Каждый, кто хоть раз бывал на выставке современного искусства, наверняка натыкался на объекты в стиле ready-made — когда предмет, вроде бы лишённый художественного смысла, приобретает этот смысл за счёт небольшой доработки, остроумного названия или художественный канвы. В поэзии термин ready-made не прижился, чаще говорят о явлении found poetry — когда объекты речи, не обладающие в своём родном контексте эстетической функцией, взаимодействуют с художественным семантическим полем. Звучит заумно, но на самом деле этот процесс — ровесник поэзии. Примеры такого взаимодействия можно обнаружить в стихотворениях Всеволода Некрасова, написанных ещё до возникновения самого термина * — Стихи 1956–1983. — Вологда: Издатель Герман Титов, 2012. — 592 с., 1 л. ил. Библиотека московского концептуализма.
:

Относительно небес —
Свод небес
Совсем белес

Что касается берёз —
Ствол березы
Весь белёс

А вообще-то
Осень —
Это время сосен

Бюрократические слова-паразиты и речевые небрежности (см. выделенное курсивом), попадая в плотный ряд созвучий, смягчаются, становятся человечными. Характерен для Некрасова и обратный процесс, когда поэтическая цитата (например, из стихотворения Блока) в сниженном, бытовом контексте приобретает новый художественный смысл:

Сотри случайные черты
Три четыре

Сотри случайные черты
Смотри случайно
Не протри только дырочки

Под определение found poetry легко подогнать множество кардинально отличающихся стихов, от современного авангарда до классического символизма (тот же Блок в поэме «Двенадцать» эстетизировал и перевёл в поэтический контекст целый эшелон блатных присказок). Здесь уместнее говорить не о конкретном литературном направлении, а общей идее поэзии, принимающей самые разные формы. В то же время узкая трактовка found poetry предлагает универсальный рецепт текста, поощряет «уверенность, что потенциально стихотворной строкой может быть любая фраза, любой набор слов» * — Владимир Губайловский. Искусство памяти. — «Дружба народов», 2012, № 5. . На следующем этапе заимствуются уже не фразы или цитаты, а наборы готовых смыслов, как, например, в стихотворениях Оксаны Васякиной:

Тела мигрантов плечом к плечу
В двенадцатиместном микроавтобусе,
Окна не открывают, шторы заправлены.
Они говорят, это страна свободы,
Это страна, где мы можем работать
И обнимать своих женщин где угодно,
В метро, на площадях и праздниках, это наша страна, это наша свобода.
Смерть мигрантов на рельсах.
Хлебозаводы увеличивают производство лаваша
И водки.

Он говорит, посмотри, как мусульмане
После секса себя омывают:
Сначала рот — три раза, нос — три раза и всё тело,
Чтобы не осталось сухого места.

Не остаётся места, они говорят, кругом черножопые, тупые животные,
Жрут свой хлеб, слушают своё радио, стрёмно выполняют работу —
Смерть мигрантам.

Смерть мигрантов под палящим солнцем
На свежем асфальте,
За поршнем посудомоечной машины второсортного общепита,
Поскользнувшись на рвоте подростка.

Он поёт: когда я вернусь домой,
Я привезу тебе денег, любимая Заура,
А пока я живу в двухкомнатной квартире с тридцатью нашими братьями,
Сплю с ними по очереди.
И если смерть не настигнет меня на рельсах,
Я привезу тебе вазу,
Из Москвы привезу платок.

Автор проникает в быт мигрантов, в подробности их существования не глубже, чем случайный зритель программы новостей. В стихотворении перекликаются не индивидуальные образы, а обобщённые сущности, подборки клише, порождённые медийным сознанием. Коллаж из деталей, которые не сочетаются.

Оксана Васякина обращается не к своему уникальному опыту, а к универсальному медиаконтексту, на котором строится большинство новостных сюжетов

Например, те, для кого мигранты — «тупые животные» и «черножопые», не склонны к высокопарным литературным репликам вроде «нам не остаётся места». Фраза введена только для формальной связки с предыдущими строками про ритуальное омовение, после которого «не осталось сухого места». Васякинский мигрант то жаждет свободного мира, в котором женщин можно обнимать где угодно, то вдруг вспоминает, что он ортодоксальный мусульманин, и совершает обряд очищения. Но спать с тридцатью братьями по очереди для него почему-то не харам. В России среди мигрантов тяжело встретить тех, кто не адаптировал религиозные предпочтения к нашим суровым реалиям, всё это проявляется и в психологии, и в речи приезжих, но автора подобное, видимо, не интересует. И, кстати, если лирический субъект ехал в страну свободы, где можно обнимать своих женщин где угодно, то почему «любимая Заура» осталась дома? Автору не удалось достоверно показать надежды живых, настоящих людей, их место занял усреднённый патетический образ, поэтому вступительный отрезок напоминает плохой перевод революционной листовки.

Оксана Васякина обращается не к своему уникальному опыту, а к универсальному медиаконтексту, на котором строится большинство новостных сюжетов в расчёте на примитивный эмоциональный отклик. Отсюда и клиповый монтаж (нарезка ярких кадров: палящее солнце, свежий асфальт, рвота подростка), и спекуляции (затёртая в повторах «смерть мигрантов», пафосное «настигнет», душещипательное письмо жене на родину и т.д.). Васякина решает публицистическую задачу художественными средствами. Для неё found poetry — не философия взаимосвязи между жизнью и поэзией, а набор технических приёмов, помогающих соорудить верлибр из любого материала, сымитировать переживание и спрятать в облаке тегов. То есть пойти по пути наименьшего сопротивления.

Обращение к быту мигрантов автоматически не означает, что социальный пафос неизбежен, и в спекуляции нетрудно обвинить кого угодно. Сама тема может быть мостом для перехода от частного к общему, к фундаментальным свойствам бытия, которым часто посвящена настоящая поэзия:

Про тут немногий надо понимать:
ходить нога, кричать вот этим ротом,
а этим нос дышать, а так смотреть,
а смерть холодный нехороший.

Стихотворение Линор Горалик создано по законам художественного вымысла, а не по той кальке, что выдаётся за found poetry. Имитируя неграмотность приезжего, автор находит поэзию там, где её искать не принято, а в роли художественного контекста выступает регулярный метр стиха, легко распознаваемый читателем. Образ мигранта возникает при первом прочтении; дальше замечаешь, что некоторые речевые ошибки в быту практически не встречаются, что «тут» можно трактовать максимально широко — как населяемое всеми людьми общее смысловое пространство. Спекуляции полностью исключены, и смерть приходит в конце не потому, что «птичку жалко», а как признак, который объединяет всех мыслящих существ — осознание своей смертности. И вовсе не обязательно прятаться за телевизионные штампы и жарить мигрантов на асфальте, чтобы читатель начал искать поэзию во всех проявлениях жизни и сопереживать тем, о ком он обычно не задумывается.