С 3-го по 8 ноября в театре «Театральный особняк» на Римской прошел пятый ежегодный фестиваль «Московская обочина». Как можно догадаться из названия, фестиваль собрал вокруг себя молодые театры и театральные объединения, находящиеся на обочине государственной поддержки.

В этот раз было показано 16 спектаклей — по два за вечер. К моему сожалению, о проведении фестиваля я узнал поздно, но тут же поторопился попасть хотя бы на закрытие, на последний спектакль. Говорю «к сожалению» не потому, что фестиваль очень уж крутой — просто любопытно. Любопытство — пусть и не лучшее из качеств, но часто служит человеку полезную службу. По крайней мере, расширяет опыт и разминает мысль.

Фестиваль основан режиссером Леонидом Красновым, художественным руководителем «Театрального особняка». Сам театр с таким помпезным названием располагается в подвале жилого пятиэтажного дома. «Ну и что?» — скажете вы. «Ну и что?» — скажу и я. Театр и существует для того, чтобы обмануть того, кто «сам обманываться рад». «Особняк» состоит из многочисленных лабиринтов (гримерных и кабинетов), двух залов: белого и черного, где и выступали участники фестиваля, и фойе (там же буфет и библиотека), в которых проходили обсуждения только что отыгранных спектаклей.

Зал был черный и низкий, и пах то ли сыростью, то ли старостью, а то вовсе, извините за чуткость, ссаками

Заключительный спектакль шел в черном зале. «Было душно от жгучего света» рамп. К тому же, небольшой зал был набит битком; расселись даже на полу. Я вспомнил байку о Вере Пашенной. На репетициях она, становясь на место зрителя, говорила: «Я заплатила рубль и хочу все видеть, слышать и понимать!». «И не париться, — добавил бы я, — в смысле — не истекать потом в душном зале». Ведь как зритель, я выполняю условия, от меня требуемые. И даже выключаю все свои мобильные (а не ставлю их на вибрацию), услышав: «Уважаемые, дорогие, любимые зрители! Выключите свои телефоны на время спектакля. Они вам не понадобятся. Их звучание может не совпасть с музыкальным рядом спектакля».

Зал был черный и низкий, и пах то ли сыростью, то ли старостью, а то вовсе, извините за чуткость, ссаками. И непонятно, была в том задумка режиссера, или за годы существования театра подвал не успел выветриться от застоявшихся запахов.

Пока шел спектакль, я записывал в тетради раздражения и всяческие возмущения и постановкой, и игрой некоторых актеров. Давали Островского «Волки и овцы». Молодежный театр Кирилла Королева. Постановка — БДСМ-шоу с госпожой и псами. «Госпожой», разумеется, была Мурзавецкая, которую играла немолодая, но и не талантливая, на мой непрофессиональный взгляд и вкус, актриса. Вся в черной коже и с плеткой в руке. Глафира зачем-то изображала дуру, а не монашку; больше походила на старушку Анфусу, которой в постановке места не нашлось.

Зал, как я говорил уже, был низкий, но, несмотря на это, мизансцены режиссер выстраивал так, что актеры постоянно поднимались то на комод, то на подобие шкафа, из которого, кстати, все время осуществлялось появление и уход актеров. Беркутову (его играл высокий актер) иногда приходилось сгибаться в три погибели. А бедная актриса, исполнявшая Глафиру, даже стукнулась один раз головой о металлическую жердь, протянутую через весь потолок для поддержки провода технического оснащения сцены.

Дворецкого Мурзавецкой режиссер представил татарином или кем-то из Средней Азии, оставив ему имя Павлин Савельич. Племянник Чугунова стал лицом кавказской национальности, с акцентом, и, обращаясь к Чугунову «дядя» (по тексту), вымогал у него денег (тоже по тексту); но фамилию, опять же, сохранил — Горецкий. После спектакля в фойе кто-то из членов жюри спросил актера-дворецкого: «А вы кто были: татарин?» Тот ответил: «Образ собирательный». А ему: «Надо, чтобы конкретный».

