Лето стало символом бегства с места жительства — пусть на время, но перемещения в дальние края.
Это дело недавнее — раньше лето было порой сельскохозяйственных работ, когда день год кормит.
Теперь — не то, это символ туристического сезона, хотя с того момента, когда изобрели горные лыжи, отпуска стали брать зимой.
Удивительное дело, но история и теория туризма до сих пор не описаны в какой-нибудь основополагающей книге, которая стала бы универсальной ценностью и чем-то вроде «Капитала» в экономике или «Книги о вкусной и здоровой пище» для историков советской кулинарии.
Прежде всего непонятно, как отделить туризм от прочих видов перемещения.
Паломничество и купеческие странствия иногда кажутся предвозвестниками туризма, но между ними кардинальное различие. В одном случае цель сформулирована предельно точно, да и цель путешествия точечна, а в нашем случае ею становится само времяпровождение в пути.
Цель путешествия — вот самое интересное. В России, где человек особенно ценит тепло печи, где особенно пусты пространства между ночлегом и в каждом ямщике подозреваешь Пугачёва, отправляющийся в странствие внушает уважение. Если ты выехал не с товаром для продажи, если движешься не с казённой подорожной, то на тебя смотрят сочувственно и одновременно, со страхом. На безумцев всегда смотрят со страхом, а если сумасшествие проистекает в лёгкой форме — то сочувственно.
Советский туризм — явление особое и удивительно интересное
Твой собеседник всегда ищет рационального объяснения — вот отправился человек в путешествие на байдарке, так вернётся в город с накачанными мускулами. Поедет человек в Африку или на берег турецкий, так вернётся загорелый и с ковром подмышкой. Если загар всё же вещь для здоровья сомнительная, то к ковру какие могут быть претензии? Ковёр — вещь объективная и основательная.
Советский туризм — явление особое и удивительно интересное.
Его история начинается в двадцатые, когда туризмов было, собственно, два.
В одном случае это отдушина в трудной работе, возможность отъедаться если не на «всесоюзной здравнице», то в бывшей барской усадьбе. Две недели не ходить на работу, греться на солнышке.
В другом случае — быть готовым к труду и обороне, совершить марш-бросок с рюкзаками по пересечённой местности, а то и залезть на горный перевал, где будущий враг свой автомат готовит к бою.
Это было поклонение богам Осоавиахим и Досааф.
Альпинизм при Крыленко был вовсе не тот, что при Рэме Хохлове — если кто из незнакомых с кошками и ледорубами помнит, о чём это.
Потом произошёл поворот: вокруг туризма выросли инфраструктуры — палаточный отдых с пикниками.
Палаточные путешествия были ещё связаны с тем, что тебя без штампа в паспорте не поселят в гостиничном номере вместе с твоей женщиной.
А вот лес принимает всех.
Да, собственно, во многих городах и так-то в гостиницу было поселиться сложно — не было мест в этих немногочисленных гостиницах.
Одна сторона эволюции — заграничный туризм, производящий двадцать миллионов фотографий на «Одноклассниках», которые называются «Я на фоне эйфелевой башни» и тридцать миллионов — «Я на фоне египетских пирамид».
Другая — путешествие по-настоящему сложное, включающее в себя сплав по горным рекам, восхождения и спелеологические приключения.
Есть очень важный (и как всегда, страшный) вопрос — «Зачем?»
Новая техника особенно заметна — если раньше интеллигентный человек заказывал инструментарий за бутылку водки на оборонном заводе, то теперь всё это продаётся в соседнем магазине (да и водка как валюта подешевела). Пришли новые материалы, средства связи и спасения. Вместе с тем изменилась и география — во многих традиционных регионах горного туризма стреляют.
Есть очень важный (и как всегда, страшный) вопрос — «Зачем?».
В двадцать лет он не вызывал во мне страхов. Мне казалось, что перемещение в пространстве самоценно. Но жизнь стала подтачивать эту уверенность.
Нет, есть люди, для которых это часть службы — тут вопросов нет. А вот в прочих специальностях — это вопрос. Вопросы «Зачем?» и «Что остаётся от нашего путешествия?» — вопросы оттого страшные, что ответы на них могут оказаться неприятными.
Уже придуманы ответы-затычки типа «Встряхнуться», «Отдохнуть», и подобные им — но они не решают ничего, это — отговорки.
