Шмидт А. Ничейного отца дети: Из жизни одного фавна. Брандова пуща. Черные зеркала. / Пер. с нем. Т. Баскаковой. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. — 648 с.

«Лучшее — враг хорошего». «Лучше меньше, да лучше». Вот такими прибаутками хочется сопроводить издание трилогии Арно Шмидта «Ничейного отца дети» на русском языке. «Издательство Ивана Лимбаха» в данном случае явно перестаралось.

Читатель вместо обычной книги получил что-то вроде тома из серии «Литературные памятники». Основной текст сопровождается стостраничным пояснением переводчика и комментариями на двести страниц. Возникает вполне логичный вопрос: для чего в этой книге помещены сами романы? Соблазн ограничиться знакомством со вступительной статьей и пролистать, не глядя, потерявшийся среди громадного справочного аппарата текст автора, слишком велик.

В академических, научных изданиях произведение умирает. Оно превращается в объект культа, поклонения, в священную реликвию. Недосягаемый и непонятный для человека авторский замысел становится поводом для упражнений в филологической схоластике со стороны посредника-переводчика или какого-нибудь литературоведа со степенью.

Хотел ли антиклерикал Арно Шмидт оказаться в позиции литературного бога? Есть ощущение, что издание входит в явное противоречие с его мировоззренческой позицией. Книгу, может быть, следовало издать без комментариев и с небольшим предисловием или послесловием. Читатель сам разберется. Не надо водить его за ручку. Тем более что самому Арно Шмидту было глубоко наплевать, на то, понятно им написанное или нет. «Думал ли я о „читателях“ вообще?? — Не-е!! (Такого понятия для меня не существует)».

«Издательство Ивана Лимбаха» слишком подумало о читателях. Открывая томик, вместо Люнебургской пустоши попадаешь в душную музейную залу с негласным напоминанием «руками не трогать!», «осторожно — шедевр!». «Ничейного отца дети», действительно, шедевр, но провокативный, скандальный, который требует полемики, живого обсуждения, а не отношения к нему, как к святым мощам: поклонились — и забыли, ну его, сложно.

Статья Татьяны Баскаковой, сопоставимая по размеру с любым романом из трилогии Шмидта, создает громадные проблемы уже не столько для читателей, сколько для рецензентов. Что можно сказать в присутствии такого специалиста? Любому, кто берется за рецензию остается либо забыть содержание послесловия Баскаковой, дабы не впасть в пересказ, либо вообще его проигнорировать.

...единица — умна, человечество — беспросветно глупо

Впрочем, можно пойти другим путем. Герой «Черных зеркал», последней книги трилогии, поклонник античных греков отправляет письмо профессору Джорджу Р. Стюарту (он же по совместительству автор романа «Земля без людей», с которым Шмидт полемизирует) в духе казацкого послания турецкому султану. Отчего не написать нечто подобное в качестве ответки любителю антиквариата, обратив внимание на ряд моментов, опущенных в сопроводительной статье, увлекшейся литературными аллюзиями? Шмидт с высоты веков говорит свое «фи» современности. Но насколько неприязнь, выраженная в изощренной художественной форме, приподнимает его над примитивным XX столетием? Так ли автор, заигравшийся в литературные переклички и аллюзии, любитель романтизма и классики, поэт-одиночка, далек от актуальной проблематики? Зачем вообще обычному человеку, не испытывающему благоговения перед древностью, привыкшему иметь дело с книгами, а не с современной версией Розеттского камня, брать трилогию в руки?

Для начала определимся: о чем все-таки пишет Шмидт? Тема вечная — человек и человечество. Все книжки об этом. Различие в способе решения дилеммы «казнить нельзя помиловать». По Шмидту запятая ставится (самим родом людским) после первого слова: «Человечество вот уже несколько тысяч лет вертится по одному и тому же замкнутому кругу глупостей, ошибок и преступлений, не становится ...умнее, а только...- проницательнее, образованнее, остроумнее; но мудрее — никогда». Род людской распадается на два вида и соответственно две стратегии социального поведения: «Бараны же всегда покорно подставляли свои глупые головы, чтобы „пастухам“ было удобно их стричь; — при этом дураки продолжали, как ни в чем ни бывало, откалывать свои дурацкие фортели. А умные, как только у них появлялась такая возможность, уходили куда подальше и становились отшельниками».

