На Святки, с Сочельника по Крещение, «от звезды до воды» потусторонним силам самый разгул. Под конец года (по старому стилю), во тьме зимнего солнцеворота, когда кажется, что никогда не было и не будет уже в этих краях света, лета, тепла, истончается до прозрачного льда надежная стена, воздвигнутая между мирами видимым и невидимым. И, просочившись в трещины да полыньи в том льду, бродят по земле всякие, движимые тем же жадным любопытством к людям, что и людьми движет, когда они в мир невидимый заглянуть пытаются, выведать у беспокойного его населения запретные секреты своих судеб. Редкая девица на Святки не каплет воск, не всматривается в зеркальный коридор, силясь разглядеть суженого своего, ряженого — а и сам черт не знает, кто на нее оттуда в ответ посмотрит. Опасность подстерегает на Святки всех, кто в мир невидимый заглянуть хочет, потому что и оттуда глядят особые твари, святочная нечисть, свою корысть имеющая. Утянут, закружат, поймают на слове, а то и душу вынут взаправду — и будешь жить, как застывший навсегда герой «Жертвы» (1909) Ремизова, так удачно ухватившего в своих «страшных» святочных рассказах и сказовую манеру, пришедшую в рождественскую готику из быличек, и зловеще-двойственную атмосферу того, что вскипало пузырями земли в ноосфере в начале XX века, затмившего обрядовый, игровой ужас реальным.

Именно тогда максимально сблизились два элемента «страшных» святочных рассказов: фольклорный, посвященный сбывшимся гаданиям и встречам со странными существами, и заимствованный из западноевропейской традиции готический — со зловещими призраками, грехами предков и уединенными поместьями, хранящими страшные тайны. Чтобы вновь затем оттолкнуться друг от друга: смеяться над отечественной святочной жутью начал еще Чехов, а продолжила Тэффи, вместо будничного снижения доведя карнавализацию до предельного уровня в «Когда рак свистнул (Рождественский ужас)» (1911). Традиционный святочный рассказ с его замерзающими девочками и мальчиками Тэффи успела вытолкнуть за грань абсурда, на которой он в те годы и впрямь еле-еле балансировал, еще раньше — в «Страшном ужасе» (1909). Оба рассказа представляют собой не просто пародию, а пародийную деконструкцию: замерзающий в рождественскую ночь мальчик Коля Коньков из «Страшного ужаса» в первых же строках оказывается тридцатипятилетним дядей, а «ни мороза, ни метели в эту ночь не было, так как дело происходило в середине июля месяца». «Когда рак свистнул» повествует о положенном в праздник исполнении заветных желаний — в самом мрачном его изводе. И словно сама структура святочного рассказа, не выдержав, лопается, как полковник, которому под магический рачий свист от всей души пожелал лопнуть солдат.

А дальше ужасов будет хватать в мире видимом, русской литературе — и той, что отправилась не то в изгнание, не то в послание за рубеж, и той, что пыталась превратить себя в «инструмент» социалистического строительства, будет, мягко говоря, не до святочных гуляний, гаданий и пуганий. И зимние страшилки вернутся к нам намного позже.

Нет и в помине фольклорного хаоса, всё чинно-благородно, а сквозь ткань повествования отчетливо проступают контуры классической ghost story

Особый поджанр рождественского рассказа — «страшный» или крещенский рассказ, — возник из того сложнейшего клубка, в который сплетаются на Святки христианская и языческая традиции. Зимнее солнцестояние, Новый год — поворотные моменты, отмеченные разгулом потусторонних сил, — и Рождество, на которое в органично двоящейся славянской мифологии Бог-отец отпускает на радостях святочную нечисть погулять и вдоволь натешиться над людьми. Кроме того, промежуток от рождения до крещения — самый опасный, по поверьям, период в жизни младенца. Он еще открыт и тому миру, и другому, каждый хочет перетянуть его, беззащитного, к себе. А умерший до крещения ребенок в славянской мифологии кем только не обречен стать: безруким-безногим игошей, русалкой, святочной нечистью. Всё перепуталось в этом клубке — и возникли страшные истории, которыми так приятно пугать друг друга зимним, прямо с утра начинающимся вечером: тем более приятно, что знаешь — свет победит, солнце уже по крошечке, да прибавляется. Традиция эта распространена повсеместно, святочная нечисть — это и с завидным упорством похищающий Рождество Гринч, и вынырнувший откуда-то из альпийских пещер антагонист Санта-Клауса демон Крампус * — персонаж фольклора альпийского региона (Австрия, Германия, Венгрия и др.), антагонист и спутник св. Николая, который пугает, наказывает и уносит в мешке непослушных детей. Обычно изображается как страшный рогатый демон. .

«Страшный» святочный рассказ пришел в литературу сразу с двух сторон: из быличек о встречах «кума жены соседа» со святочной (да и не только) нечистью, о сбывшихся гаданиях — эти былички имеют мало общего с общепринятой сутью и символикой Рождества, находятся с ними как бы в разных плоскостях. И из традиции того самого душещипательного святочного рассказа, основоположником которого считается Диккенс: тут и духи, и тяжкие испытания, и мораль в финале. Нет и в помине фольклорного хаоса, всё чинно-благородно, а сквозь ткань повествования отчетливо проступают контуры классической ghost story, в которой «старый сэр Арчибальд придвинул кресло поближе к камину и неторопливо начал свой рассказ». И жанр, тоже, в строгом соответствии с внутренней сутью зимних праздников, оказавшийся меж двух миров, так и остался в этом неустойчивом положении.