Я-то как раз верил многим людям, говорившим, что они получали беспримесное удовольствие в пути, отчего же не верить. Другие путешествуют для поправления здоровья, и раньше это было распространено: «Мой рецепт юному Джекки — год путешествия по морю, — сказал Холмс, поднимаясь со стула»
.
Путешествие вообще хорошо сравнивать с сексом
Третьи путешествуют за казённый счёт, рассматривая туризм конференций и семинаров как приварок к зарплате.
Нет ли тут иллюзии? Не бьёшься ли ты с давно умершим миром, чтобы доказать ему — ты можешь двигаться? Он и сам умер, а ты ему хочешь что-то доказать?
Путешествие вообще хорошо сравнивать с сексом — и то и другое прекрасно, но ими часто занимаются не по велению сердца, а от скуки или для того, чтобы хорошо выглядеть в чьих-то глазах.
Вся человеческая жизнь пронизана разговорами о сексуальном, потому что секс — идеальный индикатор успеха. Если ты молод и здоров, если ты богат и хитер (тут бы надо убежать в рассуждениях от наукообразия слова «гендер») — то всё это доказывается, демонстрируется в сексуальной жизни. А не сходится один человек с другим в постельной схватке, не сочиняет животное о двух спинах — что-то тут не так: страшная болезнь, психологические проблемы или человек просто валяется под забором пьяный.
Кто захочет пьяного под забором? Кто хочет быть пьяным под забором?
Это как в старом анекдоте про еврейского сына, что экономил на телеграммах и кричал из поезда отцу, стоящему на платформе: «Папа, ты какаешь?». И был прав, потому что через утвердительный ответ узнавал не только о пищеварении, но и о благосостоянии.
То же самое с туризмом: много лет назад советский человек, что побывал за границей, демонстрировал это не только через воспоминания и даже не через купленные там вещи или отоваренные здесь чеки «Берёзки». Это значило, что он был выездным, что он был абсолютно социализирован, он был успешен и как бы половой гигант в социальном смысле. И чем дальше его пустили: в Улан-Батор, Будапешт, Белград или Париж, — всё что-то означало.
Сначала все ездили в Турцию, потом в Египет, затем на Кипр. Следом настала пора Европы, затем подвалила экзотика с непроизносимыми названиями. Сейчас в приличном обществе нельзя признаться в путешествии в Анталью: на тебя посмотрят как на неудачника, что делил описанное море с бухгалтершами из Торжка.
Меня всегда забавляли горделиво вывешенные в Сети карты Ойкумены, где красным закрашивали посещённые страны (при визите в Нью-Йорк автоматически краснела и Аляска).
Был случай Канта, который вообще никуда не ездил, кроме как перемещался по Восточной Пруссии (хотя теперь там — то Польша, то Литва). Между прочим, этот домосед умудрился читать студентам географию как науку, и, по отзывам современников, довольно занимательно.
Но есть случай профессионального путешественника — какой-нибудь Амундсен.
А вдруг путешествие — это род нервной тревоги, вид бегства от какой-то другой деятельности?
И чистое утверждение «Я люблю путешествовать» оказывается именно отговоркой.
Перед читателем, который склонен к психоанализу, встаёт вопрос о том, что важнее: «я» или «безумие моей Совести». Последовательно отвечая на вопросы «Зачем?» мы можем многое выяснить — как, например, в кабинете окулиста, по очереди закрывая то один, то другой глаз.
А вдруг путешествие — это род нервной тревоги, вид бегства от какой-то другой деятельности?
А вдруг выяснится, что если кого-то обязать совершать свои путешествия в тайне, они потеряют для него свою прелесть?
Или вдруг окажется, что вам нравится запах внутри самолёта, и всё равно куда лететь?
Логичнее прочих был Портос: «Я дерусь, потому что дерусь», — но мы-то знаем, что и у него это была отговорка. Ему на самом деле было страшно, что кто-нибудь узнает, что у него перевязь была фальшивой.
Продвигаясь по пути анализа постепенно, со временем можно понять, что лежит в основе влечения. Хотя, можно, конечно, и отказаться от познания, если оно тревожно.
Может выясниться, что у частного путешественника ничего в итоге не остаётся. Не считать же восемь миллионов фотографий «Я на фоне эйфелевой башни» и шесть миллионов фотографий «Мы на фоне пирамид» рациональным итогом.
