Алеманья Б. Суперобычный день / Пер. с фр. И. Балахоновой; ил. Б. Алеманья. — М.: Самокат, 2020. — 48 с. (Легенды иллюстрации)

Иллюстрация из книги Беатриче Алеманьи «Суперобычный день»

1 2

Не покупайте самосвал из ярко-жёлтой, как подсолнечник, пластмассы. И взвод игрушечных солдат не покупайте. Огромных пупсов со стеклянными глазами и плюшевых быков с кричаще-красными платочками на шеях вы тоже, если можете, пожалуйста, не покупайте. Пройдите мимо роботов на пульте управления, коробок с пазлами, приставок и раскрасок. Они, конечно, ничего... Но только маловаты. А впрочем, тут ведь всё наоборот — и перечисленные вещи, вообще-то, слишком средние. Тогда как лучшие подарки почти всегда гораздо меньше: порой они — такие крохи, что умещаются на маленькой ладони. Или в кармане старых джинсов. В дупле осины. В самом сердце. В особом тайнике. И знаете, пожалуй, это главное при выборе подарка: он должен так понравиться, чтоб тот, кому его вручили, с ним никогда не расставался, всегда его держал, как слово, наготове, и мог им, как и словом, ответить на вопрос, который вдруг пришёл на ум, пока его ещё никто не за́дал. Подарок должен быть таким... Как почки на деревьях! Как тот восход, который вы встречаете, с безумной скоростью крутя педали своего велосипеда. Как парусник, который вдруг мелькнул на горизонте. Он должен быть простым и в то же время сложным. Он должен быть таким же новым, как утро января, и в то же время — старым, как дуб или земля. Он должен радовать и вечно удивлять. И вы, наверное, уже давно сообразили, что вам необходим калейдоскоп.

...ребёнок в капюшоне идёт сквозь кисею, похожую на дождь, которым Беатриче Алеманья штрихует каждую страницу своей невероятной, волшебной и лукавой, загадочно короткой, изящно лаконичной <...> книги.

Вот тут-то всё и сходится: размер, мотив, вопрос, ответ, — все компоненты тайны, которую хранит калейдоскоп. Когда вы в него смотрите, то даже ерунда: обычная стена, огрызок яблока, обёртка от конфеты, — вся эта скука дня внезапно превращается в нарядные узоры, орнаменты, цветы, скелеты насекомых, послания, начертанные кем-то от руки. Он словно подстрекает взглянуть на мир иначе: а может, там есть вещи, казавшиеся прежде настолько же невзрачными, банальными и серовато-пресными, что вы их попросту не замечали? Ну, взять, к примеру, дождь, что открывает эту книгу, как Ной, открывший вход для пассажиров на ковчег — такой, вы знаете, противный и тоскливый, ужасно мокрый и косой, но, в общем-то, обычный. Совсем не сказочный, увы. Всего лишь летний дождь, неистово стучащий по карнизу, по крыше и стеклу, ступенькам и камням, пустым бутылкам, прислонившимся друг к другу, забору и ведру, наполненному тучами и тёмно-синим небом. Смешавший верх и низ, размывший все тропинки и просто ради шутки сваливший в лужу мальчика, который брёл туда, где он бы мог присесть, закрывшись капюшоном, и тихо жать на кнопки, давя яйцеголовых марсиан. Но дождь решил, что именно вот это: стучание по клавишам, а вовсе не всё то, что он с утра устроил, — на самом деле скучно, и грустно, и невзрачно. И смыл приставку в реку, зажав от смеха рот, — ну, если, разумеется, вы можете представить, как булькает, хрипит и корчится от хохота беззлобный летний дождь, стекающий по шее, спине, рукам, ногам. И заливающий весь мир, который там — за дверью дома, откуда вышел мальчик, — раскинул руки и поёт. Поёт и ждёт кого-то...

Иллюстрация из книги Беатриче Алеманьи «Суперобычный день»

1 2

Скучая по отцу, которого нет рядом, и злясь на этот ливень, на маму, что сказала: «Весь день собрался дома проваляться?», на кочки под ногами и тучи в хмуром небе, на слишком сильный ветер и липкие колючки, — на весь ужасный мир, обрушивший зачем-то свою тоску ему на плечи, ребёнок в капюшоне идёт сквозь кисею, похожую на дождь, которым Беатриче Алеманья штрихует каждую страницу своей невероятной, волшебной и лукавой, загадочно короткой, изящно лаконичной и в то же время очень настоящей — такой живой, такой «реальной» книги. Выплёскивая свет через «дуршлаг» на небе, разбрызгивая краски, расклеивая знаки, развязывая руки, она ему велит встряхнуть свой пёстрый зонтик и снять скорее шляпу, поднять в приветствии ладонь и, помахав, представиться. И мир, шурша и шелестя, трезвоня и жужжа, переливаясь и сверкая, становится другим! А впрочем... если честно, то он им не становится, ведь мир и так уже им был — как раз таким, то есть «другим». Буквально час назад. И в прошлый вторник тоже. И даже до рождения в нём этого ребёнка, который вот сейчас, в грязнющих сапогах и мокром капюшоне, сползающем на лоб, карабкается вверх, чтобы понюхать ярко-рыжий гриб, растущий на пригорке, и плюхает ногами по воде, и запускает пальцы в землю, и нежно трогает жука, ползущего по стеблю, и слушает, как шумно бухает и бьётся собственное сердце, — и обнимает, ощущает, почти что понимает... Его. Вот «этот» мир. Огромный, как арбуз. И тоже полосатый — зелёный, жёлтый, красный. Трескучий, сладкий, сочный. Округлый и тяжёлый. Красивый и забавный. Всё тот же, что и прежде. И вовсе не другой. А просто... Просто вдруг... Волшебным образом «открытый» тем ребёнком, который стал «другим», увидев «этот» мир «таким».