Морозинотто Д. Знаменитый Каталог «Уокер&Даун». / Пер. с ит. Л. Криппы, А. Тигай, Е. Орловой, Т. Быстровой; под общ. ред. Т. Быстровой. — М.: Самокат, 2019. — 384 с.

О чём ты мечтаешь? Что нужно скорей подарить для той самой улыбки, которая, точно фонарик в ночи, тебе освещает дорогу? Чего тебе тут не хватает? Что ценного можно там где-то найти, поймать, подобрать, ухватить, обменять и купить? Ты морщишь свой гладкий доверчивый лоб. Ты, кажется, сам ещё толком не знаешь... А может, и знаешь, да только не хочешь сказать? Ты просто робеешь, как многие дети, признайся, ведь это же правда? Неправда? Конечно, неправда... Тебе незнакомы дрожание рук и красные пятна стыда на щеках. Ты малый не промах, отважный и шустрый — из тех, что за словом в карман не полезут. Так в чём же причина? Наверно, ты просто не хочешь открыться тому, кому ничего неизвестно о вашей таинственной маленькой банде, попавшей в довольно большой переплёт. А может, об этом-то ты и мечтаешь: о редкой возможности всё рассказать и быть не наказанным, как провинившийся раб, а просто услышанным, понятым, принятым — и вроде бы даже как будто счастливым?! Ну что ж, если так, то это богатство в конверт не положишь. Его невозможно потрогать, доставить по почте, как новую шляпу, бумажник, ириски, носки, револьвер и часы. Его не найти даже там, где, казалось бы, сыщется всё: среди сотен тысяч вещей, которые Уокер&Даун любезно всем нам предлагают у них заказать. Ты знаешь об этом, поскольку давно изучил Каталог. Да если бы даже оно там и было — такое богатство в шкатулке, что сам смастерил, конечно, не спрячешь. Поэтому там у тебя и лежат лишь кусок деревяшки с какой-то чуднóй гравировкой, орлиное пёрышко и наконечник индейской стрелы, которую ты как-раз обнаружил в байу — огромном зелёном болоте, где водятся змеи, зубастые щуки, креветки, медведи, лягушки и тучи голодных, размером с кулак комаров, где цапля нахально садится на тёмно-оливковый нос крокодила, прикрывшего глаз под предлогом сиесты, где можно свалиться и сгинуть под толщей песка и клейкой коричневой жижи, где очень опасно, особенно ночью, и где, уж конечно, не стоит играть в отважных ковбоев и мудрых индейцев, преступников или шерифов. Нормальные мамы и папы сюда своих отпрысков точно не пустят. Но ты-то ведь вовсе на них не похож — на этих детей, что не думают даже, чего им хотелось бы больше всего, а только и делают то, что положено делать, по мнению папы и мамы, святого отца и директора школы. Но ты-то ведь мальчик без папы. Ты мальчик из банды. Ты мальчик, которого ждут не дела, а свершения, подвиги и чудеса, открытия, слава и деньги! Ты мальчик, который сбегает из дома, используя те же уловки и те же приёмы, что твеновский Том, не зная, конечно, об этом, поскольку читать ты не очень-то любишь: тебе больше нравится плыть на каноэ, орудуя длинным веслом, как волшебным копьём, стрелять из рогатки, носиться по лесу и чувствовать силу, уверенность в мышцах, в руках и в ногах, в этом славно устроенном теле, в себе — в Те Труа, и, конечно, в друзьях — таких же, как ты, членах банды из дельты реки Миссисипи...