...творцы крещенских кошмаров уже откровенно рассмеялись, выведя теряющий популярность жанр в область пародии

С крещенским рассказом так или иначе работали уже упомянутые Ремизов, Чехов и Тэффи, Бестужев-Марлинский, Гоголь, Одоевский, Лесков, А.К. Толстой и другие. Сначала читателя пугали слегка, с нравоучением и тем, чтобы рассказ «оканчивался непременно весело» (по Лескову), потом стали просто пугать, потом — пугать с лукавой усмешкой, как Ремизов, у которого биполярный мир святочного ужаса слился в единое целое только затем, чтобы окончательно обнаружить свою двуликость, пребывание в иной плоскости, где нет понятных нам добра и зла. И, потешившись вдоволь над читателем, творцы крещенских кошмаров уже откровенно рассмеялись, выведя теряющий популярность жанр в область пародии вслед за более «правильными», но не менее уязвимыми рассказами о трогательных рождественских чудесах.

Литературные ужасы вернулись к нам довольно поздно, а о традиции «страшного» святочного рассказа не вспоминали еще дольше. Но постепенно появились — очень, впрочем, немногочисленные, — тематические сборники и сетевые конкурсы, такие, как «Крещенский вечерок» середины нулевых или более поздний «Земля как решето». И, как оказалось, вернулась сначала лишь оболочка: представленные на «Крещенском вечерке» тексты — в основном фэнтезийные, мультипликационно-комиксовые, с атмосферой посильного нуара, не имеющие ничего общего с прежней традицией крещенского рассказа. Кроме немногих — например, «Домового» (2005) Владимира Данихнова, который переселил своих постмодернистски переосмысленных, но вполне укладывающихся в канон героев — мертвого жениха, невесту-ведьму, домового, — в современный потусторонний мегаполис, чем-то напоминающий вселенную «Гарри Поттера», но больше всего, конечно — помрачневший мир «Понедельник начинается в субботу» и «Сказки о Тройке» Стругацких. А один из победителей «Земли как решето» Павел Меджеви, напротив, в «Родной крови» (2013) уходит из современности в годы Великой Отечественной (весьма популярная, наряду с Гражданской войной, тема у авторов хоррора), превращая при этом крещенский рассказ практически в аниме с выпущенным на Святки погулять полком краснознаменных зомби.

Так как речь идет о сетевых конкурсах, большинство представленных текстов — любительские (рассказы Данихнова, Мелехиной — редкое исключение), и качество у них соответствующее. Но как представители редкого вида они уже интересны. Это чтение столь же любопытное, сколь и разнокалиберное: с какой только стороны не обходят имеющие представление об особенностях крещенского рассказа авторы подзабытую традицию, кто только не выступает в роли святочной нечисти.

...крещенские рассказы, как и считавшиеся какое-то время вымершими детских страшилки и те же былички, ушли туда же, откуда явились в литературу

И вновь жанр «страшного» святочного рассказа начинает двоиться: мелькают иностранные имена, город выглядит скорее каким-нибудь Нью-Йорком или Лондоном, чем сонно-колдовской Москвой из классической «Лафертовской маковницы» (1825) Антония Погорельского, вырастают рядом с деревнями родовые замки. Как, например, в рассказе Юлии Остапенко «Люблю тебя мертвой» (2006) — романтической балладе, герои которой живут в несколько даже утрированном антураже ghost story, со всеми положенными роковыми страстями, туманами и запретными комнатами. Или в «Обочине» (2005) Натальи Егоровой, где промозглый, «нуаровый» город, названный Москвой, очень мало напоминает столицу, а в адском баре, логове по-гангстерски ведущей себя нечисти, вдобавок играет джаз. А тяготение к рассказу от первого лица необязательно указывает на неопытность авторов, еще не одолевших «я-прозу» — в этом есть и традиция былички, рассказанной истории. В «Ингредиентах» (2005) Инны Живетьевой фэнтезийную историю рождения новой ведьмы рассказывают, перебивая друг друга, сразу два голоса. Исчезают и календарные привязки к Святкам — и прежде во многих крещенских рассказах более чем условные, призрачные. А вот в «Жаре под Рождество» (2013) Натальи Мелехиной традиционны и время (Сочельник), и место (русская деревня), но при этом ничего не остается от самой святочной нечисти. Более чем прозаическое объяснение — сельский колдун Иван Жара привиделся герою спьяну, — одновременно и делает текст пародийным, и возвращает его к изначальным традициям, «непременно веселому» финалу.

В целом сейчас всё выглядит так, будто этот зыбкий подвид святочного рассказа практически исчез, растворившись в литературе ужасов как таковой. Конкурсы, как я понимаю, больше не проводятся, свежих тематических сборников найти тоже не удалось, за исключением разве что парочки электронных. Но на самом деле крещенские рассказы, как и считавшиеся какое-то время вымершими детских страшилки и те же былички, ушли туда же, откуда явились в литературу — в фольклор. А фольклор продолжает бурно ветвиться в том числе и в недрах интернета, удобно увековеченный для исследования. Именно на тематических сайтах и форумах любителей «страшного» оседают сейчас те самые первобытно-жуткие былички о сбывшихся гаданиях и преследованиях со стороны святочной нечисти. А по соседству можно обнаружить уютно сосуществующие с ними ghost story про заморского сэра Арчибальда, который придвинул кресло поближе к камину и неторопливо начал свой рассказ. Бытование и двоение святочных ужасов продолжается.