Я знал людей, что совершали путешествия в более экзотические страны — осколки коммунистической Кореи или Кубу. Или в Верхнюю Вольту без ракет.
Они покупали фальшивую уникальность.
Это был просто дополнительный слой упаковки всё над тем же вопросом «Зачем?».
Здесь магическая пропасть неизвестности и отчаяния
И не надо говорить, что для познания мира — для того, чтобы познать город, нужно полжизни. Так на два города тебя и хватит.
И остаётся притворяться, что ты понял какую-то Особую Тайну, разглядывая Мачо Пикчу или напившись в любимом баре Хемингуэя.
Здесь магическая пропасть неизвестности и отчаяния.
Но иногда человек живёт не один и понимает, что помидоры — расплата за семейную гармонию, и путешествие на дачу — тоже путешествие, аквариум вагона, песни коробейников, смутные пейзажи за окном, где был завод, там стал котеджный город-сад, и долбить стены каждые выходные может только маньяк или дятел. Для этого вызываются специально обученные люди, а уж за три выходных квартиру можно высверлить так, что швейцарский сыр будет монолитнее — пока ты путешествуешь среди дачных грядок.
Лидия Гинзбург — не до конца осознанный советский Монтень — однажды написала текст «Нужно ли путешествовать?».
Она писала, впрочем, не совсем о путешествии, а курортном отдыхе.
Она писала о том, как ей удалось почувствовать море, о познании некоторых деталей мира и тут же замечала:
«Для познания нужен опыт и размышление над опытом. Но вот нужно ли ездить и смотреть новые места?
Спрашивающим отвечаю: да, очень интересно. Несколько утомительно, но многое удалось посмотреть. Отвечать так и нужно, потому что следует, по возможности, говорить правду; но близлежащую правду. О дальнейшей же правде уже нужно писать.
Если решать вопрос по большому счету, то многое сразу становится подозрительным. Самое настоятельное из подозрений — не предаемся ли мы специально туристическому удовлетворению? Состоит оно, как известно, в том, что неувиденная вещь переходит в разряд увиденных. Туризм поэтому, по своему психологическому качеству, ближе всего к коллекционерству. Точнее, есть разновидность коллекционерства.
Коллекционерство оперирует вещами, выведенными из их естественного строя, вещами без назначения и содержания. Поэтому мало пригодными для опыта и размышлений. Коллекционерство в особенности угрожает плавающему и путешествующему, если сомнительны ценности, свойственные самой сущности путешествия, три его основные радости: радость познания, радость созерцания, чистая радость движения.
Интересно — традиционный ответ вернувшихся из поездки, — очевидно, относится к познавательным возможностям процесса перемены мест. Чем больше ездишь, тем меньше веришь в эти возможности; тем навязчивее представляешь себе заранее — очень похоже — то, что предстоит увидеть. Так что и видеть это как-то же не обязательно. Из нескольких поездок выносится сумма элементов, которые потом достаточно уже переставить. Так, скажем, заданы могут быть слагаемые, из которых состоят (для туриста) города Прибалтики, крымские побережья, горные местности, северные озера...
Увидеть, познать в самом деле новое, очевидно, можно только выйдя в мир других отношений. N. говорит: проще сидеть дома. Потому что люди и вещи все равно одни и те же.
Люди одни и те же потому, что местные различия поглощаются единообразием социальных определений. Вещи — разные только в кустарных магазинах (впрочем, и там вырабатывается подозрительное единство), а в остальных магазинах вещи охвачены гигантским тождеством ширпотреба.
Вот почему в этих странствиях практически познается совсем другое. Не пестрота жизненных форм, а точность общественных закономерностей, в непривычных условиях особенно наглядная» (Гинзбург Л. Нужно ли путешествовать? // Записные книжки: Новое собрание. — СПб.: Искусство-СПБ, 2002. С. 227.).
Справка RA:
Сувенирные лавки и сейчас достаточно унифицированы. Скажут, что путешествие — чувственное познание другой культуры, другого мира. И это чувственное познание будет максимально полным, так как предполагает познание «изнутри», в непосредственном контакте с наблюдаемым объектом. Но непосредственный контакт с наблюдаемым объектом — штука хитрая, это я говорю как человек, некоторое время своей жизни вместе со своими однокурсниками посвятивший измерению разных физических величин.