Однако тут, конечно, надо бы признать, что остальные члены банды не слишком на тебя похожи, Те Труа. Вот взять, к примеру, Эда. Кого ты видишь, опиши. Что-что? Ну, да, твой самый лучший друг — худой, как жердь и вечно бледный, очкарик-Эдди, «книжный червь», который, правда, самого себя с упрямством пастыря уже давным-давно зовёт «шаманом», а между тем, в отличие от всех, живёт совсем не на болоте, а в самом лучшем и богатом доме, среди зеркал, подушек, мягких кресел, среди десятков толстых книг в изящных переплётах, стоящих в ряд на полках в отцовском кабинете, и не питается лягушками да травами, растущими вдоль берега байу, а ест те блюда, что готовит их прислуга, под чутким руководством строгой мамы, которая к тому же всегда следит за тем, чтоб сын её не простужался и выглядел прилично, не пропускал занятий в школе и не водился с «нехорошими детьми». А ведь Жюли — ваш общий друг, важнейшее звено секретной банды — как раз относится к числу таких детей, которых мама Эда, а также мамы всех других детей в округе считают «нехорошими». Хотя они её, естественно, не знают. Никто, кроме тебя и кроме Эда, не знает настоящую Жюли — красивую и смелую Жюли... Жюли, умней которой даже не найти. «Железную Жюли», которая самой себе не разрешает плакать. Ту хрупкую Жюли, по прозвищу «Жужу», которую никто, ничто и никогда на свете «не сломает»: ни мамины придирки, угрозы, обзывательства и постоянные шлепки, пощёчины, тычки, ни то, что этой женщине — без мужа, но с детьми — велели переехать на окраину, чтоб не позорить добрых горожан своим присутствием в их страшно благородной жизни, ни пересуды за углом довольно громким шёпотом, ни этот грубый тон, с которым обращались к ней самой, а также к её маленькому брату, имевшему несчастье, точнее дерзость быть рождённым с чёрной кожей... И, разумеется, он тоже входит в вашу банду — забавный, милый, странный Тит, который никогда не говорит: не потому, что глуп, как полагают все вокруг, а потому, что так уж он устроен, и потому, что, очевидно, не всем доступен тот язык, который он использует, общаясь с внешним миром. Тит просто выражается по-своему. Жюли об этом знает. И ты об этом знаешь. И Эд об этом знает. И большего, пожалуй, вам не надо... Согласен, Те Труа?

Ах, нет! Конечно, нет! Ты с этим совершенно не согласен! В конце концов, не потому ли вы все вместе тем жарким летом девятьсот шестого года, не говоря ни слова взрослым, пустились в путь, длинней которого и не придумать? Вам просто было мало, да? Хотелось большего, ведь правда, Те Труа? Тебе и остальным хотелось это сделать: использовать свой шанс, собрать вещички — и в дорогу, сначала — на каноэ по реке, потом — на пароходе, устроившись на палубе среди мешков с углём, затем — на поезде, с мычащими коровами. Минуя города и штаты, бесчисленные улицы и дивные мосты, высокие дома и шумные вокзалы, бескрайние равнины с пасущимися чёрными бизонами и влажные кленовые леса. Вам так безумно, так отчаянно хотелось это совершить — исполнить то, о чём всю жизнь мечтали: отправиться в такое путешествие, которое иначе как великим никто не назовёт, увидеть жизнь такой, какой она бывает, пожалуй, только на картинках, почувствовать себя свободными и взрослыми, счастливыми, как в самом лучшем сне... А после? Что же, после, может быть, вернуться — с карманами, набитыми деньгами, и осознанием того, что жизнь уже не будет прежней, и больше не придётся, поникнув головой, выслушивать нотации, кивать и соглашаться, терпеть удары и ложиться спать без ужина, кормить свиней, чинить забор и чистить грязные загоны... Вы верили в свой план, в свою мечту, в свою наивную, беспечную, прекрасную историю, которую сто с лишним лет спустя «пересказал» Морозинотто.

Эта история пахнет молочным коктейлем, выпив который, чувствуешь свежесть и лёгкость, будто в себя опрокинул мартини с долькой лимона и кубиком льда. Странно, не правда ли? Да... Ведь прежде вы, верно, считали, что этот вкус слишком сильный и горький, слишком уж терпкий и взрослый, слишком «неправильный», даже, наверное, вредный для детского нёба и мозга. Но почему же тогда те вопросы, что задаёт Те Труа, или ответы, которые прячет Жюли, страхи, с которыми борется Эдди, или картины, которые нравятся Титу, — вам так близки, как будто бы вы — и не вы, а тот самый ребёнок, который когда-то по праву хозяйничал в теле, что ныне является вашим? Эдди-шаман сказал бы, наверно, что это обычное дело для мира, где водятся духи. А Те Труа бы на это презрительно фыркнул. Тит бы, конечно, опять промолчал. Ну, а Жюли, может быть, улыбнулась, только никто бы, пожалуй, не понял, что же скрывалось за этой красивой, но грустной улыбкой. Только потом, поразмыслив немного, вы бы, наверное, вдруг осознали, что он — тот человек, который позволил героям вести себя так, как они и вели, — в этом романе себя проявил как диктатор. Тонкий и нежный диктатор, что так уверенно, так деликатно, так мягко и стремительно, так незаметно и настойчиво вас втягивает в книгу, в её пространство и в это путешествие во времени по неизведанной Америке, в невероятную страну, чьи контуры на пожелтевшей карте как будто совпадают с настоящими, хотя на самом деле они ведь повторяют очертания мечты, которую лелеет каждый автор: мечты о детстве, что когда-то вдруг закончилось, как фильм, который был обязан продолжаться, мечты о том, что так и не успел, не смог и не осмелился в ту пору совершить, мечты о приключениях, достойных Тома Сойера и Гекльберри Финна, мечты о полноте и лаконичности романа. Морозинотто их осуществил: ведь постепенно вы вдруг начинаете смотреть на все события, описанные в книге, глазами четырёх детей, которые стараются понять, как он устроен, этот мир, впервые им открывшийся в тот миг, когда они покинули свой дом, стоявший на болоте и перенявший у болота его важнейшие черты.

