Пономарёв Н. Точка бифуркации. — М.: КомпасГид, 2019. — 344 с.

Марина всю зиму носила дурацкую куртку невнятной зелёной расцветки, которую, кажется, кто-то уже много лет надевал до неё. Всю зиму она согревалась Ремарком и крепким дымящимся чаем. В «Беляшной» всегда покупала пирог, в маршрутке смотрела в окно. Однажды она заболела, но вместо лекарств принимала стихи, которые ей, вопреки всем прогнозам врачей, помогли. Ей нравились книги, которые Стейнбек писал до войны, и смелые птицы, летевшие в лютый мороз над её головой. И ей бы хотелось отправиться с ними, но только не так, чтобы сразу надолго: нельзя же оставить здесь папу, совсем одного, как сделала мама два года назад, — а так, чтобы только туда, в город Гаммельн, где жил Крысолов, и тут же обратно, домой, вот сюда. Марина жила в Цветнополье, где каждое утро садилась в автобус и ехала пять с половиной минут, во время которых другой пассажир, сидевший поодаль, на заднем сиденье, смотрел на неё, изучая, гадая, лениво мечтая, пытаясь понять, кто эта девчонка, с большими глазами и странной манерой всё время молчать. Ему было столько же лет, как и ей, а звали его Тимофей. Но он одевался тепло и красиво, и выглядел модно, и был бесподобен, успешен в учёбе, задумчив с гитарой, роскошен во фраке, танцуя квикстеп, аргентинское танго, фокстрот и, конечно же, медленный вальс, — и знал, что так думают многие в мире, который он выстроил вместе с друзьями, чтоб жить-не тужить, подчиняясь сурово-простому режиму. И мир этот был не особенно плох: надёжен и весел, заполнен делами, заполнен мечтами, заполнен собой, — он был неизменен, как школьный звонок на урок, как тот бутерброд, что съедаешь на завтрак, как летнее солнце, каникулы, планы на следующий год. Он был, как потом оказалось, так... странен, так... грустен, так... пуст. А главное — страшно далёк от волшебного, «дикого», глухо закрытого мира Марины, где пахло календулой, чаем, картошкой, страницами старых потрёпанных книг, где мало смеялись, где больше молчали, где жил Крысолов и всегда, то есть вечно, был намертво выключен звук.

Тогда ли, в конце ноября, когда он узнал, наконец, что она не «кукушка» — ну, то есть не дура, а просто глухая — и вправду «глухая тетеря»? А может, чуть раньше, ещё в сентябре, когда обнаружил, что в тёмных глазах, обращённых к окну, мелькают не только дворы да заборы, а что-то ещё, неизвестное даже, живые пейзажи, картины дремучих лесов? А может, позднее, когда они встретились с ней у притихшего в зиму фонтана, когда заглянули в кафе, когда рассказали друг другу о том, что считали особенно важным? Когда же — когда это с ними случилось? Когда вдруг на ровной дороге возникла та самая кочка, точнее, особая «точка»? Когда пешеход выбирает, куда ему нужно свернуть, ещё, вероятно, не зная, что он не вернётся назад, что он вот сейчас выбирает свой жизненный путь?

У каждого месяца года имеется свой саундтрек: дождливый и шепчущий что-то, шуршащий листвою октябрь, вздыхающий тяжко ноябрь, неловкий, как скрип у качелей, декабрь, свистящий ветрами, уютно-морозный январь... Его невозможно «услышать», когда не умеешь «читать». Вы спросите: что это значит? Что в слове «когда» куда больше значений, чем в «где», или «кто», или «сколько». Что слух как-то связан с фантазией и с жаждой познания мира. Что фраза «глухая тетеря» — ошибочна, лжива, нелепа и зла, поскольку тетери в любой месяц года, в отличие от глухарей, влюблённых вот в этих тетерь, свой тонкий и развитый слух вообще никогда не теряют. Что мы зачастую не знаем, насколько же громким окажется эхо не сказанных вовремя слов. Что в мире есть что-то такое, что нас заставляет любить... Что всё это надо осмыслить. Что нужен, наверное, год, в котором поместится чёртова дюжина месяцев, звучащих так тихо, чтоб слышала даже Марина.

