаясь в течение 20 лет тем, чтобы быть в состоянии сводить концы с концами и еще иметь время немного сочинять. Я имею здесь в виду работу устным и письменным переводчиком — и переводы эти, увы, не литературные, что, конечно, было бы гораздо более интересным занятием, творческим и благодарным. А эта работа меня очень утомляет, лишь иногда в ней бывает что-то действительно новое и обогащающее — в плане знаний о мире, конечно, а не языка. Начать с того, что эта работа переводчиком — рутина, это не мое. Поэтому я не перестаю думать о том, чтобы поменять ее, тем более средний возраст — самое подходящее время для этого. Но я еще не нашла, на что ее поменять, возможно, я плохо ищу, но я уверена, что-нибудь появится в подходящий момент. Я всегда любила животных, и мечтала бы работать с ними и для них. А еще я всегда хотела создать — и когда-нибудь попробую это сделать — такую организацию, скорее фонд, который бы бесплатно обеспечивал советами и подготовкой людей, члены семьи которых смертельно больны и привязаны к кровати. Потому что не все могут позволить себе нанять сиделку на 24/7, это очень дорого, а подобные обстоятельства способны сильно изменить жизнь человека. Я прошла через это, поэтому знаю, как сложно и невыносимо это может быть, как психологически, так и физически. В Болгарии такой службы нет, никто не поможет тебе с больным родителем или родственником. Здесь столько всего нужно сделать, столько вещей поменять, очень многого добиться. Моя жизнь сейчас вполне наполнена, но все равно где-то в глубине есть чувство, что я должна сделать больше. Так что я не знаю, что придет в мою жизнь, но знаю, что-нибудь точно придет.

Другие материалы автора

Александр Чанцев

​Лена Элтанг: «Все проходит, кроме удивления»

Александр Чанцев

​Хипстер Шпенглера

Александр Чанцев

​Агент Евразии по вызову

Александр Чанцев

​Дмитрий Данилов: Русское дзэнское

Читать по теме

Эй, есть кто живой? Оливье и граната

Можно сказать, что Лимонов переходит на сериалы — это уже третья книга его очерков-некрологов, не говоря о многочисленных воспоминаниях и прочих мемуарах. Но, также стоит заметить, что писатели всегда любили дописывать и апдейтить свои воспоминания, сам же Лимонов из документирования собственной жизни очень давно сделал особый жанр собственного имени.

12.10.2015 Тексты / Рецензии

​Том Голд. Я не рисую идеальные комиксы

Британский Совет привез в Россию шотландского комиксиста Тома Голда. Создатель «Лунного копа» и «Голиафа» рассказал Rara Avis о том, как космос и Библия влияют на комиксы.

06.02.2017 Тексты / Интервью

​Александр Долин. Не считаю себя настоящим хайдзином

После 26 лет жизни в Японии в Россию вернулся писатель, переводчик, поэт и профессор Александр Долин. Александр Куланов поговорил с сэнсэем о цунами малограмотных переводов, японской лирике и русской поэзии.

25.04.2017 Тексты / Интервью

​Кристофер Меррилл. Поэзия — это исследование

Недавно Москву посетил ученик Иосифа Бродского, американский поэт, эссеист переводчик и глава Международной писательской программы США Кристофер Меррилл.

07.06.2017 Тексты / Интервью