Исполнилось 190 лет Льву Толстому. Досужий писака так бы и написал: «Сегодня Льву Николаевичу могло бы исполнится сто девяносто...» — и был бы прав, по крайней мере, отчасти. Писатель Лев Толстой вполне жив, работает в русской культуре, стал непременной фигурой в фольклоре (что дороже, чем академическое признание).

В нашей литературе, конечно, есть Достоевский, и эта пара вечно вызывает споры на уровне «Кого вы больше любите — Толстого или Достоевского? Чай или Кофе? Петербург или Москву? Папу или маму?»...

Иностранцы, правда, решили вопрос, придумав писателя Толстоевского. И это, неожиданно, едва ли не самый правильный подход.

Толстой и Достоевский — как бы отражения друг друга. Толстого чрезвычайно интересует смерть, и он пристально всматривается в нее.

Известна история, как Суриков выгнал Толстого, обнаружив, что тот зачастил к нему в дом, чтобы наблюдать за умирающей женой художника. Герои Толстого умирают «подробно» — даже человек, который гибнет от взрыва, успевает понять суетность жизни. Умирает Иван Ильич, вполне современным, унылым и гражданским способом. Умирают князья и мужики, — и этот переход Толстому важен.

А Достоевский не то чтобы стыдится смерти, но избегает её.

Есть знаменитая история, как Достоевский в Базеле видит картину Гольбейна «Мёртвый Христос». Достоевский впадает в состояние экстатическое: «Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед ней как бы пораженный... В его взволнованном лице было то испуганное выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии».

Потом в «Идиоте» Рогожин говорит:

«— А на эту картину я люблю смотреть!

— На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!»

Толстой в разговорах о Боге кажется витальным язычником, христианство Достоевского — совершенно иное.

Ленин справедливо назвал Толстого зеркалом русской революции, но есть еще один неразрывный лабиринт отражений — Толстого в Достоевском и Достоевского в Толстом.

И, наконец, география.

Сочиняя книжку «Дорога на Астапово», я вдруг обнаружил, что у обоих писателей было тульское детство — у одного, правда, продолжительное, а у другого быстрое, но не менее важное.

Дело в том, что Толстой — настоящий писатель с имением.

А вот Достоевский — писатель без имения. Конечно, некоторое имение было, и мужик Марей был в нём — ничем не хуже тульских мужиков Толстого. Да и Марей, собственно, был тульским — согласно тогдашнему административному делению.

В 1827 году отец Достоевского получил чин коллежского асессора и через это на следующий год вписался в дворянскую книгу. И через три года приобрёл село Даровое Каширского уезда Тульской губернии*, к которому потом прикупил соседнюю деревню Чермошню.

Там-то Федя и сидел летом. Там-то тульским Иоанном и крестил его пахарь Марей на русскую литературу.

Всю дальнейшую жизнь хотел купить имение, желая — зеркально противоположно Толстому — обеспечить детей после собственной смерти. Не только жизнь русского писателя определяется тем, что у него есть имение, но и его посмертная судьба очень привязаны к клочку приписанной ему земли. Важно и местоположение. От него зависело, по каким географическим правилам пойдет писателя жизнь. Если оно слишком далеко от цивилизации, то зарастёт народная тропа, и лишь ржавый трактор укажет на то место, где бегал без штанишек русский гений. Если слишком близко, то его могут сжечь угрюмые крестьяне, руководствующиеся чувством меры прекрасного.

И тю! — не только тропа зарастет, но и все развалины. Только безумные экскурсоводы будут читать стихи над колосящимся полем.

В Даровом нынче новодельный необжитой флигель, красоты и пустота. У потайного дуба табличка: «Эти дубы помнят Федю Достоевского». На опушке стоит памятник.

Памятник этот нехорош, он похож на того Достоевского, что сидит у Библиотеки имени Ленина.

В Даровом нужно было поставить памятник мужику, к которому прижался барчук. Барчук боится волка, а мужик — нет. Ну, ладно, если бронзы не хватает, можно поставить одного мальчика. Пусть он слушает волчий вой, думая, что он ему почудился.

Но на опушке сидит пожилой человек, знаменитость.

Рядом деревня с наполовину дачными домами. Заборы и мощные автомобили у ворот.

Так что усадьба у Достоевского как бы есть, и как бы нет.

Дворянство тут ни при чём: вон у русского поэта Есенина есть вообще чужое имение. Он его посмертно отобрал у одной красивой женщины (для женщин русский поэт всегда губителен). И что? Все едут в Константиново, смотрят на расстилающийся речной пейзаж и скользят в войлочных кандалах по дому этой помещицы.

