...На одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезённых к нам в Россию, иной раз даже нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров.

Николай Гоголь. «Мертвые души»

Довольно часто я вспоминаю историю про небедную Лизу — и, собственно, о знаменитом анекдоте про актрису Раневскую. Она, согласно этой байке слышит недоуменное суждение о Моне Лизе, и... Все знают знаменитый анекдот про Мону Лизу, ключевую фразу в котором приписывают Фаине Георгиевне Раневской. Я нашёл массу вариантов этого анекдота: один из персонажей то и дело меняет пол, слова иные, но фраза, ключевая фраза, остаётся. Есть даже загадочные «Байки от Александра Домогарова», где говорится: «Пришла как-то Фаина Раневская в Пушкинский музей, где выставили „Джоконду“ Рафаэля...» (Это само по себе может показаться смешным, но и такая замена важна в нашем рассуждении — В. Б.) А перед картиной стоит человек, смотрит на неё и говорит:

— Ну что в ней такого, в этой Джоконде? Не нравится она мне...

А Фаина Георгиевна ему:

— Молодой человек! Вы знаете, Джоконда уже столько веков всем нравится, что она может сама выбирать — кому ей нравиться, а кому — нет».

В тысячах статей и частных суждений в качестве повода для веселья или, как аргумент в споре, будто блин на сковородке, подпрыгивает эта история: «Как говорила Фаина Раневская о Джоконде, она уже сама может выбирать, кому нравиться, а кому не нравиться», «Раневская парировала...», «Вспомнился ответ умной и ироничной Раневской на реплику молодого человека, разглядывавшего „Джоконду“...», «Вспоминается банальное: слова Раневской о том, что Джоконда сама выбирает, кому ей нравиться», «Однажды довольно известная актриса сказала, что ей совсем не нравится „Джоконда“»...

В этой истории интересно то, что все имена в неё легко заменяются. Такое впечатление, что и картина там величина переменная.

В книге Иосифа Игина «Улыбка Светлова» этот сюжет обнаруживается в таком виде: «Режиссер, известный своей приверженностью к наиновейшим течениям в живописи, сказал о Сикстинской мадонне:

— Удивляюсь, — её столько столетий нахваливают, а между тем она мне не очень нравится.

— Столько столетий она нравится всему человечеству, — возразил Светлов, — что теперь имеет право выбирать, кто ЕЙ нравится» * — Игин И. Улыбка Светлова. Альбом. - М.: Советский художник, 1968. С.17. .

Выставка Дрезденской галереи перед возвращением её в Германию (тогда — Германскую Демократическую Республику) проходила с мая по август 1955 года. «Мону Лизу» привезли в СССР в 1974-м, когда история про Светлова была уже напечатана. Но сам по себе просмотр публикой знаменитой картины примечателен — в день на неё глядело почти по пять тысяч человек, по девять секунд на каждого. Это похоже на прикосновение к мощам, да собственно, полотно Леонардо в современной культуре ими и является. Рассказывали, что министр культуры Екатерина Фурцева благодарила советских инженеров за изготовление раки для этих мощей, а два милиционера, охранявшие покой картины, удостоились благодарности министра внутренних дел Щёлокова. Фамилии этих милиционеров сохранились — Афонькин и Аверюшкин, и это, тоже испытание: знать, что вся твоя жизнь замещена в мировой истории одним дежурством. Ты мог скрутить вооруженного бандита или всю жизнь честно помогать людям, но помнить о тебе будут только то, что ты стоял у знаменитой картины. Это пример другого анекдота: «передать соль», как исполнить свое главное предназначение.

Но кроме истории, пересказанной Игиным, есть ещё одно место в воспоминаниях художника Жукова (1908–1973). Николай Николаевич Жуков был художником известным, и прежде, чем упокоиться на Новодевичьем кладбище, написал множество картин, получил две Сталинские премии и руководил студией военных художников имени Грекова.

