Дональд Маклэйн — фигура почти шекспировской сложности и трагичности: если бы в «Макбете» понадобился важный персонаж-шпион, он подошел бы как нельзя кстати. Когда его соратник по Кембриджской пятерке (их называли и Magnificent Five, Великолепной пятеркой) Гай Берджесс — типаж скорее жовиальный, этакий трикстер, enfant terrible разведки, Филби — сложный, в чем-то даже постмодернистский персонаж, то Маклэйн — сплошная трагедия, долг, мечта и обстоятельства. Когда эта пара — шут и рыцарь — бежали из Великобритании в СССР под угрозой раскрытия, о масштабах шока в Англии говорят не только 15000 активизированных на острове и в Европе полицейских и агентов и волна доносов-арестов на простых людей (зашел проявить фотопленку незнакомец), но скорее то, что чуть ли не неделя понадобилась британскому правительству осознать и решиться признать сам факт...

Бояться, стыдиться даже было чего — когда Энтони Блант, Джон Кернкросс, Ким Филби и Берджесс совсем не бездействовали, Маклэйн в одном 1941 году передал советской резидентуре 4419 документов (как потом выяснилось, их даже не успевали все переводить), во время работы в английском посольстве в Вашингтоне имел код доступа к ядерной программе (Манхэттенский проект) выше, чем у шефа ФБР Гувера (мог ходить по Урановому комитету в любое время и без сопровождения), передавал Сталину стенограммы встреч западных лидеров, готовившихся к переговорам в Ялте или обсуждавших послевоенное подавление «коммунистической угрозы», и так далее.

За все это — работу на износ на двух хозяев и моральные импликации по этому поводу — нужно было платить. И трагедия началась довольно давно, чуть ли не в детстве. Он родился в весьма жесткой семье — очень строгая мать, отец, который не позволял даже появляться в доме алкоголю или сигаретам. На старшего Дональда Маклэйна, лорда, он, в советском изгнании назвавшийся Дональдом Дональдовичем, больше всего и походил — строжайший моральный стержень, дикая самодисциплина, забота о бедных и неимущих. Потом была элитная школа и Кембридж, где, красавец и первый ученик, он всегда был один, кошкой со своими собственными путями.

Ему вообще очень многое сходило с рук

И в его «предательстве» родной страны нет в данном случае противоречия, хотя бы потому что — самого предательства и не было. Уже при вербовке юный Маклэйн, еще не поступивший на работу в Форин-офис, обозначил свои приоритеты: он будет работать не на Советский Союз, а на Коминтерн, социалистическую организацию, борющуюся за права рабочих и против империалистического диктата. И передавая эти буквально центнеры документов, он никогда не давал компромата против Англии, но — только то, что способствовало окончанию войны, заключению лучшего мира, паритету вооружений в поствоенном мировом сообществе. Свою шпионскую работу он не любил, презирал даже («это как чистка туалетов, но кто-то же должен заниматься и этим»), но и в конце жизни суммировал — против совести и долга никогда не пошел, ни о чем не жалеет. Даже когда советское руководство, державшее своих самых блестящих агентов в голодном теле и ежовых рукавицах, хотело материально наградить, «пятерка» отказалась, на основании, что трудно будет-де объяснить внезапное благосостояние (взял только вечный гаер Берджесс, он ведь водит из рук вон плохо, а купил мощнейший Rolls-Royce, так на нем и разбиться не страшно). Маклэйн и оглашал свои взгляды неприкрыто: на экзаменах-собеседованиях на внешнеполитическую службу признал, что в Кембридже увлекался социализмом и до сих пор не оставил (экзаменаторам польстила его откровенность), на дипломатических приемах в Париже, Вашингтоне или Каире мог до крика осуждать капитализм в целом и Америку в частности, а поселившись в СССР и увидев все изнутри, критиковал недостатки уже этой модели общества, общался с Солженицыным и другими диссидентами. И ему, как ни странно, везде все прощали.

Ему вообще очень многое сходило с рук. В США его, первого советника посольства и фаворита посла, хозяева-американцы даже выгоняли с раутов за проповедь социализма, в Каире же он совсем «сорвался». Маклэйн крайне устал от своей работы на двух боссов, давно просился вывезти его просто жить и работать в СССР (Центру, конечно, он был нужнее на передовой холодной войны, что «становилась все холоднее») — и ушел в отрыв пуще Зорге. Если тот в Токио мог кричать при свидетелях против нацистов или напиваться до потери пульса, то Маклейн с лондонским другом как-то вполне в духе нынешних рок-звезд разнес квартиру американских коллег по дипкорпусу, не найдя у них в их отсутствие выпивки, душить свою жену (американку, кстати) на посольском пленэре или идти утром после бурной ночи по египетской Тверской против движения с ботинками в руках. Английское руководство его даже не журило, закрыв глаза полностью, — запойный же трудоголик, блестящий аналитик («лучший работник за всю историю английского посольства в США»), к тому же сказывалась корпоративное и классовое нежелание выносить сор из избы. Алкоголизм (6 бутылок джина на двоих в день) и проблемы в браке на определенном этапе, впрочем, подкосили — он вернулся в Англию наблюдаться у психолога, но потом опять с распростертыми объятиями был принят на госслужбу.

Бежав под угрозой раскрытия в СССР («спалился» не он сам, ЦРУ начало расшифровывать советские коды), Маклэйн вроде бы успокоился и нашел то, что не мог обрести всю жизнь. Резко сократил количество алкоголя, назвался Марком Фрезером (в честь культового в их кругу автора «Золотой ветви»), потом Дональд Дональдовичем. Начал учительствовать в школе, работать в ИМЭМО, писать научные труды по британской внешней политике — он всю жизнь хотел для себя академической карьеры (а его брат Алан, вынужденный оставить работу в ООН, стал успешным издателем, все равно общался с министрами и королями). Жизнь совсем наладилась, когда к нему через Вену вытащили жену и детей, а затем переселился и Филби. Книги он заказывал в Англии, ходил в концерты (посольским англичанам велено было уходить с приемов, где он был, но не покидать концертные залы до антракта, слишком демонстративно), даже мебель ему из Лондона вывезти удалось. Он уже не был брошенным на передовую «Сиротой» и «Гомером» — такими оперативными прозвищами его наградило советское руководство во время работы. Потом, конечно, многое пошло наперекосяк — жена и дети постепенно перебрались обратно на Запад, Берджесс умер, он опять запил. Фигура такого масштаба и такой тонкости просто не вписывалась ни в одну из существующих систем — ни в западную капиталистическую, ни в советскую социалистическую.

Возможно, был слишком благороден, слишком старомодно верен идеям. Как и все вокруг. Жена, после трех лет разлуки и полного неведения о его судьбе сразу после бегства с Запада, писавшая ему письма «в никуда» с признаниями в любви. Или его мать, во время травли семьи, громко заявившая спросившей у нее документ банковской работнице: «Как, вы не знаете, кто я такая? Леди Маклэйн, мать сбежавшего дипломата!»

С его загадками (карьерный дипломат, закончил бы послом или еще выше, а он выбрал учить советских школьников английскому в Куйбышеве) бьются до сих пор. И «Шпион по имени Сирота» — не только замечательное исследование (почти 500 крупноформатных страниц совсем без «отвлечений»), но и опять же не без личных мотивов — автор дружил с Аланом Маклэйном, а его дед упоминается на страницах книги.