То есть общая мировоззренческая установка понятна: единица — умна, человечество — беспросветно глупо. Действие трилогии разворачивается в следующих, сменяющих друг друга декорациях: война, послевоенное крушение смыслов и общества, земля без людей после применения атомного оружия. Наиболее полно концептуальный тезис обрисован, конечно же, в первой книге. Нацистская Германия и все знакомое: народ и партия — едины, фюрер придет — порядок наведет, монотонное, серое, правильное партийное искусство и молодежь, сбивающаяся в стаи, полуграмотный троешный гитлерюгенд. Против всего этого, понятное дело, мыслящая личность: правая рука в ритуальном приветствии, левая сжата в кулак. «Я оставляю за собой право на любые действия против государства!»

Трилогия Шмидта носит антигуманистический, антихристианский характер

Весь ужас бравурно-тоталитарной жизни описан Шмидтом блестяще, исчерпывающе, в деталях и нюансах. Подлость, ложь, подхалимство, подозрительность. И невероятное, отупляющее тщеславие. Напоминание и предупреждение читателю: так было, так будет.

Народ жаждет величия и орденов. Интеллектуал («умный») дистанцируется от реальности. «Таракан как в стакан попадет — пропадет». Дистанция принципиальна, и, помимо всего прочего, имеет изначальный, метафизический характер. Наверное, это тоже учтено в необычной форме текста, распадающегося надвое — субъективное и объективное, мир индивидуального восприятия и социального факта: «Травля, развязанная против Мемельского района (22-часовые новости): как долго это еще будет сходить им с рук?!».

В первой части трилогии — «Из жизни одного фавна», кажется, что все дело в социальных условиях, в неизбежном раздвоении личности под давлением обстоятельств. Вот здесь — показная лояльность тоталитаризму нацистского разлива, а тут — свободная стихия мыслей, чувств и оценок. Замыленное, усредненное, серое восприятие, конформистское поведение оттеняется уникальностью внутреннего мира. Личность спасается. Это должно пробуждать сочувствие. А вызывает отторжение. Постоянная фига режиму и людям в кармане героя не делает его благородным рыцарем.

Постепенно начинаешь понимать, что подобное поведение вполне гармонирует с нацизмом. Оно не только результат, но и повод, причина. Ну да, не время для интеллекта. Но так ли важно, в чем мир не испытывает потребности? Главное, что сам интеллект обращен к действительности. Исключая ум и умных из реальности, мы открываем дорогу нацизму.

Впрочем, дело не только в этом. Одинокий интеллектуал не сегодня-завтра может стать в ряды нацистов. Тоталитарные идеологии порождены не массами и держатся не только на народном восторге, но и на изощренных методиках, разработанных интеллектуалами. Тоталитаризм, при всей кажущейся примитивности, насквозь рационален, он стоит как раз на сочетании глубокого цинизма и высокой романтики. Презрение к толпе, сотворение толпы. Если массы нет, над кем возвышаться? Рефлексирующие герои трилогии Шмидта заражены бациллами тоталитаризма: та же отвлеченная мечтательность, углубленность в свое эго, упоение прошлым, эстетика смерти. Единственное спасение в этой ситуации для интеллектуала — стать интеллигентом. Без хождения в народ, без розовой водицы гуманизма, без любви и милосердия, индивид уже готов встать в строй или возглавить его.

Герои Шмидта не желают быть спасителями

Образ усомнившегося интеллектуала — опоры тоталитарной машины, давно уже превратился в литературный штамп. В нем просыпается воля, и он становится либо спасителем, либо жертвой.

Герои Шмидта не желают быть спасителями. Они уходят, отстраняются, становятся отшельниками. Поэтому его трилогия переполнена высокомерием бесплодного интеллекта, растрачивающего себя на пассивное созерцание, духовное плюшкинство (старые письма, дневники, отчеты — о, сколько всего!). Понимание ради понимания — вот чем занят интеллектуал.

