Теллеген Т.Не все умеют падать. / Пер. с нидерл. И. Трофимовой; ил. И. Олейникова. — СПб.: Поляндрия Принт, 2019. — 120 с.

В тот серый день, клонившийся к закату, она устроилась на ветке, изящно свесив ножки, обутые в курносые ботинки, и пышный ярко-рыжий хвост. Письмо, которое осталось незаконченным, унёс подувший ветерок. У белки было хмуро на душе. Она подумала: «Вот здорово бы было придумать что-нибудь», — и, вздрогнув, огляделась, поскольку ей внезапно показалось, что рядом кто-то есть, и этот «кто-то» тоже хочет придумать «что-нибудь». И что бы там внутри кавычек ни пряталось от глаз — и белке, и тому, кто, как ей чудилось, и вправду находился где-то рядом, конечно, было ясно, что это — что-то важное и что-то очень странное, действительно хорошее, а вовсе не «приятное», и пусть необъяснимое, и пусть чуть-чуть печальное, но, главное, живое: вот именно такое, которое порой зовут «особенным»... А что случилось после? Вы знаете: вообще-то, ничего. Настала ночь, и лес, в котором жили звери, окутала густая тишина. Все спали. Теллеген молчал. Наверное, он думал, что лишними словами так просто всё испортить — как в жизни, так и в книге, и что ему не нужно говорить, что этим «кем-то» рядом с белкой, вообще-то, был он сам.

Хотя истории, которые попали в эту книгу, и не были как будто бы придуманы, а просто вдруг подхвачены порывом северного ветра или подслушаны у леса, где слон на ветке бука танцует вместе с белкой, а лягушонок убеждён в своём бессмертии, сверчок торгует списками подарков, мышь успокаивает льва, а муха просит паука о дырке в паутине, и муравей хранит в коробочке счастливые моменты. Наверное, вы скажете, что это странное соседство немыслимо не только в жизни, но и в книге, и что предел имеется у каждой «невозможности», что лучше бы фантазии порой прислушиваться к фактам и логике развития событий и что реальные размеры персонажей навряд ли им позволят друг с другом говорить и танцевать. Но только Теллеген способен доказать, что всё это не так уж очевидно, не так уж явственно, не так уж несомненно. Ах, ну, конечно, слон немножко больше белки, а белка, даже сидя, немножко больше муравья, а муравей крупнее, чем сверчок, и лягушачий век, пожалуй, будет покороче черепашьего. Однако, с точки зрения луны, которая за ними наблюдает по ночам, или похожего на ёжика, медово-сливочного солнца, которое на них взирает днём, все эти существа примерно одинаковы. А время, что им всем отпущено природой — четыре месяца или пятнадцать лет, промчится с той же скоростью, какую развивает несущийся с мячом к пустым воротам слон. Всё относительно и всё возможно. Ведь мы не знаем точно, в чём измеряется «немножко». Проходят пряничная осень и чайная зима, цветочная весна и грушевое лето, проходят пятничное детство и бледно-розовая юность, сиреневая зрелость и выцветшая старость — а мы так и не можем распознать величину имевшего для нас значение предмета, произошедшего давным-давно события, никак не отпускающего чувства. По мнению жука, лечившего зверей в лесу у Теллегена, прошедшая осмотр черепаха была «немножко счастлива» и приблизительно на столько же несчастна. Вердикт жука поверг её, привыкшую к сомнениям, то ли несчастную, то ли счастливую, но неизменно молчаливую и героически необъяснимую рептилию, в особенно глубокие раздумья, которые, как водится, закончились ничем. Но, бог мой, сколько там, за этим теллегеновским «ничем», скрывалось тайн, предчувствий и догадок, бессильной ярости и гнева, сверканья глаз и любопытных вздохов, поэзии и той особой «всячины», которая тревожит и пугает, внушает трепет или нежность и тащит за собой всё новые и новые вопросы.