К примеру, не факт, что рассматривание Моны Лизы в душном зале, когда в шею дышат одни, а ослепляют вспышками другие, лучше, чем сидеть у себя дома перед качественной репродукцией нового степени совершенства.
Некоторые путешествуют, чтобы «наращивать объём восприятия, возможности вмещать одновременно больше визуальной информации, вкусов и запахов». Но тут ведь возникают всё те же вопросы: отчего вкусы и запахи нужно осваивать на краю света? Я-то очень хорошо знаю, что вкусы и запахи есть повсюду, и в Дубне они не менее уникальны, чем в Таиланде. И я согласен с наращиванием объёма восприятия. Но отчего именно так, почему эти страны — то есть, управляем ли мы этим тренингом, или по принципу «будем наугад совать пальцы в темноту — всё узнаем об окружающем мире и розетках»?
Мировая литература знает массу книг, написанных людьми в замкнутых пространствах
Когда говорят: «Увидев мир, на жизнь смотришь шире. Начинаешь лучше понимать других людей», не объясняют, какова тут роль физического перемещения.
Мировая литература знает массу книг, написанных людьми в замкнутых пространствах. Как бы путешествие ни оказалось часами-луковицей, которые гипнотизёр мотает перед лицом испытуемого (могло бы ведь быть и кадило). Вспомнить того же Конан Дойла и его «Этюд в багровых тонах»: «По одной капле воды человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о возможности существования Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал». Есть ещё мотив путешествия-бегства: когда ты уехал в Антарктиду, то не можешь решать проблемы, требующие личного присутствия. Текущий на кухне кран должны чинить другие люди. Не говоря уж о том, что некоторые едут в такие места где телефон не берет. Но отключить телефон можно легко и безо всякого перемещения в пространстве.
С некоторым кокетством мои собеседники говорили, что в путешествии отдыхают от напряжённой работы, которой заняты каждодневно. Путевые впечатления вытесняют ужасы службы. Очень хорошо. Но отчего для этого вместо Ниццы не поехать на дачу? (Я оставляю внутри этих скобок вопрос о том, что и они, и я не мешки ворочали и не служили авиационными диспетчерами. Другая у нас была работа — и когда мы говорили «отдохнуть-отключиться», у нас должна была возникать некоторая неловкость). И на сетования: «На даче я включу компьютер и примусь за работу» надо отвечать, что можно оплатить санитара, что будет бить по рукам. Однако, слышавши рассказы этих людей о дальних странствиях и приблизительно представляя их географию, мне очень сомнительно, что там невозможно достать компьютер с Интернетом.
Я и сам ходил в кафе «Одеон», где пил кофе Джойс, и прислушивался к себе — не шевельнётся ли что.
Кроме сезонных миграций вспотевших людей с фотоаппаратами, есть ведь и одинокий честный обыватель, что на последнее купил билет и стоит посреди площади Святого Марка, оплёванный голубями.
В нём ничего не шевельнулось, но он уже готовится врать в своём дневнике.
Мотив путешествия в Северный Иран поесть икры — прекрасен
Или, что ещё хуже, он насильно заставил себя ощутить приступ удовольствия.
Мотив путешествия в Северный Иран поесть икры — прекрасен.
А вот мотив поехать на неделю Болонья — Флоренция — Венеция, потому что так принято, совершенно не извинителен. Скажут, что многим физиологически требуется смена обстановки на незнакомую. Но им можно сменить режим дня. Так на дачу! Да мало ли — в конце концов, можно перетащить кровать в другую комнату. Зачем отправляться в странствие каким-нибудь Мак-Наббсом, чтобы истязать свою волю ежедневным бритьём холодной водой в неудобных условиях? Дешевле реализовать это, всё тем же способом — перекрыв стояк горячей воды, да и дело с концом.
Дело в личной ответственности — нужно ли нам, лично нам, идти к Моне Лизе?
Если мы надеемся на чудо — отросшие волосы, стук уже ненужных костылей, то ответ ясен.
Поэтому религиозные паломничества мне все казались парадоксально-рациональными.
Личная ответственность заключается именно в определении этой стратегии.