Шмидт последователен в своем пессимизме. Толпа низка, а одиночка бесполезен. Но то, что интеллектуал, подобно скупому рыцарю, кичится своей мудростью, не меньшая, а может быть даже большая глупость, чем погружение в массовое идеологическое безумие. Немецкий народ голосует за триумф воли, а не за мысль, потому что ему не достает интеллекта. Интеллектуал выбирает добровольную изоляцию, потому страшится проявлений воли. Отказываясь от всякой практики и созидания, он занят методичным самооскоплением.

Да, это личный выбор. И кто мы такие, чтобы судить героев Шмидта, попавших под каток истории? Но в глобальном масштабе позиция отстраненного наблюдателя ведет к гибели человечества. Мир сгорит в пекле атомной войны, выживут лишь тараканы. Есть такая теория. В третьей части трилогии, «Черных зеркалах», от человечества остается одинокий интеллектуал.

«Ничейного отца дети» — своеобразная хроника апокалипсиса

Трилогия Шмидта носит антигуманистический, антихристианский характер.

В ней отсутствует корневая, центральная для всей мировой литературы идея Спасения. «Ничейного отца дети» — своеобразная хроника апокалипсиса. Все вроде бы идет в соответствии с логикой священной истории. Но «Черные зеркала» — постапокалиптика без Страшного Суда и обновленной земли. Впереди конец, тупик, небытие. «Но таракан не ропщет!» Шмидт во всех трех романах последовательно отвергает традиционные подпорки идеи Спасения: прогресс, преображение (мира и человека), человеческую общность. Первое для него связано со слоновьей поступью Грядущего Хама, второе вообще невозможно («суета сует и нет ничего нового под луной»), а третье интерпретируется как продолжение и развитие низменных человеческих инстинктов (та слабина, которую чуть не дает охваченный влечением к женщине герой-одиночка в финале «Черных зеркал»).

Можно было бы восхититься завершенностью авторских построений, если бы не одно «но»: гордый интеллектуал вовсю пользуется достижениями ненавистного ему прогресса. В этом проявляется двойственная природа мыслящего индивида: «все наше хают и бранят, а сало русское едят». Интеллектуал — это собиратель, падальщик. Контраст примитивности его бытовой жизни и тончайших переливов мысли, элегантных пируэтов поэтической фантазии — на протяжении всей трилогии. Эстет, ценитель классики и романтизма, скрупулезно подсчитывающий количество кофе, картошки, составляющий перечень имеющихся в поле видимости предметов. Бюргер-романтик. Живое подтверждение небезосновательности ярлыков «паразит», «говно нации». Саморазоблачительная бесполезность, непродуктивность его «мудрости» не позволяет оценить использованную Шмидтом диспозицию индивид — толпа в категориях «хорошо — плохо».

Человечество безнадежно. Толпа ли, личность — не имеет значения. Приговор окончателен и обжалованию не подлежит. Подобное заблуждение с максимальной полнотой выражено в романах Шмидта, завораживающих своей мрачной атмосферой. Но красота — недостаточное подтверждение истинности. Бытие шире эстетики. «Ничейного отца дети» так и останутся достоянием литературы, отрадой любителей изящной словесности. Мир будет внимать несовершенному Хемингуэю, Фолкнеру и их последователям. Он будет двигаться вперед и дальше, а не тосковать по вымышленному золотому веку. Жить, созидать, а не рыться в запыленных архивах и читать письма мертвых людей. Мир спасает бокс, футбол и лотерея. Такова горькая и неприятная правда бытия. Шмидт, вероятно, вполне понимал это и изо всех сил, как мог, противопоставлял подобному осмеянию интеллекта силу заблуждения. Отчаянная борьба красоты и жизнерадостности, гордого одиночества и тепла человеческого стада. Но мы, конечно, помним, спич о высокой себестоимости некоторых ошибок. «Ничейного отца дети» — ошибка как раз из этого ряда.