Зачем слону карабкаться на иву? О чём тоскует муравей? С кем бы хотел на время поменяться местом осьминог? Случаются ли грозы под водой? И правда ли, что их самих никто не выдумал, что всё это реально: деревья и река, большие облака и чьи-то голоса, которые доносятся из домика в кустах, и те слова, которые они произносили, признания в нехватке теплоты и данные под старым дубом обещания друг друга никогда и ни за что не забывать? Они подолгу морщат лоб, стараясь отыскать достойные ответы, — меланхоличные герои Теллегена: «немножко храбрый» муравей (который как-то заболел, а на вопрос, в чём кроется причина его недомогания, с несчастным видом отвечал: «Мне, кажется, чего-то не хватает», и тихо попросил пришедшую проведать его белку сказать ему, что он «ужасно храбрый») и страшно одинокий лев (который как-то раз услышал свой обычный «рык» со стороны и принял для себя то судьбоносное решение: отныне лишь пищать, как мышь, и не рычать, как прежде), мечтательный и пылкий слон (который каждый день раз восемь падает с деревьев: то с ивы, то с ольхи, то с тополя, то с бука, — чтобы сравнить свои полёты, приземления, бесчисленные шишки, ощущения) и сумрачная цапля (которой так хотелось хотя бы раз упасть — легко, непринуждённо, забавно и бездумно — ну, как-нибудь, неважно даже как, а просто так, как те, кто и не думает о том, как это сделать), и все-все-все другие, похожие как будто бы на нас. Наверное, поэтому художник Олейников рисует их такими, какими мы могли бы быть, родившись не людьми, а птицами, зверями, насекомыми... А может, это просто дети?

Им тоже больше нравится играть, чем заниматься чем-нибудь другим, воображать себя такими, какими хочется побыть, переноситься мыслями туда, где, как им кажется, намного интереснее, чем здесь, и танцевать, закрыв глаза, под музыку и без неё, и отмечать чужие дни рождения, и ждать свой собственный, как будто это чудо. Им тоже хочется порой куда-нибудь уйти — красиво, как в кино, значительно, как в книге, — а через пять минут вернуться, с довольным выражением лица, сознанием чего-то нового, большого и серьёзного и возгласом: «А вот и я! Вернулся! Я вернулся...». Им тоже хочется порой попасть в ужасный переплёт, подвергнув жизнь опасности, которой после можно будет щеголять, укутавшись в любимый тёплый плед, и скромно хвастаться, устроившись в гостях на мягком стуле у окна за чашкой травяного чая... В конце концов, им тоже надо знать, куда себя вписать.

Когда сверчок, чуть выпятив от гордости свой кругленький животик, с апломбом замечает, что он стрекочет и поэтому является сверчком, а лягушонок — его друг — со смехом говорит, что лягушонком его делает умение пронзительно и мелодично квакать, вы вслед за молчаливой черепахой, похожей на печальную старушку, чьи мысли крепко заперты под панцирем и редко видят белый свет, с привычной для неё и множества людей тревогой пытаетесь ответить на вопрос, который кажется таким простым и в то же время сложным. Что делает нас теми, кто мы есть? Однажды слон вдруг понял, что он как будто и не он, если во что-то умудряется не врезаться, не «ойкнуть» и не грохнуться.

Порой герои этой книги взрываются, взлетают или плавятся: то есть взаправду, а не образно, что, впрочем, тут, внутри волшебной сказки, почти одно и то же, поскольку Теллеген, как им же выдуманный жук, работавший врачом, легко и быстро оживляет те желания, стремления и мысли, а также состояния, которые, как правило, задёрнуты от глаз большим и плотным покрывалом. Никто не знает, что там скрыто. Никто его не поднимал. Никто не утруждал себя заглядывать в такую глубину и темноту... Никто, за исключением Тоона, который как-то раз покинул выдуманный лес и прыгнул прямо в море, где здраво рассуждавший осьминог мечтал о том, что мы зовём нормальным, где не было китов, но всё ещё звучали когда-то ими созданные песни, где каракатица, укрывшись от медуз в родной пещере, беззвучно плакала в свой день рождения. Как и в другие дни рожденья, случавшиеся прежде, к ней только скат и приплывал: съедал почти весь торт, по ходу замечая, что тот немного горьковат, и удалялся по делам, оставив именинницу одну — с проклятой, неотвязной, гонимой и желанной мыслью в голове. Когда-нибудь — самой себе твердила каракатица в тот миг — я непременно крикну: «Эй, ну, где же вы?». И ей ответят: «Здесь! Да вот же мы! Мы здесь!». И тут же спустятся на дно, и будут танцевать, и петь, и поздравлять! Однако каракатица молчала... Из года в год она молчала, давясь от горя, от обиды, от этой грустной темноты, которые, пожалуй, не так уж и ужасны в сравнении со страхом, рождённым от предчувствия, что если она всё же крикнет, то не услышит ровным счётом ничего...