В своей книге «Из записных книжек...» он вспоминал, как в 1961 году попал в Лувр на полтора часа и никак там не мог добраться до Джоконды, отвлекаясь на публику: «...едва успев посмотреть два-три произведения, я вдруг увидел женщину — живой шедевр портретного искусства кисти Манэ и Дега. Сила их таланта как бы соединилась и образовала такое волшебство живописи, что я не мог оторвать глаз. Это была молодая женщина лет 25, с высокой шеей, делающей осанку горделивой, с постоянно меняющейся комбинацией пластичных линий, <...> меня ослепила неожиданностью своей красоты, безупречными пропорциями тела и грацией спускающаяся по ступенькам мулатка. Одета она была в серое сари, которое, как серпантин, обвивали лилового цвета полосы с серебром. Смуглость кожи, миндале-шаловливая бахрома каштановой челки, выпущенной из-под туго завязанного на голове белого платка. На платок была надета соломенная шляпа. Матовость лица сочеталась с нежно-розовой пушистой кофтой, отливающей при повороте фигуры еле заметной зеленцой». Но всё-таки он добрался до нужного места: «Но вот, наконец, знаменитая „Джоконда“. Вспоминаю всё, что я читал о ней, и не нахожу подтверждения. Не хочу обвинять никого в неискренности и в преувеличениях, но согласитесь с тем, что картины, так же, как и люди, имеют свою судьбу и разные доли счастья. Да простят меня все, кто будет читать эти строки, но здесь я невольно вспомнил, как один из товарищей, вернувшись из Парижа в Москву, спросил у А. М. Герасимова: „Простите моё невежество, дорогой Александр Михайлович, но я был в Лувре, смотрел знаменитую „Джоконду“ Леонардо, и что-то она не произвела на меня должного впечатления“. Вот что ответил тогда Герасимов: „Милый человек, сколько ж веков-то прошло, теперь уж мадонна сама выбирает, кто ей понравится“» * — Жуков Н. Н. Из записных книжек... — М.: Советская Россия, 1976. С. 89 . Потом художник Жуков говорит о том, что тайна картины для него погасла, «ушла за обратную сторону холста», но это уже другая история.

Окончательная канонизация истории про Джоконду произошла в 1978 году, на творческом вечере артиста Андрея Миронова в «Останкино». Этот вечер транслировался на всю страну, а популярность этого актера тогда вообще была ни с чем несравнима. И Миронов рассказал, про «вернисаж „Дрезденской галереи“, которую впервые привезли в Москву», ну и дальше, имитируя речь актрисы, соединил её с творением Рафаэля. Возможно, что и образ Раневской как остроумной старухи начал своё шествие по массовой культуре именно тогда. Но остроумие так устроено, что эту архетипическую историю мы сможем обнаружить и в средневековом сборнике, и в книге XVIII века — там, к примеру, будет не картина, а статуя. А если не статуя, то храм или город целиком. Я боюсь, что в любом случае (как всегда с фольклором) мы можем говорить только предположительно.

У человека, который выглядит не очень героически в какой-нибудь байке, есть мотив подтвердить своё участие в знаменитой истории. С мудрой иронией отнестись к самому себе в прошлом, но при этом встроиться в биографии знаменитостей. Так что доверять даже личному подтверждению сложно. А тут мы вряд ли будем иметь даже свидетельское показание.

Так что всё в нашей истории подвижно: год, остроумец, картина, художник и рассказчик.

Но объединяет их ложная посылка, даже если оставим народный вариант анекдота, в котором Раневская не очень вежливо вмешивается в беседу незнакомых людей, которых услышала в музее.

И вот почему этот тезис ужасен. В простой интерпретации он звучит как «Слушайте, Марья Ивановна, свою песню „Валенки“ и не выделывайтесь». Это довольно бессмысленный аргумент парируется другими фразами типа «десять тысяч леммингов (или мух) не могут ошибаться».

Анекдот про знаменитую картину сделан на той же простой раме: у нас есть фигуры-символы, которым присваиваются настроения. Потом вводится драматургия: сходятся два символа, между ними возникает драматический конфликт, который разрешается парадоксом. Чем конфликт универсальнее, тем он будет популярнее.

Например, Идалия Полетика говорит: «Не нравится мне этот Пушкин», а Иван Крылов ей отвечает: «Пушкин уже стольким нравится, что сам может выбирать». Человек с тросточкой говорит: «Не нравится мне певец Филипп Киркоров», а человек с авоськой ему отвечает: «Певец Киркоров уже стольким нравится, что сам может выбирать». Или, ещё грубее: «Не нравится мне этот Дон Жуан» — «Дон Жуан уже стольким нравился, что сам может выбирать...» Подход «весь город ваша жена удовлетворяет, а вас не удовлетворяет» вовсе неприменим к искусству. Признаюсь с некоторой печалью, что в молодости и я его разделял, но как подстарился, стал относиться к нему скептически.

Человек у картины больше похож на мальчика, что кричит о голом короле. А общество начинает на него шикать, подсказывая, что он должен чувствовать. В этом случае честный исследователь начинает прислушиваться к себе, а обычный напуганный человек — к другим людям. И эта постановка такой задачи куда важнее фольклорной остроты. Дело именно в самой позиции человека перед произведением искусства. Да, мы можем принимать неверные решения, да, мы часто недостаточно образованы, мы можем многое не понимать. Но разум нам для того и дан, чтобы отличить общественное мнение от собственного.

Что из этого следует? Да то, что механизм общественной мифологии работает как часы — всякое бон мо присваивается выбранной произвольным образом фигуре. Ну, ещё и то, что всегда есть иерархия картин — к чёрту слова о художественном восприятии: мы имеем дело с лейблами. В отместку за выбор, что делают знаменитые картины, мы тоже выбираем их, и оказывается, что «Джоконду» вполне можно заменить «Сикстинской мадонной». Но главная польза этой истории в том, что не нужно заимствовать чужое остроумие, предварительно не вдумавшись в смысл слов.