Лыняев, уходя от Миропы Давыдовны, пытался утащить у нее из дому подушку. Когда не удалось, оправдывался: «Извините — привычка». Этого нет и не может быть в тексте. Такое ощущение, что режиссер не стремился выстраивать роль, для него важнее было рассмешить зрителя любым способом. Даже таким: вместо обращения «Эх, ты, судья праведный», старая почтенная Мурзавецкая произносит со сцены: «Эх ты, сук... дья праведный». Да что там говорить, если в руках у нее плетка!

Однако в кулуарах я услышал, будто если и есть что-то стоящее в спектакле, то это роль Чугунова. Действительно, актер Юрий Щека выстроил ее и шел по ней, не нарушая цельности. Понятно, что никакого особого знака внимания от фестиваля спектакль не получил — всего лишь диплом участника. Но мне все-таки хочется сказать о двух хороших актерах в этой плохой постановке. Я даже выяснил их имена: Георгий Жвания (Мурзавецкий) и Екатерина Попова (Купавина). Мне кажется, талант прорастает из обаяния. Обаяние — как скорлупа, в которой развивается цыпленок: сперва служит ему защитой, а потом пищей. Так вот, эти два актера, по-моему, очень обаятельны.

После вручения наград начались разговоры о том, что-де надо бы придумать специальную номинацию для самодеятельных коллективов. Что-нибудь вроде: «За любовь к театру» или «За преданность». Я тоже задумался: есть ли критерий, определяющий, что хорошо и что плохо для театра? Зритель, профессиональное жюри или даже время? Все-таки театр — не поэзия. Это в поэзии можно не знать своего читателя, потому что, возможно, он еще не родился. А в театре зритель здесь и сейчас. Если его нет, значит, спектакль не удался. Правда, все чаще режиссеры чего только не вытворяют, слепо следуя за толпой — лишь бы угодить ей. Но истинный художник должен перехитрить зрителя: сначала сделать вид, будто идет за ним, а потом повести его за собой. Зритель дик и неблагодарен: слабину не простит. В конечном счете, он хочет, чтоб его покоряли, а не потакали ему. Вот где нужна плеть, но не плетка.

В связи с любительскими театрами вспомнил пьесу Арканова и Горина «Пой, ласточка, пой», шедшую на сцене Театра Сатиры в 80-х годах с участием Папанова, Токарской, Державина. Сюжет таков: директор ЖЭКа под предлогом, что начальство требует, каждую субботу собирает в подвале дома хор из жильцов. Из тех, кому нужен ремонт в квартире: будете, мол, ходить на хор — отремонтируем. Но выясняется, что никакого приказа сверху нет и не ожидается. Жильцы возмущаются: «А для чего мы поем тогда?» И герой Папанова, директор ЖЭКа, отвечает грустно: «Для чего поем! Для красоты душевной поем... для себя... для эстетики...»

Иногда на периферии прорастают новые направления

Но как только хор из жильцов расходится по домам, в подвал спускается молодой человек и говорит: «А правда, что хора больше нет? Как жаль. Тут над вами живет моя мама, и я каждую субботу прихожу к ней, и мы вместе слушаем ваши песни»... Вот и с фестивалем «Московская обочина», получается почти по классику: «... значит — это кому-нибудь нужно? Значит — кто-то хочет, чтобы они были?». Не исключено, что это нужно самому искусству. Потому что, во-первых, иногда на периферии прорастают новые направления. Во-вторых, на обочине может укрыться старое знание, которое неминуемо будет растоптано веянием времени, окажись оно на основной дороге.

Так что и я бы вслед за героем Папанова призвал не только петь и играть для эстетики, но и жить для эстетики и красоты душевной. С надеждой, что и это прорастет и даст плоды.