Таинственность того, что происходит под водой, под покрывалом из опавших листьев, под самым носом у людей, под этим горестным нагромождением иллюзий, в пронзительно абсурдных, неимоверно «странных» и прекрасных сказках Теллегена как будто обретает совершенство. Она не сбрасывает кожу, как старая змея. Она отлично понимает, что если это сделает, то вмиг утратит имя, утратит свою сущность, утратит интерес, который возбуждала. Поэтому таинственность молчит — молчит, как белка в ожидании письма от муравья. И это говорящее молчание так деликатно и весомо, что пробираться сквозь него становится ужасно, то есть «немножко» интересно: как разговаривать со старыми друзьями, которых больше нет и по которым ты скучаешь каждый день. А персонажи Теллегена — любители «немножко» помолчать. И ту таинственность, которую они благодаря сеансам этого молчания обыкновенно излучают, наверно, можно объяснить их нежеланием вести пустые разговоры: о том, кто сколько заработал, и что за мерзкая погода, и как бы отдохнуть от этой утомительной работы. В отличие от нас, они друг с другом говорят о том, чего ещё не знают: об океане, например, или коричневой лакрице, капризах памяти или запасах мёда, о том, как жизнь порой копирует их сны, или о снах, напоминающих мечты, о том, во что и вправду стоит верить, или о том, как научиться тихо топать, светиться, словно солнце, сиять, как гладь воды в лучах луны, как правильно плескаться, и падать в нужный миг, а также прыгать выше звёзд, висеть на облаках и размышлять. В отличие от нас, они не просто что-то громко, но как бы между делом сообщают, надеясь получить взамен похвальный комментарий и вызвать одобрение, а, может, восхищение, а, может, даже зависть. Им, кажется, куда важнее всего лишь поделиться: сравнить свои открытия, свои предположения, сомнения и страхи, — чтоб вместе разобраться в сложнейшем механизме, заложенном в устройство для них придуманного мира. И разве это «странно»? Абсурдно или дико? И если вдруг вам хочется сказать: «Конечно, нет», — то вы, наверно, понимаете, что подлинная «странность» этой книги заключена в том «странном» обстоятельстве, что каждый из её героев уникален. Вселенная жука, всегда обременённого заботами, так бесконечна и огромна, что иногда его пугает, как будто это засуха, как будто это темнота... Хотя, вполне возможно, что так оно и есть, но кто же сможет дать ответ? Уж точно не оса, которая однажды стащила с небосвода солнце и спрятала его к себе в коробку, как собственность, заначку или клад. У черепахи тоже спрашивать не стоит. И у пчелы, у осьминога, у медведя. Зато улитка, не колеблясь, вам ответит, что ей доподлинно известно: она сама и есть вселенная, она и дом, они вдвоём, вот так-то, очень просто. И может быть, она права? Пожалуй, что «немножко» да. Хотя у муравья на этот счёт имеется своя теория: он полагает, что вселенная когда-нибудь закончится, как праздник или путешествие, как он и белка, как орешки, как сливки или мёд, которые они так страстно любят вместе поедать. И каждый голос в этом хоре, манера фантазировать, привычка вспоминать — настолько же неповторимы и осмысленны, насколько узнаваемы, забавны и трагичны, но главное — близки.