«Марина не герой...». Она взялась из «ниоткуда» и в «никуда», наверное, уйдёт

Из этих дорожек, из этих развилок, из музыки, созданной каждым из месяцев самого длинного года, рождается повесть, которую «пишет», увы, не Марина. Она — лишь её персонаж, которого автор сюда, в свою личную книгу, не так уж и редко, не так уж и часто, а просто на время впускает: он с нею порою играет, порою молчит, а порой говорит, а после — прощается и возвращается к жизни. Привычной, обыденной, жизни. Хотя, может быть, его книга была бы полнее, волшебнее, больше, когда бы он ей разрешил насовсем в ней остаться, когда бы он дал ей такое же слово, какое он дал Тимофею? Навряд ли ответ на столь странный и, в общем, не слишком корректный вопрос существует в природе. Но он возникает по воле той странной природы, в чьих правилах сам Тимофей так страшно хотел разобраться, когда осознал, до чего же мала вероятность того, что обе прямые, его и Марины, когда-нибудь пересекутся. И всё же они повстречались — так нежно столкунувшись в решающей точке, которую кто-то из них, из причастных к истории, стал воспевать. А что до вопроса, то он безответен, поскольку мы точно не знаем, кто именно пишет о точке.

Наверно, дело в том, что он, «певец» той самой точки, описывает будни Тимофея, как Николай Пономарёв — как вдумчивый писатель, как зоркий наблюдатель, как взрослый человек, романтик и мечтатель, но не участник, то есть не герой событий, не тот подросток, что однажды вдруг решился рассказать о проходящей мимо жизни и друзьях, о танцах и о школе, о шалостях, волнении, влюблённости и тех неясных, непонятных ощушениях, которые, как думалось, могли весь мир перевернуть. Меж тем, Марина говорила, что миру можно разорваться, как петарде, и улететь сквозь «чёрную дыру» — да только это не случится, хотя вы ни за что не отгадаете, какой ответ она вам даст на ваше «Почему?». И на вопрос о том, что Тимофей «нашёл в глухой девчонке», живущей в «маленьком посёлке», без телефона, без кино, без тёплой куртки и сапог, ответ, в конце концов, даёт не он — воссозданный писателем рассказчик, а тот, кто прячется за ним.

«Марина не герой...». Она взялась из «ниоткуда» и в «никуда», наверное, уйдёт. Она не слышит даже то, что говорит ему сама. Не знает, как звучат их голоса. И значит, он о ней в каком-то смысле знает больше, чем она? И значит, никогда его всего ей не удастся оценить, понять совсем и до конца и полюбить? И значит, эта девочка права, когда сворачивает в сторону незнания, вместо того, чтобы отправиться в страну таких же одиноких, как отец, несчастных, кем-то брошенных созданий? Права и не права одновременно. Ведь мир и вправду никогда не разорвётся, и ничего-то с ним плохого, как, впрочем, и хорошего, конечно, не случится, когда она зажмурится, когда на время отвернётся. Да только вряд ли Тимофею тут известно больше, чем Марине, — о ней самой и о себе. Хотя о том, кто в этом «виноват»: герой или писатель, — сказать уверенно нельзя. Но вы читаете ту книгу, которую как будто «пишет» Тимофей, а значит, принимаете условия игры, где персонажу доверяют в той же мере, в какой обычно доверяют человеку, создавшему однажды не только персонажа, но и книгу, а также всю эту игру. Однако вам порой как будто кажется, что автор вовсе не забрался на пригорок, на ветку дуба или, может быть, забор — на ту вершину, где царит покой и где ему прекрасно виден каждый свой герой. Порой вам кажется, что он как будто бы стоит за Тимофеем и тихо, но настойчиво подсказывает «правильные» фразы, советует, что делать и не делать. Конечно, он ужасно хочет, чтоб вы его героя полюбили, — и сочиняет тот забавный эпизод, где Тимофей подговорил кассиршу в обувном наврать Марине, будто зимние кроссовки, которые она померила, на самом деле стоят в семь раз меньше, чтобы купить их самому, или «велит» ему часами ждать её у дома, на морозе, хотя, пожалуй, в этом глупом, но, безусловно, романтичном ожидании упрямства всё же было больше, чем любви... А может быть, вибрации любви способны уловить лишь те, которые готовы слушать пальцами, глазами, сердцем, разумом, а не одними лишь ушами — такие, как Марина, совсем незнающая песен её любимых свиристелей, бегущая по лужам, сквозь шум дождя туда, где эти птицы оглушительно кричат, смотрящая на них во все глаза, чтобы хоть что-нибудь понять... Вы скажете: «А как же Тимофей?» Наверно, он был нужен для того, чтоб объяснить ей шум дождя, «мурлыканье кота» и эти песни. В то время как она, и лишь она одна, могла бы объяснить ему себя и красоту дождя, кота, синицы, воробья, стихотворения, молчания и даже этого незнания всего — и самое прекрасное, что можно отыскать не только в этом мире, но в этой самой книге, где для любви придумана единственная цель. Единственная стóящая цель.