Профессионалы в этом смысле честны — их мотив не оспоришь, но вернёмся к рассуждению Гинзбург:
«...Люди, вжившиеся — иногда бессознательно — в символику природы, равнодушны к перемене мест. В меру своих способностей они бесконечно возобновляют эстетический акт познания знакомой земли, все той же речки, — радостно узнавая вечные знаки, остро фиксируя новые приметы. Активной и страстной эстетической жизнью живут не мчащиеся и озирающиеся, но копающиеся в своем саду, но каждый год забрасывающие удочку в том же затоне.
Это стремительное движение вдоль жизни, выраженное физиологической символикой езды на больших скоростях, лентой пейзажа, струящейся в стекле. Это выход из привычных, давящих связей в поток столько раз воспетых безымянных дорог, чужих городов, ничьих номеров в гостинице — с их пустыми, звонкими ящиками, — напоминающих легкое дыхание, веселящую прозрачность первых дней начинающейся любви, когда нет в ней еще ни сожалений, ни страха, ни ответственности, ни человечности.
Поэтика путешествий располагает двумя методами. Один из них — рюкзак, костры, палатка или ночевка в машине, — когда неудобства и трудности становятся эстетическим фактом (дорожный романтизм); второй — странствия с комфортом и сервисом, суть которых в стремительности, в невесомости быта.
Роскошь и нищета, подобно искусству, создают ощутимость вещей. Комфорт — негативен; он только снимает косное сопротивление быта. Он любит вещи гладкие и обтекаемые и, в сущности, поглощает вещи, оставляя от них только нужные функции и результаты» (Гинзбург Л. Нужно ли путешествовать? // Записные книжки: Новое собрание. — СПб.: Искусство-СПБ, 2002. С. 230.).
Справка RA:
Гинзбург писала о сервисе, и это сервис курортного путешествия, но про сервис мне неинтересно. Это тема отдельная, хотя в последних словах заметок Гинзбург главная тема возвращается. Лидия Яковлевна заключает: «Путешествовать же, очевидно, нужно, потому что поезда и пароходы, гостиницы и дома отдыха — незаменимый микрокосм социологии быта»
.
В России к путешествиям отношение особое — для русского человека это несколько опасное, чуть не героическое мероприятие
Самые удачные из книг о путешествиях те, что вызывают желание повторить путь, а потом создают традицию. Я таких знаю несколько — это рассказ Джойса о том, как по Дублину бежит маленький человек-неудачник, роман Булгакова, в котором неудачник бежит по Москве от Тверской до Остоженки. Другой неудачник едет в электричке «Москва-Петушки»... Говорят, у американцев аналогичное отношение к роману Керуака On the Road.
В России к путешествиям отношение особое — для русского человека это несколько опасное, чуть не героическое мероприятие. Не всякий высунет из дома нос по своей воле. Оттого путешествовать по страницам куда привычнее, чем путешествовать с книгой подмышкой. В некогда знаменитом романе «Альтист Данилов» весь сюжет повязан с Останкино, и ходят слухи, что местные жители прогуливаются по описанным маршрутам. Но это всё же не массовое явление. Количество путешественников из Петербурга в Москву обильно, но на запруженной трассе больше недовольства заторами, чем восторга культурных туристов.
Книги эти имеют разный вес, но путешествия — вообще вещь загадочная, и оттого странник всегда оказывается в положении купца, что отправился за Аленьким цветочком.
Когда пишут о путешествии, то вечно ошибаются — собираются сказать одно, а выходит другое.
Чудище превращается в принца и наоборот.
Джером К. Джером написал свою знаменитую книгу о странствии четверых мудрецов в утлом челне случайно. Он собирался создать путеводитель по Темзе — книгу с исторической подоплёкой. Джером отправился тогда в свадебное путешествие — ему было лет тридцать, его жене столько же. Он был счастлив и, вернувшись, придумал «Историю Темзы». Но путешествие уводило его в сторону, получился роман, а не путеводитель.
Потом он всё же вставил исторические и прочие детали.
Большую часть вставок издатель выкинул, но внимательный читатель их видит, о них спорили: одни их считали неловкими, другие же, наоборот, решили, что знаменитая книга о речном путешествии с ними выглядит живее. Но в путешествии всё сгодится.
«Так-то, сударь», — произносит собеседник со вздохом.
Вот он, звон путеводной ноты — между двух огней, между раздражением и восторгом.