Есть у Есенина имение, есть.

Оба мальчика — и тот, что живет в Ясной Поляне, и тот, что живет в деревне под Зарайском, — находятся вне Москвы, по ту сторону Оки.

А вот другим повезло меньше. Много писательских посмертных судеб загублено тем, что не было у них географической привязки, хотя бы развалин. Или если есть какие развалины, то нет к ним дороги — не подъедет автобус, не вылезут оттуда зелёные мутные экскурсанты и не узнают о скорбной судьбе, о думах и чаяниях, о вершинах лирики.

И о гражданском пафосе не узнают.

Итак, 1831 год. Два тульских мальчика сидят в своих имениях: Феде девять лет, а Лёве не исполнилось ещё три года. Лёвина мать умерла год назад, Федины родители ещё живы.

И вот Федя проходит по оврагу, выламывает себе ореховый хлыст, чтоб стегать им лягушек, а хлысты из орешника так красивы и так непрочны, куда против берёзовых. Занимают его букашки и жучки, он их собирает, разглядывая маленьких проворных красно-желтых ящериц с чёрными пятнышками. Грибов тут мало; за грибами надо идти в березняк, и он уже собирается туда пойти, потому что ничего в жизни он так не любит, как лес с его грибами и дикими ягодами, с его букашками и птичками, ёжиками и белками, с его столь сырым запахом перетлевших листьев.

И вдруг среди глубокой тишины Федя ясно и отчетливо услышал крик: «Волк бежит!»...

Он выпадает из рощи прямо на поляну, к пашущему мужику. Тот останавливает лошадь и смотрит на барчука, вцепившегося одной рукой в его соху, а другой — в рукав крестьянской рубашки.

— Волк бежит! — кричит мальчик.

— Где волк?

— Закричал... Кто-то закричал сейчас: «Волк бежит»...

Тогда мужик бормочет:

— Что ты, что ты, какой волк, померещилось; вишь! Какому тут волку быть! Ишь ведь испужался, ай-ай! Полно, родный. Ишь малец, ай! Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись.

Мужик гладит мальчика по щеке, и тот постепенно успокаивается.

— Ну, я пойду, — говорит Федя, вопросительно и робко смотря на него.

— Ну и ступай, а я те вослед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! — говорит мужик с той улыбкой, которую Федя спустя сорок пять лет определяет как материнскую, — ну, Христос с тобой, ну ступай, — и крестит его и сам крестится.

Федя идёт, оглядываясь назад почти каждые десять шагов. Марей же всё стоит и смотрит ему вслед, каждый раз кивая головой, когда мальчик оборачивается. Феде немного стыдно за свой испуг, но идёт он, всё ещё побаиваясь волка, пока не поднимается на косогор оврага, где испуг проходит совсем. Оба мальчика — и тот, что живет в Ясной Поляне, и тот, что живет в деревне под Зарайском, — находятся вне Москвы, по ту сторону Оки.

Архитектору бы эта мысль зачем-нибудь пригодилась.

Но Ясная Поляна, из которой потом убежал второй мальчик, стала большим музеем, а вот Даровое — вовсе нет, несмотря на то что мужик по имени Марей дорогого стоил для русской литературы.

Судьба музея — сложная штука. У Толстого была целая семья, шотландский клан, который и тогда шёл по жизни кучно, и существует сейчас, и пребудет вовеки.

И как Толстой ни беги из него, убежать не мог. Достоевский же человек частный, противоположный большим группам людей.

Имение в Даровом, близ города Зарайска, кстати, никуда не исчезло из семьи, им владела сестра мальчика Феди, а затем её дочь. В двадцатых она отдала в московский музей какой-то шкаф, что помнил Федины рубашки. Умерла она, кажется, году в 1929-м.

После этого знаменитая сказка, которой до сих пор мучают детей в музыкальных школах, должна была бы называться иначе.

«Федя и волк» должна была бы она называться. Вдумайтесь, как заиграл бы этот сюжет, и вам станет не по себе.

Но на судьбу музея влияют и иные обстоятельства. Вот приехал к нам в гости какой президент — куда его везти, чтобы приникнул к русской духовности? В Михайловское не довезешь, а кроме Пушкина и братьев Толстоевских, басурман никого не знает. Ну и везут его в Ясную Поляну, и справедливо везут.

Нет у Достоевского имения, как-то оно к нему не ладится, всё время выпадает, как ворованные яблоки из-за пазухи.

А то привезли бы в Даровое, высадили б из машины...

И услышал бы иностранец из-за леса протяжный вой.

Тут вся мировая политика могла б иначе обернуться.