Четыре пары глаз. Четыре точки зрения. Четыре эпопеи. Четыре откровения. Четыре части этой книги Морозинотто делит между четырьмя её героями. Они — не он — рассказывают вам историю о том, как много лет назад решили порыбачить, но, вместо крабов и лангустов, поймали банку из-под пасты, в которой оказались три монеты — неслыханные деньги для ребят, привыкших обходиться лишь мечтами. Наверное, другие бы на них купили леденцы, ириски, лимонад и шоколадки, но эти дети не были «другими». Они принадлежали «банде». А что такое «банда»? На самом юге Штата Пеликанов, в начале прошлого столетия — в той маленькой вселенной, которую не воскресил, а заново создал Морозинотто, — она была сообществом друзей, готовых разделить между собою то, что им, как первый в мире продавец товаров, с рождения подсовывала жизнь: и радости, и мерзости, и глупые надежды, и тяжкие уроки, и время, и ответы. Поэтому они, посовещавшись пару дней, решили заказать по Каталогу револьвер — лишь он мог превратить «бандитов» из болота в отъявленных героев. Вот только вместо револьвера им отчего-то вдруг доставили карманные часы, которые не шли. А вслед за ними прибыл служащий компании — такой приятный и весёлый, учтивый и холёный господин, который поначалу их заверил в нелепейшей ошибке, допущенной в центральном офисе, в Чикаго, и обещал её, от имени директора, исправить: вернуть детишкам револьвер, забрать у них часы и заплатить полсотни долларов за компенсацию ущерба, — но после, очевидно, передумал и, угрожая пистолетом, попробовал часы отнять. Вот только он, бедняга, не учёл, насколько могут быть опасны вечерние прогулки по болоту: а ведь об этом, право, знают даже дети. Особенно такие, которые из этого болота спешат скорее выбраться и в ту же ночь отправиться в Чикаго, чтоб лично возвратить часы главе компании и получить свою награду.

«Блеск коричневых вод Миссисипи» и огни маяков на реке, что похожи чуть-чуть на большие глаза благородных оленей, представляют Америку в образе, что, наверное, близок «шаману», — это Эдди её провожает своим близоруким, но от этого только более пристальным взглядом. Его друг Те Труа не способен так долго куда-то смотреть: ему трудно спокойно сидеть, ему надо бежать или плыть, надо прыгать и драться, надо ехать, спешить, танцевать и шутить, надо много и громко смеяться. Он, конечно, прохвост, но вам очень не хочется с ним расставаться, потому что ведь это заманчиво, это так восхитительно — вместе с ним выдыхать, восклицать и восторженно охать. А читая ту часть, что «писала» Жюли, вы с трудом отличаете старый Чикаго от неё — от красивой, изящной, ревущей Жюли, что впервые за время романа предстаёт вдруг такой, какой вы её прежде не видели, хотя, правда, ужасно старались. И лишь тут, в её собственной части, вы Жюли, может быть, понимаете — понимаете лучше, чем прежде, чем со слов Те Труа или Эдди, называвших её рассудительной или «железной». Ах, ну, да — она ведь такой и была! Или, может, хотела, чтоб так о ней думали люди? Кто ответит на этот вопрос? Только Тит — её маленький брат, самый близкий и важный на свете ребёнок — очевидно, сумел бы сказать. Но пока он молчит. Может быть, выжидает? Может быть, выбирает слова? Здесь действительно надо подумать.