Смирнов-Греч Г. Метафизика Венеции. — М.: ОГИ, 2017. — 368 с.

Глеб Смирнов, искусствовед, философ, выученик чуть ли не иезуитов, беглец в Венецию, написал то, что даже эстетическим путеводителем не назвать. И вообще определить сложно — тотальное эссе в духе «Набережной неисцелимых» Бродского, переходящее в книгу наподобие «Венеций» Поля Морана? Лирический дневник? Трактат по искусствоведению? Или радикальное эстетическое кредо.

Впрочем, обычного травелога-путеводителя никто и не обещал. Скорее наоборот: «история этого острова уникальна, насыщена событиями, лицами. Все это можно принять к сведению — и забыть. <...> Припомнить историю Венеции необязательно, важнее другое. Чтобы ее увидеть, — а на самом деле этот город сумели увидеть немногие, — надо бы погрузиться в спектр чувствований и тематик, которым она соприродна». Что Глеб Смирнов и делает, с головой, окропляя-окуная нас. Ведь и «есть такое мнение, что выискивать в произведениях искусства прямые смыслы — не столько пошло, сколько мимо». Посему мы даже не читаем книгу, а идем по улицам этого самого произведения искусства с автором — оригинальным фланером, тонким эрудитом и, есть подозрение, необычным умницей.

И какими только историями и как он не потчует! Тут и изящество слога и утонченные игры речи в лучшем, пожалуй, эссе этой многосоставной книги — «Три встречи» о Бродском: «просвещает, согласен, не больше лампочки средней ваттности, но я извинимо сгораю от любопытства». И эстетство тех вещей и одежды, что придают настоящее, эпикурейско ощущаемое качество жизни, в духе последних вещей А. Лебедева или Л. Элтанг — подправленный кофе пьется, английский табак дымится-трубится... Отменная эрудиция загоняет в тупик — многие ли, например, немецкие философы с поэтическим стилем из списка «а Симплициссимус с Уленшпигелем, а Ульрих фон Гуттен и Виланд, а Шельмуфский? Эйхендорф? А Жан-Поль, а Бонавентура и Гиппель? Ироничный и изящный Мориц фон Тюммель? Арно Шмидт любимейший!» припомнятся сразу? А эрудиция, меж тем, оттеняет оригинальные мысли и максимы: что Марина Цветаева заразила русскую поэзию излишней лирической откровенностью антагонистов Паунда и Бродского, сближает их антитоталитаризм и любовь к культуре Старого Света, увядающей под напором Pax Americana. Шутки и абсурд — как же в каналы налили столько воды? — в комплекте не перевешивают, как обязательным глянцевым элементом они являются, скажем, в травелогах А. Гениса...

...для автора — все меркнет в вечном сиянии искусства, непреодолимом, преображающем, возвышающем до спасения

А как иначе — нелинейно, как гулять по переулкам Венеции, блуждать, оказываться не там и находить новое — рассказывать о том, о чем речь в «Метафизике Венеции»? О поэтичности языка философов («Хайдеггер вообще новый язык выдумал») и пагубности реставрации в живописи, пользительности меланхолии (да, Чоран поминается в книге три раза) и способах преодоления страха смерти (вернемся еще), о китче, самоубийстве в Венеции и Санкт-Петербурге, о смехо/сно/тошнотворности современного искусства и ярких потенциальностях 3D.

Все это еще дополнительно разбавлено — бесценным (диалоги с Бродским), несколько необязательным (воззрения греков на потусторонний мир) и вовсе к делу подшитым, но не относящимся (перевод средневекового трактата, найденного в библиотеке знакомого венецианского аристократа). Совсем не очень частым приветом соотечественникам (третья сейчас волна эмиграции в город В) и практическим советом (каблуки непременно с цоком хороши на этих улочках).

Но это и многое другое, кажется, для автора — все меркнет в вечном сиянии искусства, непреодолимом, преображающем, возвышающем до спасения. «Пытаясь строгой аскезой смирить гипертрофированную тягу к прекрасному (пресловутый эстетизм), я спешно переучивался в одном из римских университетов на сурового академического философа». Не помогло. «История сама по себе — всегда безвременье, пусть хорошо документированное газетами и закамуфлированное событиями. Только в развитии искусств (будь то музыка, театр, наука, словесность, хореография, философия, архитектура, изобразительные искусства) бьется истинный пульс времени и рождаются перлы природы: в искусстве и гостит Мировая душа. И это единственная история, ради которой стоит жить». Дальше — больше, настоящий эстетический радикализм начинается, если не терроризм — «для Творца этики не существует вне эстетики, этика лишь часть оной». Не все согласятся, но — далеко не у многих хватит и обоснованной смелости это сказать.

Между тем, пока я смаковал эту книгу (чуть не сказал — манускрипт), у Глеба Смирнова-Греча вышла уже следующая — «Палладио. Семь архитектурных путешествий». Маршруты расширяются — радость чтения-приобщения предвкушается.